Родина не продается, она покупается

Навстречу друг другу идут две большие волны: волна международных слияний и поглощений и волна национального протекционизма. Прошлым летом, когда американская компания PepciCo затеяла наезд на французскую Danone (молочные продукты), премьер-министр Франции Доминик де Вильпен возмущенно заявил, что родина этого не допустит. Считается, что по этому поводу впервые были произнесены слова “экономический патриотизм”. После чего сразу были названы одиннадцать сфер народного хозяйства Франции, где участие иностранцев нежелательно. При этом Вильпен прибег к многозначительной и угрожающей риторике: “Экономический патриотизм — это всеобщая мобилизация”. Звучит по-военному. А его же фраза “Выстраивайте структуру своих компаний так, чтобы они могли успешно отражать нападения!” напоминает предпраздничные призывы ЦК КПСС.

Французский премьер в этой риторике не одинок. Немецкий социал-демократ Франц Мюнтеферинг (бывший председатель СДПГ, а ныне — вице-канцлер) вызвал целую бурю, назвав американские частные акционерные и хедж-фонды стервятниками. После пошла целая полоса конфликтов по поводу предлагавшихся международных корпоративных слияний, почти неизменно именовавшихся враждебными предложениями.

Самый большой шум вызвало предложение компании Mittal Steel (офис в Лондоне) о слиянии с Аrcеlor (Париж—Люксембург). В результате мог бы возникнуть глобальный сталелитейный гигант с производством 110—120 млн тонн стали (10% рынка) всех разновидностей и качества.

Протекционизм действительно опасен для мировой экономики. Он грозит серьезным и долговременным экономическим застоем и спадом

Немецкий энергетический концерн E.ON захотел поглотить испанскую энергокомпанию Endesa. Мадрид этого не допустил. И теперь при содействии Испанского государства происходит слияние Endesa и Gas Natural со штаб-квартирой в Барселоне.

Похожая история произошла, когда итальянская энергетическая компания Enel покусилась на франко-бельгийскую Suez. Этого не позволил Париж, организовавший слияние Gaz de France и Suez. Компания Gaz de France была даже срочно приватизирована, хотя у государства там остались 36%, гарантирующие эффективный контроль, что позволит блокировать предложение итальянской фирмы Enel.

В Германии компания Porsche недавно объявила, что готова приобрести 20% акций концерна Volkswagen, чтобы воспрепятствовать предложениям англо-американских инвесторов. Никакого экономического смысла такое сопротивление не имеет. До этого в Германии разразился крупный скандал вокруг поглощения компании Mannesmann (коммуникации) английской фирмой Vodafone. В 2000 году был принял закон, позволявший не допустить слияние. Тем не менее оно произошло, и руководство Mannesmann оказалось под судом по обвинению в untreue, что на юридическом языке означает злоупотребление доверием, а на обыденном — измену.

Великобритания более либеральна. И государство, и гражданское общество. То ли в силу особой бизнес-культуры, исторически тесно связанной с идеалом свободного предпринимательства. То ли потому, что ей больше нечем покрывать свой торговый дефицит. То ли потому, что в мире много желающих приобрести дорогие, но потерявшие энергию и эффективность английские бренды (вроде Rolls-Roys). Но и Британии не чужды патриотические спазмы. Когда было объявлено, что “Газпром” хочет приобрести компанию Centrica, в правительственных кругах дали понять, что не допустят этого. Дескать, “Газпром” государственная компания, а Centrica снабжает газом 13 млн домохозяйств. Все напуганы (или делают вид, что напуганы) российско-украинским спором по поставкам и транзиту газа.

Не вызывает большого энтузиазма и заявка испанской строительно-инфраструктурной компании Ferrovial на британские аэропорты (BAA). Аэропорты — транспортная инфраструктура, как правило, принадлежащая государству. Хотя в Англии они приватизированы, однако все равно являются достоянием нации. Зато пока продаются морские порты. Один из старейших операторов морских перевозок компания P&O недавно была продана стремительно растущему владельцу портов и судов Dubai Ports World (ОАЭ).

