Дети войны. Страх, который может выстрелить завтра

Я хотела начать этот текст совсем иначе. Но убийство пятилетней девочки отцом на Житомирщине (спустя три месяца после возвращения ее по решению суда в биологическую семью из приемной), о котором стало известно лишь 28 мая, спустя девять месяцев (!) — это приговор системе работы с детьми в сложных жизненных обстоятельствах. Приговор системе, которая должна гарантировать ребенку защиту его прав, главное из которых — право на жизнь. Так имеем ли мы право праздновать День защиты детей? Вопрос риторический…

Не секрет, что концентрация так называемых неблагополучных семей в Донецкой и Луганской областях и до войны была выше, чем в целом по стране. Высокие уровни смертности трудоспособного населения и преступности, а также другие социальные факторы взрослого общества часто приводили к сиротству детей в промышленном регионе. На все это наложилось еще одно чрезвычайно сложное жизненное обстоятельство — война. 

Четыре года назад, в 2015-м, с помощью рисунков детей, собранных как в военных, так и мирных регионах Украины, ZN.UA попыталось выяснить, как повлияет на них война, дадут ли всходы “зубы дракона”, посеянные в детских сердцах? Тогда мы не получили однозначных ответов на все свои вопросы. Тогда мы не думали, что война — это надолго, и что в 2019-м она все еще будет продолжаться, но уже без надежд на скорое окончание. Мы увидели, что в душах опаленных ею детей поселился страх, повлиявший на мироощущение, на шкалу ценностей — на то, что важно, а что нет. 

Спустя пять лет после начала войны ZN.UA снова собрало рисунки детей. Теперь уже только из прифронтовых городов. Мы хотели увидеть динамику. Ведь тем, кому в 2015-м было 8—12 лет, сегодня уже — 12—16. И есть те, кто вообще не знает, что такое жизнь без войны. Мы хотели понять, что сделано и что нужно сделать для того, чтобы создать хоть какую-то “подушку безопасности” для этих детей. 

Мы увидели, что на поверхности у большинства детей страха уже нет. Человеческая психика не может находиться в постоянном напряжении. Дети в основном адаптировались к тем условиям, в которых им приходиться жить. Они научились выживать. Но при определенных условиях не проработанный, загнанный далеко вглубь страх может дать самые неожиданные всходы.

Авдеевка

Это видно, например, по рисунку 12-летнего Андрея из Авдеевки, изобразившего танк, едущий по улицам города и направивший свое дуло на окна жилого дома. Андрей — единственный ребенок в семье. Вместе с любящими родителями он живет в старой части города, примыкающей к промзоне. Дом находится очень близко к полю боя. И в него не раз попадали пули, мины и грады. Окна заложены мешками с песком почти доверху. Этот дом родители Андрея купили перед войной, продав квартиры в центре города и вложив в него все свои сбережения. Еще оставалось много внутренних работ, но это был дом их мечты — с прекрасным садом, с виноградником… Дом, с началом войны оказавшийся в паре сотен метров от линии фронта. 

 

Когда Андрея попросили нарисовать, как он видит войну, он разволновался. Ему очень хотелось, чтобы рисунок вышел красивым, ведь он художник. Но в кружке, куда он ходит заниматься, никто не учил рисовать военную технику. 

Когда мама увидела рисунок сына, то была удивлена. Он изобразил реальные события, произошедшие пять лет назад. 

С началом боевых действий родители Андрея потеряли работу в Донецке — закрылась фирма. Чтобы как-то прокормиться, они купили свинью — хотели перепродать мясо в Авдеевке. Но электричество отключили, холодильник не работал, и мясо испортилось. Семья была в магазине в центре города, когда начались сильные обстрелы. Андрей был напуган, и родители собрались ехать домой. Они ехали в машине по Авдеевке, и на переднем крае, на блокпосту, их остановили, потому что проезжал танк. Танк остановился прямо перед их машиной и начал разворачивать свою башню. Так получилось, что дуло повернулось в их сторону. Андрей очень испугался, и долго потом боялся выезжать из дома в центр города. Возможно, именно после этого случая у мальчика начался нервный тик. 

