Время падать, время подниматься

Человечество сталкивается с финансовыми потрясениями много веков. Некоторые из вопросов, которые мы обсуждаем сейчас, задавал еще философ-схоласт XIII века Фома Аквинский. Кризисы в экономике и финансах меняли ход истории человечества. Примерно с середины XIX века ведущие европейские державы и США испытывали повторяющиеся кризисы, и современники Карла Маркса замечали колоссальное падение спроса, снижение производства и громадную безработицу, которая была мощным фактором появления в Европе левых организаций и миграции трудоспособного населения в Соединенные Штаты.

Великая депрессия — грандиозный кризис, охвативший США в начале 1930-х, — выразилась в падении ВВП на 40%. Тот кризис вызвал ­множество изменений — в финансах, законах и вообще в устройстве мира. Германию он подтолкнул к фашизму, а в Соединенных Штатах заставил большое количество специалистов отправиться работать в Советский Союз. Без этого, возможно, наших великих индустриальных проектов не было бы вовсе.

Исторически большие кризисы происходят с периодом примерно 7—11 лет. И, если в 2020 году будет зафиксирована всемирная рецессия (а это явно случится), то она как будто бы логично ляжет в цепочку XXI века после кризиса 2001 года в Европе и США и мировой рецессии 2008—2009 годов. Однако далее я попытаюсь объяснить, что разворачивающаяся в эти дни мировая рецессия не была обязательной. Ее могло не быть в 2020 году, и уж никак она не должна была охватить мир в нынешних пропорциях и размерах. По консервативным оценкам, в 2020 году падение мирового ВВП составит 3%, а Всемирная торговая организация предсказывает снижение мировой торговли на 13 или более процентов.

В этой статье мы расскажем о том, что подразумевают под экономическими циклами и кризисами экономисты и что эти экономические колебания означают для компаний. Мы опишем, как развивалась мировая экономика, начиная с рецессии 2008—2009 годов, и с чем страны подошли к 2020-му, затем обсудим, как падение цен на нефть и развитие пандемии COVID-19 повлияют на уровень ВВП разных стран, а в конце попытаемся представить себе, как изменится мировая экономика, когда нынешний кризис завершится.

ЦИКЛЫ И ОТРАСЛИ

В 1860-е годы Карл Маркс, а также французский экономист Клеман Жюгляр впервые проанализировали экономические циклы и кризисы как ученые. В этом вопросе Маркс был относительно свободен от пролетарской идеологии, хотя и пытался не просто описать наблюдаемые колебания, но и включить их в более широкую теорию капитализма. Нельзя сказать, что его хитрые построения актуальны по сей день, и тем не менее, постулированные в них циклы с периодом 10—11 лет вошли в историю как циклы Маркса-Жюгляра. С тех пор экономисты, в числе которых было несколько нобелевских лауреатов, открыли свои циклы: короткие циклы Китчина, циклы Саймона Кузнеца с периодом 20—24 года (практически сейчас не наблюдаемые), знаменитые технологические циклы Николая Кондратьева с периодом в 20—30 лет.

Теория Кондратьева (нашего сооте­чественника, погибшего в середине 1930-х) основана на анализе, охватывающем несколько сотен лет европейской истории. Для управленцев она вряд ли имеет практическое значение: бизнес не в состоянии уловить связь между изменениями научно-технической базы своего производства и каким-то длинным циклом. Напротив, колебания с периодом около 10 лет весьма чувствительны: если человек управляет бизнесом всю жизнь, он непременно столкнется с 3—4 кризисами; причем не только в России, но и в любой другой стране. Возьмем американца 1947 рождения (моего одногодка) и посмотрим, что происходило с экономикой в его стране после Второй мировой войны. Кризисы 1948—1949 гг., 1953—1954 гг., 1957—1958 гг., 1961 года (небольшой интенсивности), 1967 года (тоже небольшой), 1970—1971 гг., 1973—1975 гг., 1980—1982 гг. (размазанный по времени), 1987 года, 1990—1991 гг., 2000—2001 гг. (доткомовский кризис, когда впервые упали новые ИТ-компании). Наконец, его поколению досталась грандиозная рецессия 2008—2009 гг., и нынешний кризис, очертания которого еще не до конца понятны, поскольку они зависят от длительности пандемии. Исходя из этой статистики, никто не должен предполагать, что, если он во время подъема выходит на рынок с новым продуктом или строит новый завод, спрос будет длиться вечно. Надо закладываться на то, что бизнес точно тряхнет раз десять за сто лет.