Сложные игры идут вокруг Лондонской фондовой биржи (London Stock Exchange, LSE). Технически это — производственная структура, частное предприятие. И вот оказалось, что на него есть несколько претендентов. Вначале заявку собиралась подать немецкая биржа (Deutsche Boerse), потом появился малоизвестный, но уважаемый в узких кругах австралийский банк Macquarie. Затем прошел слух, что покупателем может стать не кто иной, как американская биржа Nasdaq. Самым реальным претендентом казался биржевой оператор Euronext, возникший совсем недавно в результате слияния бирж Парижа, Амстердама и Брюсселя. Он ведет переговоры о слиянии с Deutsche Boerse. Штаб-квартира Euronext находится в Нидерландах (для оптимизации налогообложения), официальным языком является английский, а офис его директора расположен в Париже. Европейцы и британцы уже почти ударили по рукам, но вдруг 12 апреля мир узнал, что 15% акций LSE приобрел биржевой оператор Nasdaq, ставший самым крупным совладельцем биржи (Nasdaq приобрела уже четверть акций LSE. — “Эксперт”). Либерализм либерализмом, а лучше превратить Сити в космополитическую структуру, чем полностью перейти в руки “интриганов с континента”.

Экономическая ксенофобия

Еженедельник The Business выносит возникшей тенденции бескомпромиссный приговор: это, мол, национализм, анахроничный меркантилизм и протекционизм. И мрачно добавляет: “Все это обратная национализация исподтишка и ксенофобская экономическая политика… и это не преходящая мода, а единственный ответ экономически безграмотного и провинциального политического истеблишмента на провал евроконституции в прошлом году”. Недавние запреты международных слияний (их было гораздо больше, мы привели лишь отдельные примеры), дескать, могут опять превратить Европу в зону конкурирующих наций. Еврокомиссия еще будет решать, стоит ли действовать на врагов свободы через суды, дабы принудить их к либерализму, но есть опасения, что Брюссель не проявит достаточной решимости, чтобы отменить блокирования. Директивы ЕС по поглощениям готовились с 1989 года, но приняты только сейчас и совершенно стерилизованы в ходе их эпически долгой подготовки, считают либеральные критики. Бывший итальянский министр промышленности Джулио Тремолини угрожал: “Если Еврокомиссия ничего не сделает, то она должна закрыться как не выполняющая свои обязанности”.

Протекционизм действительно опасен для мировой экономики. Он грозит серьезным и долговременным экономическим застоем и спадом. Прогностические расчеты либералов и ссылки на исторический опыт выглядят внушительно. Никто не возьмется сейчас утверждать, что иностранные инвестиции в принципе вредны, или что автаркия способна обеспечить общий долгосрочный экономический рост.

Но серьезные оговорки возможны. Во-первых, не является ли регулярная корректировка неизбежным сопутствующим элементом самой свободной торговли? Если так, то цикличности не избежать. И не следует впадать в панику по поводу замедления тенденции и даже признаков попятного движения — они не означают конца глобализации.

Во-вторых, не совсем ясно, какая тенденция сейчас сильнее: к протекционизму или либерализации мировой экономики? Слышны угрозы, что мир движется в том же направлении, что и накануне Первой мировой войны или во время Великой депрессии (1929—1933). Это сильно преувеличено. В конце концов повсеместного повышения торговых тарифов не замечено. В странах Севера упорно держатся субсидии сельскому хозяйству. Это пережиток, хотя они не так уж безосновательны, как изображают их противники. Не проводятся в жизнь решения о либерализации в сфере услуг (раунд Доха в рамках ВТО и директива Болкестайна в ЕС). Но это, скорее, задержка прогресса, нежели откат назад. Не следует забывать, что мы имеем дело с историческим переломом. Речь идет о распространении философии фритредерства на новые сферы, где социология отношений между участниками намного сложнее, чем в чистой купле-продаже “вещественных” товаров. Прежде всего это касается сферы общественных услуг, чья социальная сущность не вполне совместима с законами рынка. Конечно, тут приходится идти по непроторенной дороге и преодолевать значительное трение.

Философия фритредерства распространяется на новые сферы, где отношения между участниками намного сложнее, чем в чистой купле-продаже

Сказанное еще больше относится к слияниям и поглощениям. Бросается в глаза, что недавние блокирования и взрыв патриотической риторики касались слияний в инфраструктурных производствах и услугах. Эти сферы недавно повсюду были в национальной собственности, а теперь если и приватизированы, то сильно регулируются из-за их особой социальной и, если угодно, национальной важности. Однако если мы так не хотим, чтобы нашими фондами владели иностранцы, то, собственно, почему? Это невыгодно? Опасно? Унизительно? Что еще? Тот, кто над этим задумается, сразу попадает в состояние некоторой растерянности.

