“Если бояться, то надо менять профессию”

Литературный проект “Намедни. Наша эра” выходит с 2008 года — до этого было выпущено четыре тома, расширяющие телевизионную программу с таким же названием, которые охватывали события 1961—2000 годов. Пятый том продолжает хронологию — в ней идет рассказ о 2001—2005 годах; частично они были показаны в телеверсии, но завершить исследование этого времени на НТВ Парфенов не успел. Разумеется, печатные “Намедни” отличаются от телевизионных — в силу формата автор смог добавить новые материалы, иначе сложить структуру событий. “Парк культуры” побеседовал с Леонидом Парфеновым о том, как шла работа над книгой.

— Алексей Константинович Толстой писал в своей “Истории государства российского”: “Ходить бывает склизко по камешкам иным. Итак...”

— “... о том, что близко, мы лучше умолчим”. Да-да, я знаю.

— Замечали ли вы подобное желание “умолчать” за собой, когда писали книгу о совсем недавних временах?

— Нет, не замечал. Во времена Алексея Константиновича Толстого страна была литературоцентричной (и такой она оставалась до конца cоветской власти), а сейчас ситуация не литературоцентрична, а эфироцентрична. Наше книгоиздание — впервые в истории страны — сегодня абсолютно свободно.

— Вы написали то, что хотели, и ровно теми словами, которыми хотели?

— Да, конечно.

— Каким образом вы формируете порядок статей? Он хронологический?

— Более или менее. В тех случаях, когда это важно. Понятно, что “Норд-Ост” — это осень, и это существенно — в отличие от, например, перехода “на цифру”. Понятно, что Хеллоуин — это конец года, иначе странно. “Революция роз”, поскольку была в ноябре, должна идти уже после. Выборы, когда побеждает “Единая Россия”, — в декабре, а на следующий день Сурков объявляет: “Это я!” — и раскланивается. А 10 декабря — вручение Нобелевских премий... Когда понятны даты, я стараюсь следовать хронологическому порядку.

Но главное, конечно, сверстать, чтобы ни на каком из разворотов не было ощущения, что это только про политику. Или только про попсятину.

Должна быть разномастность: и большое, и мелкое, и такое, и сякое. Это монтаж: книга не должна надоедать. Плюс она должна давать эффект некоторой исчерпанности. Не в том смысле, что я прямо взял и закрыл тему — ради Бога, напишите свое... Евангелие, скажем так. Но все-таки должно возникать ощущение, что никто не забыт и ничто не забыто.

— Как вы думаете, по вашим книгам можно изучать новейшую историю страны?

— Знаете, мне непонятно, почему высшим предназначением книги у нас считается учебник. Мне кажется, что мы историю изучаем вовсе не по учебникам и уж точно — не только по учебникам. Вот, например, вряд ли вы помните, в каком году была Жакерия. А ведь она была выделена жирным шрифтом в учебнике истории средних веков. А ваши представления о Жанне д'Арк скорее сформировались под влиянием фильма “Начало” Глеба Панфилова, чем под влиянием учебника, который вы когда-то читали в школе. Есть масса источников.

Что же касается времени, о котором написано в этих томах, я думаю, что главное — то, что говорится дома, в семье.

Люди видят, какие квартиры строились в шестидесятые годы. Какие книжки тогда издавались. Какие фильмы выходили. Это не перешибешь: отсюда и берутся представления о Советском Союзе. Ежегодный показ “Иронии судьбы, или с легким паром!” — крупнейший исторический фактор, гораздо крупнее, чем все, что написано о “крупнейшей геополитической катастрофе ХХ века”.

— А вторая книга десятилетия нулевых уже написана, ведь вы ссылаетесь на статьи в ней?

— Нет, но есть почти полный список феноменов, и есть понимание, что вот эта статья будет здесь, а вот эта — здесь. Например, что “Куршевель” будет тут, а “Скандал Прохорова в Куршевеле” — это уже другая история, когда Куршевель уже раскручен, когда это уже “деревня Куршевелево”.

— Вторая часть книги должна выйти через год?

— Думаю, да. Просто так получается, что людям удобнее, когда книга выходит перед Новым годом.

— Хороший подарок?

— Видимо, да. “Подарочность” тут, наверное, является решающим фактором. Книга недешевая, и купить ее все-таки событие. Вдобавок книга, как мне кажется, предназначена для того, чтобы быть такой coffee table book: кто-то зашел, полистал, где захотел, бросил, потом опять вернулся...