Несмотря на то, что в жизни семьи после этого было еще немало страшных моментов, когда месяцами им почти безвылазно приходилось пережидать обстрелы в цокольном помещении дома, на своем рисунке Андрей изобразил именно этот эпизод. Спустя пять лет…

Вот уже два года мальчик периодически проходит лечение. Результат, увы, пока оставляет желать лучшего. Понятно, чтобы лечение было успешным, нужно устранить травмирующий фактор. Но это — война. Посещать психолога нет возможностей. Уехать семье некуда и не на что. Продать дом фактически на передовой — нереально. Бросить — разберут до фундамента. А ведь это дом мечты… (Редакция просит откликнуться невропатологов, имеющих опыт работы с подобными случаями и готовых помочь мальчику).

* * *

Людмила — волонтер от церкви из Донецка. Уехать оттуда ей пришлось из-за ярко выраженной проукраинской позиции.В Авдеевке она — с февраля 2015 года. Сначала помогали жителям гуманитаркой. Потом Людмила осталась работать в миссионерском центре: “Иногда людям гораздо сложнее справиться со своим внутренним состоянием. Они живут в страхе. Но никто сегодня не может дать им мир”. 

Большинство рассказов о детях и их рисунках Людмила начинает со слов “очень хорошая девочка” или “очень хороший мальчик…”. “Я попросила детей нарисовать то, что им приходит в голову при слове “война”, — говорит она. — Никто из них из Авдеевки никуда не выезжал. Пережили все обстрелы. Многие дети — из неблагополучных семей”.

8-летняя Алина нарисовала плачущую девочку с закрытыми глазами, которая держит в руках плюшевого мишку. Ее папа умер. Алину и ее 10-летнего двоюродного брата Мишу воспитывает бабушка. Отец Миши пьющий, уехал в Москву. Там у него другая семья. О мамах ничего не известно. Живут дети на линии огня. И Миша нарисовал танки на зеленом поле. 

Белое на черном фоне, девочка с игрушкой и глаза вокруг — рисунок 12-летней Лены. Она любит стиль аниме. Но ее рисунок о войне резко отличается от того, что она рисует обычно. 

 

Вот полосатый человек держит что-то полосатое высоко над головой. Рисунок 8-летнего Дениса выделяется среди остальных. На нем нет привычных атрибутов войны. Мы с Людмилой увидели в руках человека оторванную батарею. Оказалось, это… решетка. Человек хочет убежать из тюрьмы, объяснил нам Денис. Он думает о том, “как аткрыть” ее.

Денис живет с бабушкой. У его мамы — еще двое младших детей и новый муж, который, напиваясь, громит все в доме, бьет маму и выгоняет детей на улицу. Очевидно, Денис нарисовал свою войну, которая для него не менее страшна, чем та, что происходит вокруг…

 

Зайцево

Елена Розвадовская — волонтер и директор общественной организации по защите прав детей “Синє пташеня”. С детьми на прифронтовой территории работает с 2015 года. “Если тогда война воспринималась еще как ужасная, шоковая, но временная ситуация, то сейчас она стала для этих детей частью повседневного быта, их реальностью, от которой им никуда не спрятаться, — говорит Лена. — “Опять рисунки про войну?” — вздыхали дети из Зайцево, когда я попросила их нарисовать. Они привыкли. В том числе и к тому, что к ним приезжают волонтеры, привозят подарки и устраивают праздники. Им кажется, это — нормально. Дети не задумываются о том, что взрослые делают это для них потому, что война — это ненормально”. 

 

На одном из рисунков, среди пожарищ, военной техники, падающих с самолетов бомб, — девочка. Она закрыла глаза рукой, из-под которой текут слезы. На одежде — латка. Поразительно: ребенок с мирной территории увидел в этой латке “милый кармашек”, а в пожарище — “цветочек”. Другая реальность… Этот рисунок нарисовала 14-летняя Оля. Она не выезжала из Зайцево. 