Переход местных фондов в руки иностранных владельцев может оказаться как невыгодным, так и выгодным для работников, клиентов, партнеров, местной экономики в целом. Доктринальный подход тут неуместен, и с этим как будто бы никто не спорит.

Соображения стратегической безопасности кажутся абсурдными. Они анахроничны, во-первых. И, во-вторых, всегда были надуманы. Чего следует опасаться? Если собственник наших родных электростанции или аэропорта, водопровода или банка находится за границей, то чем это грозит? Даже самое страшное — война, и то ложная угроза. В таких случаях на иностранную собственность налагается секвестр, и дело с концом. А диверсии в американских портах не станут легче для террористов, если шестью из них будет владеть богатый шейх из Дубаи. Американские морские перевозки уже давно принадлежат иностранцам.

Возможно, каждая страна должна иметь некоторый минимальный уровень независимого обеспечения (скажем, картофелем, дровами, водкой), но даже это касается самого производства и складских запасов. Титул собственности тут совершенно ни при чем. Почти вся экономика Бельгии принадлежит иностранцам. В Новой Зеландии продается все и почти все уже продано.

Когда американский Конгресс блокировал продажу нескольких американских портов компании Dubai Ports World, мотивировав это соображениями безопасности, ничего кроме насмешек в деловой прессе решение не вызвало. А в статье влиятельного делового журнала Barron’s даже было отмечено, что американским портам, если что и угрожает, так это полное загнивание из-за отсутствия американского экспорта, а не арабский владелец — кстати, самый верный союзник США на Ближнем Востоке.

Менее бессмысленны ссылки на национальный престиж. Лондонский Сити (или “квадратная миля”, как ее почти любовно называют туземцы), завод Фольксваген, или виноградники в Шампани — национальные иконы, часть национальной идентичности, и их переход (как и всех других брендов) в руки иностранцев воспринимается как ущерб национальному достоинству. Это можно понять. Ничего красивого в утрате фамильных ценностей нет. Но если взглянуть на вещи рационально, то ничего плохого тоже нет. Более того, иностранные деньги нередко спасают умирающий бренд. Например, так произошло с английским производителем автомобиля Jaguar. Где бы он теперь был, если бы его не купил Ford? То же можно сказать и об архитектурных сокровищах Петербурга, Праги или Венеции. Все они выставлены на продажу. Их покупатели рассчитывают получать доходы от туризма.

Есть и еще одно опасение, что признает авторитетный комментатор Джон Кэй (Financial Times): “Самые способные сотрудники в организациях тяготеют к центральному офису. Через него осуществляется и политическое влияние на бизнес. Конечно, современный бизнес многонационален, но тем не менее все международные компании имеют национальное лицо”. Важное наблюдение, но этого мало, чтобы перекрыть положительные эффекты международных слияний. Все исследования подтверждают то, что и так должно быть очевидным: внешний поглотитель, как правило, — успешная технологически передовая и первоклассно организованная компания. Поэтому она и действует по всему миру. Не случайно, что все больше успешных транснациональных корпораций (ТНК) зарождается не в самых экономически крупных державах. Их национальный рынок для них мал. Чьи фирмы сейчас наиболее активны в Британии, Европе и мире? Исландские и испанские.

Но не всякое блокирование международного слияния объясняется иррациональной ксенофобией, или, если угодно, патриотизмом. Слияния и поглощения — элемент конкуренции на рынке. У них две стороны. Укрупнение дает экономию на масштабах. Но оно же ведет к монополии (олигополии). Не все, что выгодно поглотителю, благоприятно для общества и рынка; подчеркнем — рынка, поскольку монополия снижает эффективность конкуренции. Поглотитель не обязательно руководствуется исключительно экономическими соображениями. Корпоративная экспансия может быть экономически довольно безответственной. Даже злоумышленной — ради подавления конкурента. Работники поглощенных производств не зря всегда боятся, что их уволят.

Хотя так же безответственно и иррационально может вести себя и компания, сопротивляющаяся слиянию. Поэтому при всех крупных и ответственных правительствах, а также при Еврокомиссии существуют управления по конкуренции и монополиям, регулирующие слияния и поглощения на основании тщательного экономического анализа. А акционеры с помощью могучих консультантов взвешивают все “за” и “против” слияния.

Во всяком случае всегда важны детали. Почти каждая подробность любой коллизии дает пищу для размышлений. Займемся теперь некоторыми подробностями.

