Кирилл Мартынов. Против манифестов

Существует старый советский анекдот: <…>у нас тоже каждый может выйти на Красную площадь и совершенно свободно крикнуть: “Долой президента США!”. Манифест против “Нового этического рейха”, написанный в путинской России 2021 года, точно ложится в эту фабулу. Критика европейской толерантности, которая будто бы “разрушает вековой договор” и “создает новый этический рейх” становится фоном, на котором ницшеанский омоновец пинает свою жертву в живот. Так мы преодолеваем гибельную инерцию вырождения и возвращаемся к своим первобытным корням. И не менее ницшеанский министр иностранных дел Лавров, который в ответ на отравление Навального, вещает о “глубоком кризисе либеральной модели мира”, принимает нас с распростертыми объятиями. Действительно ли современный либерализм находится в кризисе, и самое главное: что могло бы стать альтернативой для него?

Рейх реальный и мнимый

Риторическая игра с “новым рейхом” обнажает слабость позиции Богомолова. В дебатах это называется правилом “скажи Гитлер”. Когда других примеров не находится, наивный участник дискуссии, доказывающий, скажем, тупиковость любой демократии, вспоминает, что “Гитлер тоже пришел к власти демократическим путем”. Богомолов использует сверхъяркую метафору “этического рейха”, предпочитая забыть, что враги исторического Третьего рейха подлежали реальному, а не метафорическому уничтожению. Автор рассуждает, что в нацистском государстве представитель “дегенеративного искусства” мог лишиться работы и жизни, а в “прекрасном западном государстве будущего” (аллюзия на прекрасную Россию будущего Навального?) художник может лишиться работы за свою неполиткорректность.

Вдвойне некорректно громить толерантность в России, пережившей ГУЛАГ (фигура умолчания у Богомолова, введение которой подвешивает весь его текст), но не сумевшей провести десоветизацию по образцу немецкой денацификации. В одном из ранних текстов Пелевина офицер советской армии делил историческое время на довоенное и предвоенное. Нам, не вышедшим до конца из посттоталитарного контекста и стоящим сейчас на пороге неототалитаризма, хорошо было бы сосредоточиться на изучении природы этого “вечного возвращения”. Хотя это может оказаться не такой хайповой темой, как разоблачение толерантности.

Альтернативой “этическому рейху” стало бы движение к рейху настоящему (в российском контексте эффектнее использовать родное слово ГУЛАГ). Институт толерантности существует не только в качестве ответа на вызовы XX века, но и потому, что мир продолжает меняться. Большие космополитические города вроде Лондона или Москвы представляют собой сплав сотен культур, где на улицах ежедневно сталкиваются, например, представители консервативных религиозных общин и эмансипированные женщины. Чтобы эта встреча не закончилась взаимным побиванием камнями, им нужны некоторые минимальные общие нормы, которые мы называем либеральными. Собственно, либерализм и возник в XVII веке как ответ на нежелание протестантов и католиков и дальше убивать друг друга в ходе религиозных войн. “Еретики” с обеих сторон придумали себе общечеловеческие ценности.

Либеральная идея старше нацизма, она внесла свой вклад в победу над Освенцимом и ГУЛАГом в XX веке и будет жить дальше. Альтернативой тем процессам, которые не нравятся Богомолову, стало бы возвращение женщин на кухню, представителей ЛГБТ — в унизительное подполье, а инакомыслящих — в реальные, а не метафорические концентрационные лагеря.

Социальные сети как инструмент освобождения

Если ранний интернет определенно рассматривал свое становление как движение освобождения (“дайте всем по гаджету — и мир преобразится”), то к 2021 году на этот счет накопились сомнения. Современные социальные сети оказались сложным феноменом, отражающим человеческую природу и искажающим ее через оптику поиска коммерческой прибыли крупнейшими IT-компаниями мира. Facebook и Twitter позволили женщинам рассказать о пережитом опыте насилия в рамках движения #metoo, что веками оставалось грязной тайной нашей цивилизации. Домогательства и унижения на рабочих местах, как и семейное насилие, не считалось темой, достойной внимания “серьезной прессы”. “Чувства и мысли всегда были приватной зоной человека”, — пишет Богомолов, игнорируя сложную дискуссию о статусе privacy в современном феминизме. Ведь под человеком до последнего времени всегда понимался мужчина, под чувствами и мыслями — мужские чувства и мысли, а “приватная зона” означала карт-бланш на домашний террор и семейное насилие. Теперь будет трудновато вернуться к тем временам, когда приватный мыслитель лежал на диване, а покорная супруга прислуживала ему по дому.

Эти же социальные сети привели к власти Дональда Трампа, самого скандального американского президента в истории, и заставили широкую публику дебатировать специальное эпистемологическое понятие постправды (фактов недостаточно для того, чтобы ваш оппонент поменял свою точку зрения).