14-летний Костя нарисовал укрепление из мешков впритык к качелям — защита от осколков. Это картинка из его жизни. Рисунок-копия — от его 6-летнего брата Ромы, который не помнит жизнь до войны, и долгое время не знал, что она идет сейчас. Во время обстрелов мама говорила ему, что это гремит гром. Но однажды он услышал, как дети кричат “Стреляют!” 

 

 

Все окна в доме, где живут братья, изнутри заложены мешками, а с внешней стороны — бревнами. “Это уже привычка, — рассказывает их мама, — включать свет в любое время дня, заходя в комнату. Там темно всегда”. Дом — совсем рядом с КПП на Горловку. Майорск — полувоенное поселение. В 100 метрах от таблички, предупреждающей о минах, дети играют в футбол. 

На рисунке 11-летнего Андрея из Майорска — немного неуклюжий РПГ. Когда война только началась, он переехал за Бахмут, к бабушке. Там пошел в первый класс. Но уже ко второму вернулся в Майорск. И до осени 2018-го с еще двумя друзьями каждый день ходил в школу в Горловку, в ДНР. Сейчас снова перебрался под Бахмут.

 

“В Майорске школы нет, — объясняет Лена. — Раньше это был как бы пригород Горловки. Сейчас его присоединили к Зайцево, которое тоже разделено на две части. И школа осталась на неподконтрольной стороне. Линия фронта проходит буквально по улицам. 

Ближайшая школа — в 15 км от Бахмута, в Опытном. Первый год дети обучались дистанционно, многие ходили в Горловку. Потом наладили школьный автобус. И постепенно дети стали перебираться в Опытное. 

Безопасные пути эвакуации — зеленые стрелки в коридорах или выкрашенная в зеленый стена. На уровне детского роста окна забиты либо специальными противоосколочными панелями или обложены мешками с песком, чтобы детей не задело осколками, когда они будут бежать в убежище. Это атрибуты типичной сельской прифронтовой школы, где уроки из соображений безопасности часто длятся не 45, а 30 минут. 

 

С наступлением темноты никто не ходит по улицам. Дети знают все виды оружия и определяют его на звук. Это — часть их повседневности. 

В начале войны, когда шли бои за Горловку, в дом Андрея попала мина. Вся семья получила осколочные ранения, в том числе Андрей. С ним пыталась работать психолог, но он замкнутый мальчик. Играет в футбол. Не очень хорошо успевает в школе. 

Как-то он с другом возвращался домой. Начался сильный обстрел. Дети побежали. Андрей был в кроссовках. После этого случая он отдал кроссовки, хотя они еще были ему впору: “Я больше их не надену”. 

Светлодарск 

Город при ТЭЦ, подающей энергию в том числе и на оккупированные территории. Поэтому его особенно не обстреливают, хотя он находится на передовой линии. Был оккупирован относительно недолго, его быстро освободили. Но некоторое время украинские войска стояли перед городом, а внутри были боевики. Бои, по сути, велись через город. И часто снаряды падали прямо возле домов. Сейчас город постепенно отстраивается. Люди более-менее пережили этот травматический опыт. Но за психологической поддержкой обращаться не спешат — мол, мы не психи. Есть сложные случаи и сложные воспоминания у детей. Но нельзя сказать, что они сейчас очень напуганы. Многие дети говорят, что в Светлодарске нет войны, хотя боевые действия идут, по сути, на окраине города. По сравнению с тем, что они видели, это не страшно. 

 

“Я сама из Львова, — рассказывает волонтер Оля. — Когда я только приехала, мне было проще разговаривать на украинском языке. И дети меня боялись. Однажды я пришла на маникюр к одной женщине. Ее дочь-второклассница, услышав, что я говорю по-украински, испугалась, убежала в другую комнату и долго не выходила. 

Некоторым родители запрещали приходить ко мне на рисование, поскольку я из Львова, а львовянам, дескать, доверять нельзя. 

Нередко родители общаются с детьми в режиме постоянного крика. Такое есть не только в Донецкой области. Возможно, здесь это еще больше обострила война. В городе высокий уровень алкоголизма и наркомании. И в таких семьях — дети...