Национальность ни при чем

Лакшми Миттал — индиец. Вслух об этом никто не говорит, но совершенно ясно, что индийское происхождение Миттала вызывает нервную реакцию европейского бизнес-истеблишмента, где до сих пор полностью доминировали европейцы. Серьезные наблюдатели (например, Филипп Стефенс из Financial Times) готовы считать, что этнический снобизм с расистским оттенком играет весомую роль в сопротивлении Митталу. Как и в сопротивлении Вашингтона заявке Дубаи на американские порты или продаже американской нефтяной компании Unocal китайскому претенденту. Официальные лица в Индии не преминули открыто высказаться по этому поводу. Хотя какое им дело? Mittal Steel базируется в Лондоне, да и сам Миттал живет там же — это европейская, пусть и транснациональная корпорация.

Недавние запреты международных слияний могут опять превратить Европу в зону конкурирующих наций

Само по себе это не исключает иррациональной патриотической ревности. На самом деле не правительства в Париже и Люксембурге (а также Испании) сопротивляются заявке Миттала, а сама корпорация Аrcеlor. Столкнулись два конкурирующих честолюбивых менеджмента. Обе компании склонны к экспансии и транснациональны. Во многих случаях обе претендовали на производственные мощности, выставленные с начала 90-х на продажу — в Турции, Румынии, Китае, Украине. У Миттала и главы Аrcеlor Ги Долле, казалось, были прекрасные отношения, поэтому Долле воспринял притязания Миттала как предательство.

Произойдет ли это слияние? Менеджмент Аrcеlor пытается убедить своих акционеров не соглашаться, указывая среди прочего на то, что его прибыли за последний год выросли на 66%, а Mittal Steel — на 28% упали. Миттал ведет чрезвычайно настойчивую кампанию, разъезжая по Европе и вербуя на свою сторону политиков, бюрократов, акционеров, профсоюзы, прессу. В деловых кругах он слывет особенно искусным в переговорах с чиновниками и министрами. “Почему он, или Рокфеллер, или другие большие бизнесмены успешны? Потому что у них нутро крепкое”, — говорит про Миттала казахский посол в Лондоне Эрлан Идрисов. Mittal Steel в основном состоит из мощностей, приобретенных у государств. Но тут нашла коса на камень. Ги Долле — плоть от плоти французского истеблишмента, вхож во все кабинеты и свой во всех коридорах. Битва продолжается. Государства играют в ней не активную, а пассивную роль. Если главные игроки тут вдохновляются патриотизмом, то корпоративным, а не национальным. У слияния французских компаний Gaz de France и Suez тоже множество оттенков. Оно было организовано ради сохранения национальной “чистоты” предприятия, однако автоматически это не означает, что оно было экономически ущербным. Эксперты считают важным, что новообразованный гигант может успешно конкурировать с Électricité de France, и это хорошо для рынка и потребителя. Это слияние было спровоцировано “угрозой” из-за рубежа. Воистину, пути конкуренции неисповедимы.

Было бы слияние Suez с итальянской компанией Enel эффективным? Не известно. Также как неясно, что произошло бы в случае, если бы немецкий концерн E.ON поглотил испанскую компанию Endesa. Опыт E.ON, поглотившего британскую Powergen, не слишком впечатляет: за три года его доходность не выросла.

Таким же непростым будет разделение ролей в случае покупки испанской строительной корпорации Ferrovial британской BAA (на минувшей неделе испанцы сообщили, что контролируют уже 28,7% капитала ВАА). Управляющая семью британскими аэропортами (включая три основных лондонских) частная компания BAA находится под пристальным государственным надзором. Она имеет предельные сборы с авиалиний за пользование аэропортами, к тому же намечены планы по ее расширению и модернизации. Управление гражданской авиацией может спросить, способна ли корпорация Ferrovial, которая меньше BAA в четыре раза, построить пятый терминал в Хитроу. Так что в случае слияния Ferrovial и BAA главное слово принадлежит государству. Кроме того, к проекту Ferrovial проявляет интерес и компания British Airways — основной частный клиент аэропортов. Если слияния не так и произойдет, то патриотизм тут совсем ни при чем.

Еще одна немаловажная подробность: главный козырь Ferrovial — блестящий и амбициозный менеджмент. Но финансовой мощи у нее нет. Чтобы захватить BAA, ей придется взять большой заем у банков. Такой заем ей вроде бы готов дать самый большой банк в мире Citigroup. Так кто же на самом деле тогда захватит британские аэропорты? Не праздный вопрос.