— Она все-таки слишком серьезна для такого поверхностного чтения. Кстати, один из самых мощных моментов в книге — разворот с фотографиями погибших в Беслане. Это первый случай, когда они опубликованы на бумаге?

— Я пытался сделать это еще в “Русском Newsweek” в годовщину бесланских событий. Но тогда были не все фотографии, и даже комитет “Матери Беслана” не смог их предоставить. Кроме того, были проблемы с фотографиями погибших спецназовцев (а ведь их было очень много), ведь спецназ — это ФСБ... Сейчас это наиболее полное собрание фотографий погибших.

— Не сказать, чтобы ваша книга была оппозиционной, но в ней есть и критика власти, и сарказм, и ирония... Достаточно того, что собачку Кони вы называете “антрацитовой сукой” и на целой полосе размещаете карикатуру на Путина из журнала Der Spiegel. Вы не боитесь, что второй том вообще не выйдет? Или что вас отстранят от эфира?

— Нет. Ничего я не боюсь. Понимаете, если бояться, то надо менять профессию. Я не умею как-то себя сдерживать. Вдобавок разве Кони — не антрацитовая сука? Что в этом такого? Или, может быть, в Der Spiegel не было такой карикатуры?

— Да, но “Шпигелю” можно...

— Ну и тут тоже можно. Вот смотрите: два тиража отпечатано сразу. 30 000 экземпляров. Никаких проблем. Мне написал один читатель о предыдущих томах: “Ой, я и не ожидал, что ваши книги “с перцем”. Там и раньше было все в порядке и с сарказмом, и с иронией...

— Речь не о томах: ситуация в стране с каждым днем ужесточается.

— Не знаю... Мне трудно комментировать ситуацию “вообще”. Я вам не скажу за всю Одессу, я только за свою Молдаванку и Пересыпь могу сказать. Я делаю свое дело так, как я делаю, и мне не интересно что-то делать, если приходится самого себя стреноживать. Так я не могу.

— А на кого рассчитана ваша книжная серия в первую очередь: на тех, кто жил в те годы, или на тех, кто родился уже позже?

— И на тех, и на других. Работа на телевидении приучила меня к тому, что называется “играть на разных барабанах”. Кому-то интересно читать из-за того, что он жил в то время, и теперь припоминает: “О, точно! Так и было”. Кому-то — из-за того, что не жил, но листает, и вдруг: “Слушай! У бабушки такая же фигня стояла на буфете!” Или: “Да-да, я это в каком-то фильме видел!” Ведь даже если человек не жил в шестидесятые, он листает книгу и обнаруживает, например, про “лыжи у печки стоят” или про танки в Чехословакии, или про мини-юбки, или про молоко в пакетах — что-то из этого его обязательно зацепит. Заставит, быть может, вернуться к каким-то старым фотографиям.

— В ваш адрес приходится часто слышать обвинения: мол, передачи Леонида Парфенова “очеловечивают” Советский Союз, пробуждают ностальгию. Мол, поэтому реставрация СССР (в той или иной степени) стала возможной.

— Мне так не кажется. Думаю, что реставрация “советскости” произошла не под влиянием телевидения. Я попытался это сформулировать в предисловии к первому тому: мы живем в эпоху ренессанса советской античности. Ничего лучше так с тех пор и не придумал. Реставрация стала возможной из-за желания самих людей “вычитывать” эту ностальгию: они не поражаются тому, что за выморок такой, что за жизнь такая была, с очередями за колбасой по два двадцать (а ведь это целый разворот, “Дефицит колбасы”, убедительная такая фотография). Но очень многих и это умиляет.

Мои книги, мои передачи — они все про “постсоветскость”, и если уж рассматривать их как оппозиционные, то они оппозиционны не только по отношению к сегодняшнему российскому, но и по отношению к советскому.

Знаете, почти на каждой моей встрече с читателями бывает так, что кто-то обязательно скажет про ностальгию, и обязательно найдется кто-то, кто листает-листает, а потом откуда-то из глубины зала обязательно закричит: “Сука! Да те родина дала лучшее в мире высшее образование, а ты ее обсираешь!” Это зависит от того, кто и как читает, а не от того, что в книгах заложено. Многие умиляются советскому строю. Сама власть ему умиляется. Судя по тому, как недалеко ушла сегодняшняя Россия во внутреннем укладе жизни от Советского Союза, выводы о порочности строя так и не сделала нация в целом.