Местное население очень недружелюбно относится к военным. Многие смотрят российское телевидение. Дети тоже все это слушают. У большинства нет правильного понимания, что это за война, откуда и почему началась. Это сложный вопрос для многих взрослых, что уж говорить о детях. В школе им об этом тоже не очень рассказывают. Больше всего меня поражало, что у детей мало сочувствия. Хотя, возможно, это особенности города”. 

“В этом городе очень немногие дети получили статус пострадавших от войны, — говорит Елена Розвадовская. — Не поддержали чиновники мэрии, рассказывавшие родителям о том, что, мол, статус — это клеймо ненормальности для ребенка на всю жизнь, и он не сможет ни служить в полиции, ни получить водительские права”. 

 

На рисунке 14-летней Влады молится девочка. Во время обострения конфликта семья Влады оставалась в Светлодарске. Ненадолго выезжали в Полтаву и вернулись назад. “Влада рассказывала, что когда они были в бомбоубежище, она молилась, чтобы все закончилось хорошо, — рассказывает Оля. — Девочка живет с папой, мама их бросила, хотя и находится в соседнем селе, они не очень общаются. Сейчас Влада — одна из активных волонтеров молодежного центра. Но на то, чтобы начать нам доверять, у нее ушел год”. 

На рисунке 11-летнего Сергея — поле, танки. Это — Светлодарск. То, в чем дети живут. Технику в действии они не видели, но снаряды — да. В прошлом году один прилетел в школу прямо во время уроков, выбило стекла. Слава богу, никто не пострадал.

 

Семья 13-летнего Андрея скоро переедет в Кривой Рог, где папа получил работу. Мальчик нарисовал дорогу и блокпост. Все дети рассказывают: “Я уехал, а когда вернулся, был блокпост…” Блокпост для них — визуальный символ войны. 

Славянск

Танк и колонна военных машин с человеком на переднем плане, направившим автомат на бегущую девочку, — это рисунки двух сестер-близняшек, Оли и Полины. Им по десять с половиной лет. Они были под обстрелами в Славянске, Семеновке, Лимане, Донецке в 2014 году. Одна из девочек онемела, когда семья выезжала из Славянска в Лиман через Семеновку. Девочек с мамой и старшим братом остановили на блокпосту, всех из автобуса вывели, военный угрожал, что начнет стрелять, если кто-то сдвинется с места. Маме было трудно уследить за двумя пятилетними девочками, одна из сестричек испугалась и начала убегать. Военный взял ее на прицел, поднеся автомат прямо к лицу. Ее рисунок — танк, которых она видела немало. Семья все время пыталась уехать от войны, которая их как будто догоняла, и это всегда сопровождалось громкими звуками и тяжелой техникой. 

 

Второй рисунок — это как раз ситуация с автоматчиком, которую видела со стороны вторая сестра. Когда все вернулась в автобус, и он снова поехал, эта девочка уже не говорила, только очень сильно кричала на любой тревожный звук. Старший сын женщины поседел полностью. 

 

“Девочки до сих пор живут в травмирующей их обстановке, поскольку вернулись туда, откуда убегали, в ту же квартиру, — рассказала работавшая с ними психолог ОО “Промир” Полина Старцева. — Их мама сама очень травмирована. Говорит, что до сих пор не разобрала одну из комнат — там вещи и осколки. При девочках мама пытается сохранять спокойствие. Говорит им правдивые, правильные тексты. Но когда я с ней общалась, у меня было ощущение, что она все еще в 2014 году, и все события того времени для нее все еще свежи. 

Девочки до сих пор боятся громких звуков, падают на пол, убегают, плачут, в школе боятся уроков физкультуры и любого шума. Особенно сестричка, которая онемела. Сейчас она говорит, но очень мало и медленно, замыкается. Когда мы рисовали самый первый раз в начале группы, она даже не притронулась к листочку с карандашами, а потом просто все заштриховала и уничтожила рисунок. 