Кризисы различаются по глубине, и величина падения зависит от разных факторов, в том числе от того, какая сфера находится на подъеме. Теоретики менеджмента и экономисты знают, что новая отрасль сначала очень быстро развивается (как сейчас ИТ-гаджеты), потом увеличивается доходность, а затем рост постепенно замедляется и доходность выходит на некое плато. В зависимости от долгосрочного отраслевого тренда, который для бизнеса может служить надежным прогнозом, кризис всегда в разной степени затрагивает разные сферы экономики. Одни отрасли он абсолютно придавливает, а в более устойчивых выбраковывает длинный хвост из слабых или подсевших не вовремя на кредиты фирм. После кризиса начинает быстро расти какая-­нибудь отрасль, которая до того была не слишком сильной. Так когда-то автомобили уступили место самолетам, потом усилилась нефтяная отрасль, а в последние годы самый крупный рост был у ИТ-компаний. Сейчас они подходят к своему пределу, и похоже, что пандемия выведет на первое место бизнесы в сфере охраны здоровья, фармацевтики и медицины.

Итак, на протяжении одного цикла управленец наблюдает: (а) неравномерность роста отраслей и спроса на их продукцию во времена подъема и (б) неравномерность падения отраслей во время общего спада. Можно сказать, что кризис — это “санитар леса”, который показывает, какая продукция будет менее востребована. Если что-то упало очень сильно по сравнению с прочими, а затем слишком медленно выползает из ямы, то, скорее всего, не нужно инвестировать в эту область и расширять в ней производство. Поэтому в кризис надо постоянно выяснять, какие перемены происходят на рынке и куда вы должны перекладывать капиталовложения.

Связь отраслевой структуры экономики с ростом и кризисами очень сложна, но вкратце можно сказать, что есть три способа ее “перекроить”, то есть переориентировать на новые сектора.

Первый сценарий таков: предприятия, которые захватили рынок отрасли и имеют высокую акционерную стоимость, получая большие доходы, перестают инвестировать в себя. Полученная ими прибыль оседает в банках, фондах и т. д., а владельцы бизнеса получают доход от того, что их средства переложены в новые многообещающие отрасли. Финансовый сектор в развитых странах, прежде всего в англосаксонских, традиционно занимается этим перераспределением, принимая риски и нередко неся потери. Сейчас, например, целый ряд банков заявляют, что не станут финансировать угольную экономику, а будут вкладываться в новую чистую энергию.

Второй вариант — его, кстати, пытаются реализовать некоторые российские компании, которым жалко расставаться со своими деньгами, — стараться самим инвестировать в новые бизнесы. Исторически это получалось у них редко, потому что у крупной компании, скажем машиностроительной отрасли, менталитет и компетенции менеджмента иные, нежели, например, у ИТ-компаний. Я не очень верю, что наши нефтяники реально создадут новую эффективную и дешевую возобновляемую энергетику — не потому, что они не хотят, а потому, что иначе устроены. Но в ряде стран этот способ применяли с успехом: один из самых знаменитых кейсов — это послевоенная Япония, где на авиационных заводах начали производить автомобили.

И наконец, перестроить экономику может государство, проводя собственные проекты. Строительство дорог, обустройство портов с римских времен было делом государственным. Железные дороги во всем мире, кроме США, были построены государством. Самый грандиозный проект этой отрасли — наша Транссибирская магистраль, построенная за счет российской казны в конце XIX — начале XX века. И если в частном бизнесе изменение структуры экономики толкают кризисы, то технический прогресс, который двигает государство, в значительной мере связан с военными приготовлениями и войной. Технические достижения, придуманные на рубеже XIX и XX веков — авиация, радио и проч., шли бы несравненно медленнее, если бы Первая мировая война их не мобилизовала и не востребовала к применению.

И общий рост, и изменения структуры экономики происходят не на гладком плоском и не на сплошном повышающем тренде, а при том, что экономику трясет каким-то кризисом минимум раз в декаду. Кто-то банкротится, кто-то богатеет. Кроме того, между большими кризисами всегда случаются кризисы помельче.

