ПАРТНЁРЫ
Раздается глухой звук: “Гггуууух”. В Славянске хорошо слышны залпы артиллерии с передовой. Никто из прохожих не реагирует.
“На этом самом месте я был два года назад, — рассказывает пенсионер Владимир, который выгуливает собаку Бусинку в Шелковичном парке. — Классная погодка, все отлично, и тут как начали прилетать ракеты. Прямо на улице рядом — охренеть! Напало уныние. Сейчас весь народ в унынии”.
Пророссийские силы захватили Славянск 12 апреля 2014 года. На следующий день исполняющий обязанности президента Украины Александр Турчинов объявил о начале антитеррористической операции (АТО). В те дни “ополченцы” арестовывали, пытали и убивали жителей города. Украинские войска освободили Славянск через три месяца.
В появлении пророссийских сепаратистов Владимир обвиняет кремлевскую пропаганду. Сам он не следит за новостями и считает, что, если у человека нет возможности повлиять на события, думать о них не стоит. Будущее он считает туманным, “радужных перспектив” не видит и политикам не верит. Денег, чтобы уехать в более безопасное место, у семьи Владимира нет. На его попечении — отец и жена, у обоих есть инвалидность.
“Не отпускает ощущение страха смерти. Не за себя, за близких, — говорит Владимир. — Оно тут у всех. Кто-то даже с ума сходит”. В подтверждение он рассказывает историю о знакомом таксисте, который до войны был “абсолютно нормальным”: “Сейчас еле ходит по парку, меня уже не узнает. В себе закрылся, как улитка. Есть такая защитная реакция психики”.
Издали кажется, что автостанция в Славянске, в 18 километрах от фронта, заброшена. В здании выбиты почти все окна. Несмотря на это, кассир продолжает продавать билеты пассажирам — в ожидании маршруток до Изюма, Харькова и Константиновки они курят, пьют кофе, обнимают родных на прощание. Большинство пассажиров — военные.
Их жены уже привыкли приезжать в город на два-три дня, чтобы увидеться с расквартированными здесь мужьями. В начале полномасштабного вторжения из Славянска эвакуировались почти 80% жителей. Некоторые позже вернулись. Сейчас здесь живут около 56 тысяч человек.
Для Натальи (имя изменено), продавщицы из небольшого продуктового магазина неподалеку от вокзала, Славянск, хоть он и близко к фронту, стал убежищем. “Я из Константиновки, — поясняет Наталья, — там хуже. Здесь иногда прилетает, а там — каждый день”. Сейчас ее родной город находится в семи километрах от линии фронта.
Раньше Наталья работала на мясокомбинате в Константиновке, но весной 2022 года производство остановилось: “Сначала было три прилета, а потом фабрику вообще порезали на металлолом”. Знакомые позвали ее на другой мясокомбинат, где требовались сотрудники. Наталья и три ее подруги поехали в город Глобино Полтавской области и устроились в ночную смену в колбасный цех. А через полгода уволились: работать по ночам оказалось слишком тяжело.
Была и другая весомая причина, вспоминает Наталья. “Нас там ненавидели. Они [местные жители] как только слышат русский язык — всё. Выдержать такое отношение тяжело. Никогда нас Западная Украина не любила! Не знаю даже почему”. Наталья, только что говорившая по-русски, переходит на украинский, чтобы показать, что хорошо его знает. Ее возмущает, что сами жители Полтавской области тоже не владеют украинским достаточно хорошо: “Вони ж там на суржику розмовляють! Нехай би й самі на чисту українську переходили!” (перевод).
Товары на полках магазина, где теперь работает Наталья, напоминают о начале нулевых: дешевый кофе, крупы, майонез, банки с огурцами. Выручка, жалуется Наталья, небольшая: в городе теперь намного меньше жителей. Зарплаты, которую продавщица получает в магазине, куда ее устроили знакомые, едва хватает на жизнь.
Владелец магазина, чтобы подзаработать, “устроил аттракцион”: поставил на прилавок банку с водой, а в нее опустил лимон. Наталья предлагает покупателям положить монетку на лимон — так, чтобы она удержалась и не соскользнула в воду. Приз для победителя — 500 гривен. “Это нереально, — объясняет продавщица. — Лимон переворачивается под тяжестью монетки, и она все равно падает. Хозяин этот трюк в интернете подсмотрел”. Упавшая на дно мелочь считается платой за участие. Так продуктовый заработал “уже гривен сто” (два с половиной доллара).
