Коррупция как повседневность

“Если бы в России чиновники не брали взяток, жить
в стране было бы совершенно невозможно”

(А.И. Герцен)

9 декабря все “прогрессивное человечество” встречает знаменательную дату — Международный день борьбы с коррупцией. Отмечаемый с 2004 г. ежегодно, этот день был провозглашен Генеральной Ассамблеей ООН 21 ноября 2003 г. Именно к этому дню с 2004 г. стал приурочиваться доклад “Барометр мировой коррупции”, публикуемый “Трансперенси Интернешнл” с 2003 г.

В некоторых странах в этот день проходят митинги, проводятся семинары и лекции на тему коррупции. Но в России, одной из первых подписавшей соответствующую Конвенцию, день борьбы с коррупцией проходит сравнительно незаметно. Видимо, для страны, где коррупция стала привычным и обыденным явлением, “днем борьбы” стал каждый день календаря.

Более того, сегодня коррупция приобрела размах, реально угрожающий безопасности государства. Недаром эксперты отмечают, что “коррупция стала нормой российской жизни” и “приобрела системный характер”. При этом социологические опросы свидетельствуют, что не более четверти россиян верят в возможность победы над коррупцией. То есть массовое сознание свыклось с неизбежностью коррумпированности должностных лиц. Является ли подобная “толерантность” новообразованным феноменом постсоветской России, или корни ее лежат глубже?

История человечества издавна связана со взяточничеством, упоминания о котором встречаются в клинописях древнего Вавилона и библейских текстах. Об опасности взятки писал Аристотель, а Николо Макиавелли сравнивал ее с чахоткой, которую трудно сразу распознать, но легче лечить. Зато запущенную болезнь легко распознать, но трудно излечить.

В Древней Руси еще митрополит Кирилл осуждал мздоимство наряду с чародейством и пьянством. Многочисленными эпизодами взяточничества пестрит и история Московского царства. При Иване Грозном впервые был казнен дьяк, получивший свыше положенной платы жареного гуся с монетами. Распространенность взяточничества в императорской России была столь велика, что указом 1713 г. и позднейшими узаконениями лихоимцам была определена в качестве наказания смертная казнь. Своего наивысшего (до сегодняшнего дня) развития коррупция в России достигла в начале XX в. Неспособность государственного аппарата решительно действовать в критические дни Февраля 1917 г. во многом была обусловлена коррупцией. Правда, после Февральской революции взяточничество никуда не исчезло. Столкнулся с коррупцией с первых дней своего существования и большевистский режим. Срабатывала традиционная формула “не подмажешь — не поедешь”, глубоко укоренившаяся в народном сознании.

Традиционно в словарях и энциклопедиях коррупция характеризуется как общественно опасное явление в сфере государственного управления. Тем самым она втискивается в “прокрустово ложе” политико-правовой сферы, а за рамками остается социальное и культурное измерение этого разрушающего общественную ткань явления. Коррупция выступает одним из механизмов достижения согласия между властью и населением, и легализации института власти. Более того, она представляет собой некий ритуал, посредством которого власть демонстрирует обществу свое символическое назначение в обмен на общественное признание.

Большевистский переворот опирался на такую массовую структуру, как Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, что непомерно увеличило государственный аппарат, в который вливались как чиновники старого аппарата, так и вынесенные наверх революционной волной представители социальных низов. Первые, приспосабливаясь к идеологии и требованиям новых властителей, успешно внедряли старые бюрократические традиции, в том числе взятку. А вторые, в условиях тотального дефицита и бесправия, активно перенимали коррупционный опыт. Впрочем, он не был для них чем-то новым. Просто ранее они выступали в роли взяткодателя.

Несмотря на идеологические “заклинания” и репрессии, “героическая” эпоха военного коммунизма породила разгул спекуляции и сопутствующий ей всплеск взяточничества. Коррупция, являющаяся сущностной чертой любой распределительной системы, приняла такие масштабы, что вопрос о ней рассматривался в 1919 г. на специальном Пленуме ЦК партии.

Но, вопреки призывам покончить с этим “пережитком” буржуазного общества, пестрая и малокомпетентная армия управленцев, умудрявшаяся даже в суровых условиях Гражданской войны брать“мзду”, вливалась в НЭП, апеллируя к своим заслугам и требуя материальной компенсации за трудное революционное время. НЭП, в свою очередь, создавал питательную среду для более масштабной, чем в предыдущие годы, коррупции.

Взятка постепенно превращалась в бытовое явление, о чем свидетельствовало возрождение в рабочей среде традиций “смазки” мастера. В условиях экономической либерализации лозунгом дня становилась привычная установка “не подмажешь — не поедешь”.

Мздоимство в двадцатые годы приобретало откровенно гротескные формы. Например, брандмейстер города Мурома за определенную мзду давал жителям пожарных лошадей на пикники и для перевозки мебели. Доходило до того, что одно госучреждение брало взятки у другого. Так, Госбанк открыто, через маклеров, брал взятки у других правительственных учреждений, нуждавшихся в получении денег. Не обошла стороной коррупция даже фонды помощи голодающим, где взятки с беженцев за внеочередное отправление на “родину” брались не только деньгами, но и продовольствием.

Причем власть сама задавала правила игры, основанные на коррупционных отношениях. “Финансовая газета” в декабре 1924 г. была вынуждена признать, что “наиболее добросовестные и корректные элементы из частных торговцев имеют меньше всего шансов преуспеть”. Показательно, что взяточничество не миновало органы, призванные с ним бороться. Особенно большое влияние нэповская среда оказывала на работников милиции, чьи пьянство и взяточничество стали притчей во языцех. В 1922 г. Вячеслав Менжинский в запале призвал разогнать коррумпированную на 95% старую милицию и создать новую. Но все ведомственные чистки не достигали успеха. Ведь НЭП создал возможность давать и, соответственно, брать суммы, не сопоставимые с милицейским жалованием. Не редкостью в эти годы был и судья-взяточник. В народном фольклоре даже была распространена шутка, что отличие между судом и ревтрибуналом определяется только большей дороговизной трибунала.

Взяточничество было формой приспособления чиновников к кардинально изменившимся и неустойчивым социально-экономическим реалиям НЭПа. Многочисленные реорганизации и чистки аппарата порождали стремление служащих разного уровня “компенсировать” себе возможное внезапное увольнение. Компенсировала взятка и катастрофический дефицит элементарных благ. Не секрет, что большинство рядовых служащих не могли прожить исключительно на номинальное и нерегулярно выплачиваемое жалование, особенно в условиях обесценивания денежной массы. Стимулировалась коррупция и дефицитом лояльности значительной части служащих к советской власти. Поэтому переход к НЭПу создавал у части бюрократии иллюзии относительно если не легализации, то хотя бы реабилитации коррупционного “дохода”.

В свою очередь, “узаконение” взяточничества (особенно мелкого) шло параллельно с превращением советского общества в подвластное население, обязанное платить некую дань вождю и его “слугам”. Постепенно на волне заявлений о том, что со взяточничеством, как массовым явлением, покончено, с конца 1923 г. борьба с коррупцией стала сворачиваться, а сведения о взятках все реже попадали в открытую печать. Взятка постепенно переставала быть нарушением норм морали и права, превращаясь в обыденное и довольно массовое явление. А с инерцией массового сознания бороться намного сложнее, нежели с несовершенством государственного аппарата, представляющего собой только вершину “коррупционного айсберга”.

Игорь ОРЛОВ