В вышедшей в русском переводе в 2003 году книге Чарльза Киндлбергера “Мировые финансовые кризисы. Мании, паники и крахи” и позднее в статье Кеннета Рогоффа проанализированы все известные кризисы, и, как оказалось, финансовых шоков случалось почти ровно вдвое больше, чем кризисов экономических. И в XXI веке далеко не каждое потрясение финансовых систем приводит к рецессии и длительному экономическому кризису.

ФАЗЫ ЦИКЛОВ

Экономисты, считая среднегодовые темпы роста ВВП, всегда берут период между двумя соседними максимумами. Годовые данные роста — важная обобщающая цифра для решений о капиталовложениях, потому что менеджер-стратег мыслит годичными периодами или фактическими инвестиционными циклами: задумал проект, вложил, дождался выхода на окупаемость. Что же касается показателей торговли, финансов, промышленного производства, выпуска товаров, продаж, безработицы — их надо отслеживать по более мелкой статистике: месячной или квартальной, так как процентные ставки и цены скачут постоянно. В США, кстати, сложилась традиция контролировать действия управленцев ежеквартально, поэтому в целом в американских деловых кругах более нервная обстановка, нежели в Европе.

Давайте посмотрим на то, как подъемы, пики и падения экономики ощущаются бизнесом.

Подъем. С точки зрения экономической статистики, подъем — это экономический рост выше уровня докризисного максимума предыдущего цикла. Однако руководитель компании всегда должен помнить, что даже когда наблюдаемые кривые производства, занятости, доходов, капиталовложений идут вверх и все указывает на подъем, обвал может произойти достаточно быстро и предыдущий максимум не будет достигнут. Все помнят, как 9 марта в OPEC+ не сумели договориться об объемах добычи, и уже на другой день российский рынок акций упал.

Как правило, подъем начинается при высоком показателе безработицы и низкой инфляции, а затем по мере экономического роста безработица снижается, но при этом заработная плата до поры до времени остается не слишком высокой (рынок труда еще не успел взять работодателя за горло). В начале подъема, когда процентные ставки и цены на сырье вполне приемлемы, для инвестора и для управленца главное — не прозевать момент и угадать, в какие области и предприятия вкладывать. А директор, управляющий производством с большой занятостью, должен сообразить, какая модель конкуренции сложится и сможет ли он в ней окупить капиталовложения. В этот момент принимается два типа рациональных инвестиционных решений: (а) вложиться в проект, который окупится не более чем за пять лет и впоследствии, пока не наступит новая рецессия, будет приносить прибыль; либо (б) осознавая, что будут и новые кризисы, вложиться в проект на 20—30 лет, считая, что бизнес пройдет через тяжелые времена, но на большом горизонте инвестиция себя оправдает. Таким образом, решения принимаются либо на период подъема, который длится примерно 5—6 лет, либо, условно говоря, на период активной жизни поколения.

Период пика подъема, который обычно длится от полугода до года, бывает весьма тяжким для управленца — теряется ориентировка. Динамика роста снижается, и вдруг обнаруживается, что растут ставки процента и заметно дорожает рабочая сила. Попутно подскакивают цены на некоторые виды сырья, особенно на энергию — так было на пике почти во всех последних циклах. Кроме того, издержки растут из-за роста цен на нужные товары — например, на продукцию машиностроения. Скажем, в Австралии и других странах бурильное оборудование для сланцевой нефти вздорожало к концу предыдущего подъема.

Но главное, на пике и переломе вниз происходит то, что в ­экономической и финансовой теории называется liquidity crunch (кредитное сжатие). Именно резкое вздорожание краткосрочного кредита за несколько дней может решить судьбу фирм — неудачников этого кризиса. Чтобы остановить удорожание или даже отсутствие кредита, центробанки часто начинают заливать в экономику деньги — например, покупая облигации или давая банкам средства на облегченных условиях. Борьба с эффектом кредитного сжатия обычно бывает недолгой: от нескольких дней до нескольких месяцев. Сам этот промежуток не всегда заметен даже на месячной статистике, его надо наблюдать на дневной. В какой-то момент происходит явление, о котором сейчас много говорят: внезапно по коротким обязательствам процентные ставки взлетают выше, чем по длинным. В нормальной экономике, особенно в западной, длинный кредит обычно дороже короткого. Но в конце подъема, когда все становится очень напряженным, наблюдается обратное соотношение.