“Я по десять дней тут, а потом меня отвозят назад, в пекло, — рассказывает Наталья о своем графике; она выглядит уставшей. — Там муж, хозяйство, собачки, котики. Неизвестно, что нас дальше ждет. Если уж прилетит, то пусть так, чтобы я вместе с домом [погибла]. Не хочу жить без ручек, без ножек. Но самого страшного, как сказали нам знакомые, мы не видели. Те вообще в подвалах сидят. А мы пока не сидим”. Переехать подальше от фронта она “даже не думает” — нет денег, — а “попасть в Россию” ей тоже не хочется. Мама Натальи русская, в Москве живут родственники, но общение с ними прекратилось, потому что они поддерживают войну.
Наталья считает, что “все люди” ждут мира. “Все надеются на Байдена, но это смешно. Мне почему-то не верится, что он одним махом [закончит войну]”. В ответ на уточнение, что закончить войну за один день обещал новый президент США Дональд Трамп, Наталья на секунду задумывается: “А может, и Трамп… Короче, ни тот ни тот ничего не сделают. А пусть бы нам сделали какую-то серую зону, и бог с ним. В принципе, я за мир в любой ситуации. Но Путин же не согласится”.
Людей в штатском на улицах Славянска немного. Командир роты ВСУ, 25-летний Александр качает на качелях свою девушку Леру. Ей еще нет двадцати. Они познакомились всего месяц назад здесь, в Славянске, и теперь живут вместе. Сам Александр родом из Шахтерского — города в Днепропетровской области, в 140 километрах отсюда.
“Здесь город сепаратистский: тут очень много „ждунов“. Даже бабульки местные смотрят на меня так, будто хотят, чтобы я сдох”, — делится Александр впечатлениями от Славянска. “Ждунами” в Украине уже много лет называют местных, которые “ждут прихода российской армии” и надеются, что их деревни и города когда-нибудь войдут в состав России. Военный рассказывает, что в начале полномасштабного вторжения такие люди открыто говорили о своей позиции: “Сейчас уже не говорят, потому что понимают, что будет им горе”.
Лера, родившаяся в Славянске, рассказывает о местных телеграм-чатах, где россиян называют “нашими”. В такси и магазинах, по словам Леры, вместо слова “гривна” часто используют “рубль”, и это ей тоже кажется показательным. На вопрос о том, за что тогда сражается украинская армия в этих местах, Александр отвечает: “Не хочу, чтобы русские попали ко мне домой. За то и воюю. Уже три ранения у меня было: маленькое, среднее и тяжелое — напополам меня порвало”.
Александр достает смартфон и показывает фото: он лежит на больничной койке, вдоль всего бока, от бедра до плеча, тянется шов с крупными стежками: “Крепко, правда? Думали, что я уже все. Но я четыре месяца полежал и восстановился. Только я бы уже как-то договорился [на месте политиков], если честно. Просто хочется уже, чтобы все было хорошо, чтобы закончилась война”. Впрочем, даже если она закончится, военные с обеих сторон “продолжат сидеть на позициях”, уверен он: “Просто стрелять никто не будет”.
Силы украинских военных иссякают, устало рассказывает Александр. “У нас хлопцы неплохо воюют, очень неплохо. Просто нас меньше, чем их. Мало нас осталось, — признает он. — Вот у меня рота: по штату 110 человек. Из тех, кто с самого начала стоял в строю, нас живых — пятеро или шестеро”. Саша рассказывает, что накануне транспортировал тела погибших военных из-под Часова Яра.
И все равно — сражаться необходимо до полной победы, уверен он: “Для меня согласиться с условиями Путина было бы психологически тяжело. Останавливаемся — это как? Запускаем сюда россиян?! Нет, по-любому до конца мы будем тут. Воевать надо. А что делать?” Лера предполагает, что, если по итогам переговоров Россия останется на оккупированных территориях, в Украине “может случиться новый Майдан”: “Столько людей полегло! Матери спросят: „За что мой сын воевал?“”
“У нас тут уже хозяева [свои] заводы вырезают на металл”, — рассказывает Александр. Он предполагает, что предприниматели, в отличие от него, “что-то знают” о дальнейшей судьбе региона, поэтому не восстанавливают бизнесы. Свой рассказ он заканчивает грустной шуткой: “Думаю, когда начнут уже магазины закрываться — тогда точно надо отсюда валить”.
