Империя наоборот

От одного западного дипломата довелось, например, услышать такую интерпретацию: Путин приходит как антитеза Медведеву, поэтому вместо модернизации, то есть интенсивного развития, провозглашает развитие экстенсивное — за счет расширения рынков и российского присутствия. По другой версии, следующий президент, пользуясь очевидной слабостью Евросоюза, переходит в экспансионистское контрнаступление, дабы удовлетворить свою страсть к возрождению империи. Некоторые увидели в этой идее стремление построить объединение, в котором Путин смотрелся бы как главный демократ на фоне настоящих автократов. Есть и позитивная трактовка: первая со времени распада СССР попытка предложить экономически оправданную модель интеграции, которая была бы привлекательна для соседей.

Версии можно множить, однако, какими бы ни были намерения главы правительства, существует объективная реальность, которая врывается в любое стратегическое планирование. А реальность такова, что, если судить по косвенным, но все более многочисленным признакам, традиционно приписываемое России стремление к расширению своей сферы влияния постепенно уступает место другим чувствам.

Конфликт с Таджикистаном, вспыхнувший после сурового приговора российскому и эстонскому летчикам, продемонстрировал: когда затрагивается престиж, инстинкты немедленно берут верх над теоретическими построениями.

Справедливости ради надо отметить, что общественная реакция на кампанию против таджикских мигрантов отличается от того, что публика демонстрировала пять лет назад, когда нечто подобное происходило с грузинами. Тогда наблюдались всплески злорадства, хватало и откровенных высказываний, что, мол, поделом. Сейчас, конечно, тоже имеются национал-патриотические недоумки, но в целом отношение адекватное: внезапное прозрение доктора Онищенко относительно состояния здоровья таджикских мигрантов вызывает скорее брезгливость.

Впрочем, сказанное не отменяет того факта, что в российском обществе чувство сопричастности некогда общему народу явно идет на убыль. Из истории других бывших империй, например Великобритании, известно, что нередко экспансионистские настроения сменялись националистическим изоляционизмом, вызванным страхом перед переменами.

Популярность лозунга “Хватит кормить Кавказ”, при всей его очевидной разрушительности для целостности России, свидетельствует о том, что как минимум в части общества царит не то что стремление к экспансии, а наоборот — готовность отказаться от территорий, населенных соотечественниками иной культуры.

На уровне политического руководства желание любой ценой показать флаг и доказать, что Россия остается державой номер один на постсоветском пространстве, тоже явно слабеет. Во всяком случае, стремления повсеместно вмешиваться — будь то локальные конфликты, выборы или политические процессы — стало куда меньше; начинает преобладать трезвый расчет: во что обойдется и что даст. Весьма примечательным с концептуальной точки зрения был прошлогодний декабрьский прямой эфир на телеканале “Россия” — “Разговор с Владимиром Путиным. Продолжение”. Там премьер-министр вдруг пустился в рассуждения о том, что Россия, на долю которой приходилось две трети совокупного потенциала СССР, в Великой Отечественной войне победила бы и сама, без других республик. Не вдаваясь в анализ корректности этой оценки, можно сказать, что она знаменует собой отказ от стержневого постсоветского представления. Согласно последнему, совместная победа в войне — это универсальное консолидирующее явление и, по сути, легитимация российских претензий на сохранение общности всей территории бывшего Советского Союза. Отодвигая на второй план роль остальных республик, Владимир Путин фактически отменил необходимость этой общности.

Парадокс Евразийского союза заключается в том, что его основная цель не Евразия. Главный объект вожделения — Украина. И дело снова не в имперских амбициях, а во вполне практических вещах.

Одна из области экономической логики. Без Украины Таможенный союз и Единое экономическое пространство — интересные прообразы интеграционных объединений. В случае участия Украины, которая обладает относительно большим внутренним рынком и потенциально сильной диверсифицированной экономикой, ЕЭП становится реальностью, с которой придется считаться внешним партнерам. Вторая причина имеет отношение к изложенному выше. Рост ксенофобии (а он в России, скорее всего, продолжится) означает, что строительство интеграционного объединения исключительно с центральноазиатскими странами будет сопровождаться нарастанием напряжения. Украина в этом смысле — идеальный партнер, поскольку в совокупности с Белоруссией сразу создает ощущение “славянскости” создаваемой структуры. Теоретически можно повысить привлекательность и риторикой о том, что сближение с Украиной позволит заменить на российском рынке азиатскую рабочую силу. Но в перспективе обе страны будут испытывать сходные демографические проблемы и трудовой дефицит. Вообще конструкция, которая в основном воспринимается всеми как попытка реинкарнации СССР, может на деле оказаться окончательным расставанием с ним.

Так, идея размежевания с Центральной Азией посредством введения полноценной границы и контроля, что, естественно, противоположно идеологии Евразийского союза, звучит на некоторых экспертных обсуждениях. Пока это, правда, радикальная версия, но вполне отвечающая настроениям постколониальной меланхолии, как назвал эту вторую фазу постимперского синдрома британский исследователь Пол Гилрой.

Соответственно, Евразийский союз станет не возвратом к имперской идее, на что надеются многие, а как раз наоборот — следующей стадией отказа от нее в стремлении собрать то, что выгодно, и отмежеваться от “балласта”. При этом, правда, отгородиться от сброшенного “бремени” все равно не получится: никакая граница не остановит потоки в случае неконтролируемого кризисного развития событий. Но это уже, видимо, следующий этап демонтажа имперского наследия. А ниши на дефицитном рынке труда того, что к тому времени будет представлять собой Евразийский союз, будут занимать уже представители не постсоветских наций, а другого имперского народа — китайского.

Фёдор ЛУКЬЯНОВ