Многие экономисты сочли эту перевернутую шкалу ставки надежным показателем, прогнозирующим кризисы в США, и поскольку в прошлом году он вроде бы просматривался, многие начали ждать кризиса. Однако уровень ставок в этом цикле был настолько низким, что скачок долгов до уровня, который блокирует возможность занять и платить по текущим обязательствам, просто не успел бы произойти. В итоге, вплоть до нынешнего кризиса, вызванного пандемией, в США никакой рецессии так и не наметилось, что легко видеть по позиции МВФ, чей прогноз оставался умеренно оптимистическим еще в декабре — январе нынешнего года.

Начало спада. Выход из периода пика первым делом заметен по падению спроса — причем очень неравномерному по отраслям и по товарам. Население вдруг отказывается от некоторых приобретений, либо заметно их притормаживает. При резкой девальвации, однако, этот признак появляется далеко не сразу. Ожидая скачка цен в конце 2008-го и в конце 2014 года, россияне скупали мебель, автомобили, бытовую технику и другие предметы длительного пользования. Падения потребления в целом не наблюдалось, как вдруг в первом квартале 2009-го на 40% упали цифры посещений у кафе и ресторанов, а продовольственные супермаркеты, наоборот, показали резкий рост выручки. Это был эффект так называемого defensive consumption (защитного потребления), или ухода от неоправданных трат.

В большинстве кризисов действует правило: потребительский спрос падает сильнее дохода домохозяйств. И парадоксальным образом при снижении доходов увеличиваются нормы сбережения населения, хотя, казалось бы, что там сберегать. Страх перед будущим оказывается сильнее текущего падения уровня жизни. В целом при экономических кризисах сначала падает личное потребление, затем процентные ставки и зарплаты ­(в России обычно срезают бонусы, то есть квартальные и годовые премии), и несколькими кварталами позже — капиталовложения. Сразу отметим, что нынешние меры борьбы с распространением коронавируса — внезапный запрет на поездки, спорт, рестораны и проч. дает намного более синхронное сокращение потребления по товарам и странам. А такой мощной остановки всей сферы услуг не было, пожалуй, за всю историю кризисов.

Прекращение спада. По форме кривой падения и выхода различают несколько типов кризиса. Короткий V-образный (как в 2009 году), ­затяжной L-образный, при котором ВВП упал и долго оставался на низком уровне. Примером последнего служит рецессия 2015 года в России: из нее страна выползала настолько медленно, что капиталовложения 2019 года все еще были ниже уровня 2013 года. Самые тяжелые кризисы — W-образные, когда за одним падением следует другое. Они отмечались в США в 1930-х годах и в начале 1980-х. Признаком выхода из кризиса часто становится рост потребления — зачастую оно восстанавливается даже быстрее, чем доходы. Однако так бывает не всегда: в частности, выход из кризиса 2015 года в России затянулся, потому что население очень медленно восстанавливало свой спрос.

Оживление. Это отрезок от пройденного дна кризиса до достижения предкризисного пика экономической активности — в отличие от периода подъема, при котором происходит рост выше предыдущего максимума (мы описывали его в начале этой главки). Важно помнить, что структура спроса на конце периода оживления отличается от структуры спроса на подъеме, к началу которого люди успевают перестроиться на другие товары и виды их использования. Изменение спроса за два года, предшествующие подъему, для менеджера служит ориентиром будущего направления экономики.

С ЧЕМ МИР ПОДОШЕЛ К НЫНЕШНЕМУ ЦИКЛУ

Важные вехи. В норме мировой экономический рост составляет 2—3% в годовом выражении. В период с 2000 по 2008 год темпы были выше — и в итоге зафиксирован самый большой подъем в истории капитализма за 70 лет. Последовавший тяжелейший кризис многое изменил, и после него экономика уже не росла так быстро. Рост мирового экспорта тоже не восстановил прежней динамики, и с тех пор уже не опережает роста ВВП, как было прежде, а отстает от него. (Сравнительная динамика показана на диаграмме выше.)