Два месяца назад с крыши дома упал шифер, девочки испугались, подумав, что опять обстрел. Одна из сестер снова на время онемела. 

История у этих девочек тяжелая, они до сих пор помнят все и боятся. Хотя сейчас ходят на рисование и на танцы, адаптировались, симптомы ПТСР остаются до сих пор. Раньше они постоянно травмировали себя, поскольку, боясь громких звуков, все время падали на пол. Таким образом одна девочка сломала обе руки, вторая сильно ударилась об угол стола и порвала рот. 

И все-таки в целом ситуация в Славянске лучше, чем пару лет назад. В основном таких острых реакций нет. К психологам обращаются реже. Есть страхи, тревога. Но дети об этом могут говорить, рисовать, писать истории. Вначале не могли. 

Иногда встречаются компульсивные вещи, когда дети придумывают себе ритуалы и совершают их постоянно — например, моют руки. Они не могут пережить свою тревогу и выражают ее в такой форме. 

Детям, проживающим на территории, где продолжаются обстрелы, очень важно иметь рядом взрослого. Они часто бывают прилипчивыми, быстро привязываются. Кроме того, у детей может проявляться самая разная психосоматика. У 10-летних детей бывает энурез.

В будущем все это может оказать на них самое разное влияние. Прежде всего — пережитое детьми замедляет их развитие. Зацикленность на какой-то одной истории мешает думать о новом, о будущем, стремиться к чему-то. У меня есть подростки, которые живут в Славянске, но время от времени ездят в Горловку. Они задают экзистенциальные вопросы: какой смысл думать о будущем, если все плохо?”.

О будущем

Дети — не стерильная часть общества. Часто в гипертрофированной форме они отзеркаливают то, что видят и слышат вокруг, что стало для них привычной картинкой, засело глубоко. Некоторые из этих детей уже не знают или не помнят жизнь до войны. Пять лет детства — это очень много. Им проще нарисовать обращение к героям — защитникам Украины. И значительно сложнее — счастливое будущее, свое и страны. Это все равно, что попросить детей в детдоме нарисовать семью. Кто-то из них нарисовал семью божьих коровок, а кто-то — мыльных пузырей. Ведь это тоже семьи…

 

Как все пережитое повлияет на будущее детей войны? Чем отличаются они от детей с мирных территорий? 

“Я не провидица. Я не знаю, как у кого из детей в будущем сработает полученная травма, — говорит Елена Розвадовская. — Каждый ребенок отличается от другого своим опытом. Но все они хотят играть, в любых условиях. Хотят любви и понимания. 

Когда я показываю детям на мирной территории комикс о том, как вести себя с минами, для них это — параллельный мир, они не могут примерить его на себя. Дети в серой зоне, листая комикс, узнают: “Ой, смотри, а я такую видел. А вот от этой у нас во дворе была воронка”. Этим опытом дети отличаются. 

Понятное дело, что любой травматический опыт в детстве, связанный с войной, насилием или же разводом родителей, наверное, как-то повлияет на ребенка в будущем. Но я верю в то, что качественная поддержка, работа с детьми войны, демонстрация человеческого отношения к ним поможет им легче с этим справиться. Я верю, что детская психика более податлива для работы с этими состояниями. Но эта работа обязательно должна быть, чтобы у них было будущее. У этих детей есть много скрытых ран, которые не видны глазу взрослого и о которых он может даже не догадываться, потому что ему кажется страшным совсем другое”. 

“Важно отметить, что это — рисунки на заданную тему, и дети знали, что они будут опубликованы, — отмечает аналитический психолог, кандидат психологических наук, специалист центра психосоциальной реабилитации НаУКМА Оксана Залесская. — Поэтому их нельзя рассматривать как терапевтические, которые психологи анализируют, чтобы определить, травмирован ребенок или нет. В любом случае для детей это был полезный проект — нарисовать на заданную, сложную тему действительность, в которой они живут ежедневно. Во многих рисунках видны аспекты, над которыми дети работают. Они пытаются понять, что такое оружие, несущее разрушения и боль, что такое агрессия и каким образом она выражается. Осмыслить через это смерть, потери, свои страхи в связи с этим. И свои впечатления, как, например, на рисунке из Авдеевки в виде глаза, в котором запечатлено, как бомбы летят на дом. Дети хорошо видят, что война представляет угрозу каким-то базовым вещам. 