— В вашей новой книге очень сдержанно и скупо рассказано и про “кризис на НТВ”, и про то, как была закрыта передача “Намедни”...

— Я не вправе писать подробнее. Я специально так сделал: написал очень объективистский, сухой “лид” — и дальше вклеил заголовки из разных изданий и подборку переводов из западной прессы.

— Но вы же были участником событий и в этой теме осведомлены больше, чем кто-либо другой!

— Понимаете, тогда это уже был бы другой жанр, мемуары. А ведь я все-таки занимаюсь журналистикой. И дело журналиста, когда проходит демонстрация, — стоять на тротуаре и описывать происходящее, а не идти в колонне.

Если бы в книге вообще не было упомянуто закрытие “Намедни”, это сочли бы кокетством: ну глупо делать вид, что для читателя книги с названием “Намедни. Наша эра” закрытие программы с названием “Намедни” было незаметным.

Вдобавок ведь я написал, что это была последняя телевизионная трибуна критических высказываний о власти — думаю, никто не будет это оспаривать. С того времени по ТВ была только одна фраза Шевчука на встрече с Путиным — всё остальное, что было сказано о власти в федеральном эфире, было или нейтрально, или позитивно. Как я уже говорил, из власти последние семь лет делают “дорогого покойника”: либо хорошо, либо ничего.

— Кстати, ведь сегодня существует не только федеральное ТВ. Существует, например, канал “Совершенно секретно” или “Дождь”, пусть их аудитория и не так велика. На них возможно все что угодно. Вам никогда не хотелось уйти с этого “центрального ТВ”, и Бог бы с ним?

— Во-первых, меня никто никуда не звал. За эти семь лет никто, кроме Константина Эрнста, никогда мне не предлагал никакой работы — кроме контрактов на разовые проекты. Во-вторых — тот жанр, в котором я работаю, привык работать, на этих каналах не востребован, невозможен, не культивируется. Я снимаю один большой документальный фильм в год. Плюс участвую в каких-то шоу, в которых появляюсь, поскольку канал резонно считает, что нельзя делать так, что целый год меня нет, а потом вдруг — бабах! — и весь “прайм” мною занят. Как будто я весь год был в спячке, а теперь вдруг выскочил и занял собой весь вечер.

— На днях исполнится ровно год с того дня, когда вы, получая премию имени Владислава Листьева, выступили на церемонии с критикой сегодняшнего ТВ. Вы тогда только-только возобновили свою работу на ТВ после долгого перерыва. С тех пор ваше отношение к ТВ изменилось?

— Нет. Нет, конечно, нет. Сейчас бы я, наверное, не нашел каких-то других слов, чтобы сказать о нем. А что, разве что-то изменилось?

— Разве что к худшему.

— Вопрос ведь не в том, как оценивают ТВ те, кто сидят внутри ящика. Это ведь публичный продукт. Здесь важнее то, как видят телевидение все остальные. И здесь недавние публичные освистывания — свидетельство того, насколько подход к власти как к “дорогому покойнику” еще больше всех достал.

— Вы хотя бы в теории представляете себе проект, подобный “Намедни”, на сегодняшнем федеральном ТВ?

— Вы знаете, я практик, я вообще ничего себе не представляю “в теории”. Есть возможность — я делаю. Нет возможности — не делаю. Что же мне, посыпать голову пеплом? Делаю то, что возможно. Вот книгу я, как хотел, так и сделал. Это практика, это мне понятно. Выпускать каждый год том и каждый год фильм — это очень много работы. Быть может, сейчас, не работая нигде, я работаю больше всего за всю свою карьеру.

— Но ведь на телевидении вы работаете?

— Не работаю. Нигде не работаю. Вообще. Я — индивидуальный предприниматель. У меня только разовые контракты: каждый раз актируется каждый эфир и ничего больше. Ни с телевидением, ни с издательством я не связан ничем, кроме разовых контрактов. Я не состою в штате телекомпании — как состоял всегда, кроме последних семи лет.

— То есть потерять работу на ТВ вы не сможете просто потому...

— Потому что ее нет.

Максим ЭЙДИС