Локомотивом роста нулевых был Китай, в котором вплоть до 2008 года прирост ВВП был двузначным. Затем в Поднебесной планово снизили рост до 6%: страна переходила к новой экономической модели. Для мирового экспорта это замедление, в частности, выразилось в том, что потребности страны в отношении сырья энергоносителей прирастали уже не так быстро. Снижение темпов роста Китая можно считать главным событием десятилетия, вслед за которым вся мировая экономика стала расти спокойнее. Индия росла быстро, но ее конек — услуги, а не товары. Американская классика такова, что экономика падает глубоко, потом вылезает и довольно быстро переходит к росту.

Вообще в мире развитые страны с уровнем ВВП на душу населения более $35 тыс. по ППС, в которых проживает уже не “золотой миллиард”, а примерно 1,5 млрд людей, в 2009-м упали глубже и затем восстанавливались медленнее. При этом США в последние десятилетия постоянно растут быстрее Европы. Европа в целом проблемная: при медленном среднегодовом росте ВВП (примерно 1,5%) в 2019 году промышленное производство в ЕС упало на 1%. Страны Восточной Европы растут быстрее, чем Западной Европы, но Евросоюзу в целом действительно не хватает динамики. В реальности европейский рост опирается на Германию и Польшу. Вообще поляки — чемпионы среди стран, совершивших переход от социализма к капитализму: в этой стране огромное производство не слишком дорогих и достаточно качественных товаров. (См врезку “Темпы экономического роста по группам стран”.)

Теперь о России. В 2015—2016 годах страна пережила тяжелейший нефтяной шок: в 2014 году выручила от экспорта $500 млрд, а в 2015-м — на 30% меньше — $350 млрд. Страна с трудом, но выдержала этот удар, однако в последующие годы восстанавливалась медленно. Как это нередко бывает, аналитическая картина состояния экономики лучше, чем ее восприятие населением. Есть понятие “ловушка среднего уровня развития”, в которую угодили многие страны, в том числе и Россия. Россия не бедная страна, доход на душу населения у нас почти в два раза выше, чем у Китая или Бразилии, и в три раза выше, чем у Индии. Он ненамного ниже, чем у Польши, Литвы и Испании. Если смотреть показатели по развитию человеческого капитала, включая образование, доступ к компьютерам и интернету, то мы ближе к развитым странам. При уровне в $25 тыс. в год на душу населения по паритету покупательной способности у нас особое положение по структуре потребительского спроса, инфраструктурным проектам, жилищному строительству. В долгосрочном горизонте мы видим огромный потенциальный спрос. В целом же колебания российского потребления связаны с циклами мировой экономики, отражая колебания нефтяных цен. Мы испытали за последние тридцать лет пять нефтяных шоков, во многом связанных с мировым циклом и кризисами: в 1990, 1998, 2008, 2014 и 2020 годах. (См. врезку “Экспортные нефтяные доходы стран OPEC и России”.)

Важно осознавать, что в мире сложилась такая структура развития, что выпрыгнуть со своего уровня быстро практически невозможно. Десятилетиями ранее благодаря дешевой рабочей силе это удалось Японии, Южной Корее и Китаю, но сейчас вырваться вверх из своей лиги становится все труднее: даже при более высоких темпах роста развивающиеся страны в массе смогут догнать развитые лет через сто. Поэтому все экономические проблемы, которые мы хотим решить, надо будет решать изнутри. Мир вряд ли создаст условия роста, которые были бы для нас особенно выгодны. Все, что мы хотим сделать с собой, придется делать самим.

Вспомним историю новой России. Я был одним из авторов программы “500 дней” для правительства Михаила Горбачева, затем недолго работал замминистра финансов в правительстве Егора Гайдара. В начале 1990-х произошло несколько важных событий, вклад которых в экономическое падение можно оценить. Все страны Восточного блока, кроме Словении, потеряли тогда около 25% ВВП. Спад на четверть, видимо, был неизбежной платой за переход от социалистической к рыночной экономике. Но главное, что повлияло на глубину нашего кризиса, — это распад СССР. Если бы экономика осталась единой, спад был бы далеко не столь ужасающим. Но после распада ВВП России обвалился на 43%, Украины, Молдавии — на 65—70%, Грузии — на 78%, причем очень быстро. Существенная разница наблюдалась не только в глубине, но и в продолжительности падения. В Восточной Европе и Прибалтийских странах оно продолжалось пять лет, а в 1995-м у них началось оживление. ВВП России падал девять лет: с 1990 по 1998-й. Потом страна снова попала в кризис на дефолте по ГКО и низкой нефти 1998 года и лишь позже стала потихоньку выходить со дна. В рыночной экономике 1990-х годов у нас почти полностью легла значительная часть обрабатывающей промышленности (кроме сырьевых и нескольких сложных отраслей, таких как атомная и космическая). Сейчас мы можем признаться, что довольно неудачно провели переход к рынку.