Государство как корпорация

Мы как-то рутинно соглашаемся с тем, что государство — это такой агент, от которого можно ожидать только помех, препятствий, затруднений и пренебрежения законами рынка. А ТНК, напротив, мы соглашаемся считать агентом свободы и экономической эффективности: дескать, это животное, обитающее на рынке. А государство (мировая мафия государств) — это клетка, в которую помещен рынок со всеми его обитателями. Но если когда-то это представление и соответствовало действительности, то теперь уже нет. Государства сами становятся частными предприятиями. В некоторых случаях они даже представляют собой одно предприятие или финансовый конгломерат. Таковы Лихтенштейн или эмират Дубаи, а также все финансовые офшоры.

Государства (правительства или их агент) располагают пакетами акций в частных предприятиях. Например, Люксембург мешает заявке Миттала на Arcelor как частный акционер. Государства используют свои пакеты не только для того чтобы сохранить контроль ради контроля, но и для получения дивидендов, а значит, должны вести себя как нормальный акционер. Все это здорово усложняет картину.

С другой стороны, государственные аппараты подобны управленческим аппаратам крупных корпораций и конгломератов. И те, и другие, как бы по-разному они ни были чувствительны к доходности своих предприятий, стремятся к экспансии, которую можно интерпретировать и как иррациональную, но и как рациональную, если считать экспансию особой долгосрочной стратегией.

В этом плане интересно замечание по поводу французского экономического патриотизма, сделанное советником французского Института международных отношений Домиником Мойси: “Во Франции экономическая центральность государства воспринимается не как анахронизм в условиях глобальной экономики, а как сравнительное преимущество в духе Адама Смита (на самом деле Давида Рикардо. — “Эксперт”). Логика такова: у Франции более сильное государство по сравнению с другими европейскими, так почему бы не использовать это как ресурс?” Доминик Мойси говорит это иронически. Но не побоимся переосмыслить это замечание. В самом деле, если какой-то государственный аппарат хорошо укомплектован сильными кадрами, прекрасно организован и опытен, то почему он не может оперировать на рынке, преследуя собственные интересы и реализуя собственные стратегии?

Пресловутый французский экономический патриотизм имеет оборотную сторону: крупные французские ТНК очень активны на мировом рынке и часто (если не всегда) за ними — государство. Это на самом деле вполне укладывается во французскую национальную модель, где бизнес-элита, политический истеблишмент и высший административный аппарат тесно переплетаются, постоянно обмениваясь высшими кадрами.

В сторону французского варианта сдвигаются все бывшие советские республики, за исключением стран Балтии. Он отнюдь не безупречен и у него много авторитетных критиков. Нет смысла им возражать. Но такая метаморфоза государства представляет не только результат агрессивного эгоизма самого государства, но и некоторый естественный процесс.

Конечно, государство как менеджерско-финансовая корпорация оказывается в зависимости от успеха на рынке. И должно смириться с его оценкой, если разработает неверную стратегию, или примет неверное решение, или попросту зарвется. В случае неудачи такое государство, как и любая корпорация, должно считаться с тем, что оно может быть расчленено и (или) поглощено — не обязательно по форме, но по существу. Оно имеет право сопротивляться этому, однако по тем же правилам, что и любая другая корпорация. Затягивание своего существования за пределы собственных возможностей для такого государства будет ошибкой, только усугубляющей его положение.

Не будем развивать этот несколько футурологический сценарий дальше. Подчеркнем еще раз только самый важный его элемент. Мировой рынок из совокупности частных предприятий, находящихся в той или иной зависимости от совокупности государств, превращается в совокупность государств как предприятий, конкурирующих на рынке. Государства старого типа, ТНК и государства нового типа будут еще долго (а может быть, и всегда) сосуществовать, сотрудничать и тягаться друг с другом. Но будущее за теми, кто сумеет соединить в себе достоинства традиционных государств и коммерческих корпораций. Именно достоинства, а не пороки. Сегодня таких фигурантов в глобальной системе еще очень немного. Однако последняя находится еще в пеленках. А когда она подрастет, понятие “экономический патриотизм” может оказаться более содержательным, чем теперь. Защита родины в идеальной глобальной системе сведется к поддержанию ее конкурентоспособности как площадки эффективной деятельности хозяйствующих индивидов и групп. Пусть они продают или покупают фамильное имущество, импортируют или экспортируют капитал, или делают все это вместе, — рынку все равно. На нем главное — выжить, заняв нишу или создав ее себе. Все остальное прилагается как премия.

Александр КУСТАРЕВ (Лондон)