 

И даже если семья переехала в самом начале войны, и ребенок не видел много травмирующих событий, для него это все равно важная составляющая. Дети прорабатывают тему войны, потерю дома, плохой-хороший, кто на кого напал, даже если это произошло давно.

Для тех же, кто продолжает жить на линии огня, это часть жизни. И им нужно постоянно обрабатывать связанные с этим эмоции. Дети научаются выживать в условиях войны. Но не могут вести полноценную жизнедеятельность. Защиты не работают частично, они капсулируют весь психический аппарат, все переживания. Ребенок не чувствует как опасности вокруг него, так и не испытывает какие-то другие важные переживания. Дети, находящиеся в тяжелой ситуации, все время наготове: что-то может произойти. У них уходит на это много сил. С одной стороны кажется, что они привыкли. Но это “привыкли” забирает у них много от беззаботной жизни просто детей. В рисунках это видно — дети все замечают. 

“Выжить” оставляет глубокий след в душе. И детям придется что-то с этим делать, когда они станут взрослыми. Все зависит еще и от того, есть ли рядом с ребенком взрослые, которые помогают ему переживать тяжелые события. Тогда они для него менее травматичны. И наоборот. Травма будет влиять на всю личностную структуру ребенка, нарисовавшего, например, арестанта, держащего над головой решетку. У него могут быть сложности с адаптацией, с формированием надежных отношений, различные зависимые формы поведения. Потому что он находится в тяжелой ситуации, да еще и без взрослой поддержки. 

У всех детей нарушается базовое чувство безопасности. Конечно, они привыкают жить в ситуации опасности, которая есть. Но потом везде несут ее с собой и будучи уже взрослыми. Даже если переехали в безопасное место. Если этот опыт не обработан для ребенка, то это ощущение небезопасности он транслирует везде — и в отношениях, и в каких-то своих жизненных ситуациях и планах, например, в выборе профессии. 

 

Могу сказать по Покровску — там запрос на психологическую помощь очень высокий. И обращения усложнились. Из-за длительного воздействия стресса, сочетания семейных, личностных факторов и войны, на фоне травмы у детей формируются психические расстройства. 

Это работа на многие годы и для психологов, и для психотерапевтов, и для педагогов в смысле изменения самой школьной системы, поскольку массово охватить детей, дать поддержку им, а через них — их родителям, мы можем только через школу”. 

Сколько их, детей войны?

“Статистики нет. Понять масштаб проблемы должен был помочь статус детей, пострадавших от войны, — рассказывает Национальный программный директор “SOS Детские деревни — Украина” Дарья Касьянова. — На сегодняшний день его получили 16—16,5 тысячи детей. Хотя, по нашим подсчетам, пострадавших детей — около миллиона. Это дети, проживающие в Донецкой и Луганской областях, переселенцы, дети погибших бойцов АТО, защищавших Украину.

Последнее обсуждение на этот счет происходило в июле 2018 года, когда мы переходили к конкретному плану — каким образом будет осуществляться помощь детям. С того момента больше ничего не происходило. Хотя, я знаю, были и депутатские запросы, и мы не раз поднимали эту тему, в том числе когда готовили альтернативный отчет в ООН. По моим ощущениям, тема просто умерла. Если нет движения на государственном уровне, то и количество родителей, которые обращались бы за этим статусом для своих детей, резко сократилось, учитывая, что они ориентированы не на сам документ, а на получение какой-то конкретной помощи, либо понимание, что она будет позже.