Страна могла и не выбраться из этой ямы, если бы не подъем цены на нефть середины нулевых годов, начавшийся в 2005 году. На нефтяном экспорте нулевых страна немного подкормилась и подошла к кризису 2008—2009 годов в неплохой форме, однако так и не сумев перестроить свою промышленность. Структура экономики, с которой мы вышли из предыдущего кризиса, не учитывала мировую конкуренцию. Странно было бы предположить, что мы сможем конкурировать с Германией по машиностроению или с Азией — по дешевизне потребительских товаров.

Доходы от нефтяной ренты нулевых были использованы разными способами. Конечно, часть нефтедолларов выгодоприобретатели попросту обратили на приобретение активов и недвижимости за рубежом. Оставшуюся часть государство все-таки сумело инвестировать в свою экономику, потратив на оборонную отрасль, социальные выплаты и рост зарплат. Увеличение доходов населения привело к буму потребления в начале 2010-х. В течение 4—5 лет, между кризисами 2009 и 2015 годов, наблюдался всплеск продаж автомобилей, компьютеров, жилья и мебели: домохозяйства проводили ­“техническое перевооружение” своих товаров длительного пользования. Причем это началось с верхнего квинтиля и дошло до середины социальной лестницы, благодаря чему народ немного легче перенес кризис 2015 года.

В целом нулевые и первая половина десятых годов — это частичный перевод нефтяной ренты в инвестиции и домохозяйства. За этот период вырос индекс человеческого развития и произошел бум индивидуального строительства: в результате треть квадратных метров городского жилья, в котором мы живем, построена в XXI веке. Мы единственная страна, у которой второе жилье (загородный дом) есть у большой доли населения.

Из-за того, что переход к рынку был проведен с огромными потерями, ситуация с инвестициями (а инвестиции и есть главный критерий экономического успеха) в России была плохой с самого начала и такой и остается. В стране образовалось около 40 огромных концернов — государственных и частных, на которые приходится примерно половина всех капиталовложений. Но и они толком не знают, во что вкладывать, и больше думают о том, что еще можно от государства получить. А все остальные фирмы, не очень богатые и не очень в себе уверенные, вообще боятся инвестировать. Поэтому приходится в цели национальных проектов включать 25% инвестиций в ВВП.

Зарплаты и цена на нефть. Менеджерам полезно знать, что во время кризиса в России, как и во всем нормальном мире, зарплаты снижаются не так сильно, как прибыли и доходы, потому что законы и проф­союзы ставят преграды уменьшению зарплат работающим. Но в России есть своя лазейка — это отмена премий и бонусов, которая массово происходила в 2009 и 2014 годах. От западных систем вознаграждения нас отличает то, что декабрьские и прочие дополнительные выплаты не прописаны в контрактах, из-за чего статистика их не учитывает. Формально зарплаты россиян во время кризисов не падали, хотя их трудовые доходы, конечно, сокращались. Зато не было массовых увольнений. В целом рынок труда у нас довольно гибкий, и с точки зрения экономиста, это весьма положительный фактор, потому что при гибком рынке ниже безработица. У нас, как и в США, уволить человека довольно легко, хотя формально это не так.

Как мы уже отмечали, благосостояние населения России во многом зависит от мировой цены на нефть. Бизнесу нужно четко помнить связь между ценой нефти, курсом рубля и налогами. Минфин берет налоги с экспорта нефтяных компаний в руб­лях. Тот, кто интересуется доходами бюджета, должен просто следить за ценой бочки экспортной нефти в рублях путем перемножения экспортной цены на курс рубля. Перед кризисом, скажем, осенью 2019 года курс составлял около 60+ руб. за доллар, а цена нефти — $55—60 за баррель. Перемножив эти цифры, получаем 3,5 тыс. рублей. Примерно при 3 тыс. рублей за бочку балансируется бюджет. Поэтому исторически у нас колебания цены бочки в рублях гораздо меньше, чем в долларах. На этом стоит наш бюджет, половину которого составляют нефтяные доходы.