Оба эти примера — #metoo и Трамп — укладываются, однако, в общую логику демократизации. Обычные юзеры, не имеющие специальных связей и влияния, получили возможность говорить на неограниченную публику и проводить кампании солидарности. Так женщины узнали о существовании своих союзниц и союзников, а за Трампом была обнаружена фигура “молчаливой Америки”, чьи интересы не были представлены конвенциональными политическими элитами обеих политических партий.

Так что, выступать против social justice warriors, которые, вооружившись гаджетами (полезно помнить, что оружие в данном случае все же метафора, и никто еще не был избит айфонами до смерти в отличие от того, что случалось порой в “старой доброй Европе”), преследуют по всему интернету своих непрогрессивных оппонентов — значит выступать против демократизации общества и права каждого высказываться о том, что считает важным.

В XVIII веке аристократы рассуждали в таком ключе о санкюлотах, а к XXI веку самопровозглашенные хранители “старой Европы” поносят борцов за социальную справедливость в интернете.

Надо отметить, что нравы с тех пор все же очень смягчились: вместо гильотинирования аристократов ждет кэнселинг. Но жить в мире, где “широкие массы” тоже разговаривают и чего-то хотят в явной форме, элитистам все равно некомфортно. Здесь у Богомолова противоречие: в начале своего манифеста он пишет о выхолощенной Европе, в которой человек лишен своей сложности и жизненного (“дионисийского”, по Ницше, начала), но сталкиваясь с sjw, он обвиняет последних в “обывательской жажде власти и потаенной страсти к насилию”. Но разве не через подобные инстинкты конструируется потерянная будто бы “сложность”?

Что касается альтернатив нынешней ситуации, в которой у любого в интернете появилось “обывательское” мнение, то тут выбор очевиден: это государственная цензура, в рамках которой к аудитории допущены только специально обученные люди со справками от правительства. В этом случае монополия на моральное негодование будет хорошо защищена от случайных людей, и ни перед кем не придется вставать на одно колено — особенно если вы госслужащий.

Война, секс и искусство предохраняться

Богомолов эстетизирует “божественную непредсказуемость” смерти, продолжая традицию, идущую от Юлиуса Эволы к Эдуарду Лимонову. Божественной смерти он противопоставляет профанную жажду вечной жизни и молодости. Это слова пресыщенного человека, много раз повторенные теми, кому не грозит в 20 лет погибнуть на войне или в ходе неудачных родов, а в 30 — от осложнений гриппа, оставшись без помощи врача. Коротко говорят, эстетизация смерти — привилегия богатых.

Современный либерализм здесь говорит о скучных человеческих вещах и, конечно, ничего не эстетизирует — есть слишком много практических задач. Долгая человеческая жизнь лучше короткой, это нехитрое соображение особенно понятно тем, кто помнит, как в течение всей человеческой истории люди умирали от эпидемий и войн. Это горькая история для нашей страны, обескровленной в XX веке: в миллионах погибших от Голодомора, коллективизации и Большого террора нет ничего “божественного”.

Если бы я писал манифесты, я бы предпочел эстетизировать именно это. И, кажется, никакой осмысленной альтернативы тут не просматривается: человеческие жизни ценны, именно об этом на самом деле говорят активисты BLM.

Представления Богомолова о сексуальности архаичны. Фрейд давно умер, а 1968 год закончился. Для современной культуры секс лишен своего мистического очарования: многие молодые люди приходят к выводу, что есть в жизни занятия поинтереснее.

Секс ужасно опасен, если вы не предохраняетесь, и вдвойне опасен для партнера-женщины, если у нее есть риск забеременеть или подвергнуться насилию. Во всех остальных случаях секс — это обычное занятие двух или нескольких взрослых людей. Утверждать его мистическую энергетику можно только в том случае, если вернуться к патриархальному представлению о сексуальности, где женщину нужно было “добиваться”, словно она не является самостоятельным субъектом с собственными желаниями и способностью к речи. Возможно, это станет для вас разочарованием, но то, что вы привыкли называть “опасным сексом”, в действительности является банальным стремлением к власти над партнером. И альтернативой “демистифицированному прозаическому сексу” снова стало бы насилие.

В какую Европу податься?

В одном Богомолов прав: наше общество сейчас чрезвычайно далеко от европейского, хотя по многим внешним признакам (например, дискуссиям на страницах газет) его и напоминает. Никакой “прекрасной довоенной Европы” давно нет, но есть другой и более величественный континент. Такой, где люди, пройдя через ужасы XX века, нашли мужество признать ошибки той эпохи и заново учились быть свободными. А научившись, осознали и меру своей ответственности — перед теми людьми, с которыми мы живем рядом и которые совсем не обязаны быть похожими на нас. Описание этого процесса как перехода от “этнической чистоты” к “чистоте этической” — всего лишь безответственная игра слов.

Кирилл МАРТЫНОВ