По мнению Минсоцполитики, родители не хотят оформлять статус детям. Но тут должна быть четкая коммуникация представителей власти с такими семьями — объяснение, почему это важно, если это действительно важно. Дети прежде всего нуждаются в услугах — социальных, психологических, административных и т.д. И со статусом мы могли бы понять и оценить реальные запросы. Поскольку когда говорят, что все, кто хотел решить свои проблемы, их уже решил, — это неправда. “SOS Детские деревни — Украина” работает в Луганской области. Мы видим, что запрос на психосоциальную помощь детям колоссальный. Покрыть его сами мы не можем. Несмотря на то, что есть огромное количество разных организаций, предоставляющих эту помощь в разных видах — мобильные бригады, арт-занятия и т.д. — действительно долгосрочной качественной работы очень не хватает. С июля мы увеличиваем штат и до конца года будем активно работать по этому направлению — психосоциальная поддержка. До конца года хотим охватить полторы тысячи детей. Потому что есть запрос. Как от детей, остающихся на линии соприкосновения, так и от выехавших в 2014—2015 годах. Есть запрос и от родителей (потому что есть попытки суицидов либо психосоматика).

Ситуация лучше не становится. И разгребать это мы будем еще лет 10—20 после того, как война закончится. 

Когда начинаешь анализировать, становится действительно страшно. Это огромный масштаб проблемы. Если мы развиваем децентрализацию, то, наверное, было бы логично появление на всех уровнях каких-то координационных советов, которые могли бы объединить провайдеров психологических и дополнительных услуг (оздоровление, помощь в образовании и т.д.). Мы видим прямую корреляцию: если ребенок травмирован, он не мотивирован к учебе. Это явно выражено. У детей, родившихся во время войны, много проблем, связанных с плохой речью. Страдают когнитивные способности. Нужна помощь логопеда. На национальном уровне хорошо было бы иметь какой-то координационный орган, который, кроме оценки масштаба проблемы, мог бы принимать решения, объединять всех провайдеров, разрабатывать какие-то планы и спускать вниз уже апробированные программы психологической и иной помощи. Их за это время все-таки очень много привезли международные организации, и уже появились свои методики, которыми в будущем можно будет делиться с другими странами. На уровне людей должны появляться доступные, понятные услуги, которые помогали бы справиться с последствиями войны и, по сути, реабилитировать как ребенка, так и семью, ведь это неразделимые понятия.

Но пока тишина. Может быть, это связано с выборами”.

“Государство заинтересовано собрать как можно больше жизненно важной информации для обеспечения жизнеспособности детей войны, потому что нас ждет достаточно высокий уровень суицидов среди них, — говорит эксперт по защите прав ребенка Людмила Волынец. — Не понимать, кто они, где они, что с ними происходит, с точки зрения организации их социальной жизни, — преступная беспечность. Их травматизация никуда не делась. И этих травмированных детей воспитывают не менее травмированные мамы. Кто-то смог получить помощь (насколько адекватную — никто не знает), кто-то — не смог. Все это накапливается. И когда-нибудь оно рванет. У кого-то — через неделю, у кого-то — спустя годы. Когда государство говорит: “Мне неинтересно, что будет завтра с семьями с детьми, пострадавшими от войны”, — я этого не понимаю”. 

Все имена детей в статье изменены

P.S. Около 80 тысяч случаев домашнего насилия над детьми; десятки случаев убийств в семьях, в том числе новорожденных своими матерями; 4,5 тысячи случаев сексуального насилия относительно детей, сотни случаев булинга; игнорирование проблем детей ВПЛ и тех, кто продолжает жить на линии фронта. Эта страшная годовая статистика говорит о полном провале работы системы защиты прав ребенка в Украине. И работы Уполномоченного по правам ребенка в том числе.

После известия об отставке Николая Кулебы ZN.UA обратилось к нему с просьбой рассказать в интервью о проделанной за четыре года работе. Однако ответа так и не получило. 

По информации из конфиденциальных источников, 1 июня Николай Кулеба снова будет назначен Уполномоченным по правам ребенка. Теперь уже при президенте Зеленском. Но не все то старое, что осталось в АП от ушедшего президента, годно к употреблению. Ведь здесь речь идет не о мониторах, а о жизнях детей…

Алла КОТЛЯР