НЫНЕШНИЙ КРИЗИС

Итак, мы знаем, что обычно в начале кризиса происходит падение потребительского спроса и сжатие ликвидности. Падение довольно быстро распространяется по цепочке поставок, затем сжимается транспортная отрасль, происходит рост безработицы и снижаются доходы определенных групп населения. Люди меньше ходят в рестораны и приобретают меньше дорогих товаров, поскольку их доходы сократились. Процентные ставки сначала подскакивают, затем тут же падают. Постепенно в воронку сокращений втягиваются и капитало­вложения, и происходит торможение экономической активности в целом. Давайте теперь посмотрим, как меняется картина при пандемии. Сначала она опустошает туризм, отели и рестораны. Затем стадионы, магазины, кроме продовольственных, и все предприятия сферы ­обслуживания, за исключением, быть может, автосервисов. Карантинные меры практически блокируют потребление состоятельных людей — при всей разнице в доходах происходит принудительное выравнивание спроса. Так называемые теневые доходы работающих быстро схлопываются, ведь они в основном представляют собой скрытые издержки более богатых.

По сути наблюдаемое сейчас снижение спроса — это медицинский триггер, запускающий кризис. На этот раз, правда, падение началось не с финального периода подъема, а несколько раньше — до сжатия ликвидности и банкротств. Это несколько улучшает стартовые условия разворачивающейся мировой и российской рецессии. Но падение доходов при продолжительной пандемии ведет к осложнению долговых проблем и потере прибыли. Эти эффекты ­типичны для обычного кризиса.

Синхронное сокращение потребления в мире — это еще и утрата отдушин для мировой торговли и туризма. Эффект от запретов получился будто после массовой террористической атаки. Принципиально важно будет предотвратить возможность второй волны заражения. Поэтому карантины по всему миру усиливаются по строгости и по длительности. Правительствам и центральным банкам придется очень трудно: важно будет предотвратить массовые банкротства и разрушение ценности активов. Понятно, что у государств нет ресурсов для того, чтобы поддержать сразу всех одновременно.

Экономисты договорились, что поручают определение рецессии Национальному бюро экономического анализа США (NBA), которое выработало следующее официальное ­определение: “кризис — это ­падение реального ВВП в течение двух кварталов подряд”. Итак, первый квартал — это падение мирового ВВП едва ли не во всех значимых странах. Но и во втором квартале общемировая экономическая активность будет, видимо, снижаться по отношению к первому. В Китае первый квартал был ознаменован рекордным за всю историю падением в 6,8%; второй квартал, видимо, будет лучше первого, но Европа и США, скорее всего, снова окажутся в минусе. На середину апреля МВФ полагает, что мировой ВВП упадет на 3% в 2020 году и вырастет на 5,8% в 2021-м, — довольно-таки обнадеживающая оценка. Мировая торговля по прогнозу падает на 11% в 2020 году, а в 2021-м растет на 8,4%. В Китае прогнозируют рост на 1,2% в 2020-м и на 8,5% в 2021-м, в США, соответственно, падение на 5,9% и рост на 4,7%, а в ЕС падение на 7,1% и рост на 4,8%.

Собственники и управленцы крупных компаний пытаются узнать у экономистов и прогнозистов точные параметры кризиса. Они полагают, что раз нет цифр, значит, ученые плохо работают. Но в экономике и в социальных науках основная проблема не в том, как ученые анализируют или интерпретируют, а в том, что объектом их изучения является поведение людей. Невозможно заранее предсказать, какая доля населения будет закупать крупы, какая соблюдать карантин и какая — приобретать недвижимость в кризис, а его параметры зависят и от этих, и от многих других факторов.

Леонид Григорьев — профессор и научный руководитель Департамента мировой экономики факультета мировой экономики и политики ВШЭ; главный советник руководителя Аналитического центра при Правительстве Российской Федерации.