Семья Олега Ткаченко — бизнесмена, пастора протестантской “Церкви Божией Украины” и волонтера — уже в третий раз почти с нуля начинает бизнес в прифронтовой зоне. В 2016 году пекарня Олега, его жены Евгении и дочери Ксении открылась в городе Марьинка, примерно в двадцати километрах от мест, где в то время разворачивались бои. До первых месяцев большой войны они ежедневно выпекали три тысячи буханок, часть раздавали бесплатно как гуманитарную помощь.
В апреле 2022-го, когда от линии фронта до Марьинки оставалось меньше километра и находиться там стало особенно опасно, пекарня эвакуировалась в Покровск. В новом городе семья продолжила работать. В первое время — благодаря сбережениям и пожертвованиям от благотворительных фондов. Ткаченко бесплатно отправляли хлеб в сам Покровск, Угледар, Марьинку, Курахово и другие места. Пятьсот буханок в день Олег отвозил на линию фронта украинским военным. Летом 2023 года семья открыла первые передвижные точки продажи хлеба, а осенью 2024-го история повторилась: опасно теперь было и в Покровске, Ткаченко пришлось снова эвакуироваться, на этот раз в Славянск.
Вместе с пекарней переезжают и ее постоянные сотрудники и их семьи. Например, пекарю Наталье супруги Ткаченко помогли эвакуироваться из Марьинки в Славянск вместе с мужем. Через неделю ее дом разрушил снаряд. До переезда Наталья “работала до последнего”, даже когда “прилетало вокруг пекарни”.
Новое помещение для пекарни Олег и Евгения Ткаченко нашли на окраине Славянска, в промзоне. Вокруг двухэтажного здания разбросаны кирпичи и доски, окна выбиты. Но Олег рад и этому: “Мы с женой сюда зашли, перекрестились и сказали: делаем!” Уже через три месяца пекарня опять начала поставлять хлеб на фронт.
Олег занимался волонтерством и раньше: с 2014 года возил гуманитарную помощь вдоль всей линии размежевания, эвакуировал людей из-под обстрелов. “Скажу библейскими словами: „Проклят нарушающий межи ближнего своего“”, — комментирует Олег решение Путина отправить войска в Украину. Условия, выдвинутые президентом России для заключения мира, капеллан называет абсурдными; согласиться на них — позор не только для Украины, но и для всего мира: “Получится, что, если у меня есть ракеты и сильная армия, я могу творить что угодно”.
Украине уже пришлось пережить слишком многое, чтобы заключать перемирие на условиях России. “Мы — страна, которая не убежала от зверей Януковича на Майдане. Мы, которые прошли тут все в Донбассе, будем убегать? Вы серьезно?!” — говорит Олег. Тем не менее он не думает, что победа достанется Украине легко.
Среди проблем, с которыми сталкиваются украинцы, Олег перечисляет коррупцию, трудности со снабжением армии, пробелы в обороне, бюрократию, ангажированность прессы, но языковой вопрос, по его мнению, находится “на десятом месте” (сам он знает два языка, но сейчас говорит по-украински).
Народ разобщают другие конфликты, продолжает Олег. Ткаченко вспоминает, что раньше в Донбассе говорили, будто только он “кормит страну”, а теперь жители западных регионов считают, что только они “защищают Украину”. Ключом к объединению страны Ткаченко называет общенациональное примирение — но как к нему прийти, пока не понимает.
По сторонам от новой, отремонтированной дороги, ведущей из Славянска в Изюм, — обугленные деревья, пожарища, скелеты домов. В руинах остается и значительная часть Изюма, полгода пробывшего под российской оккупацией. Кварталы сожженных и искореженных зданий с сумерками погружаются в темноту: фонари в этих частях города не зажигают.
Пенсионерки Лариса и Галина живут в освещенном районе Изюма, который пострадал меньше других. Их дом стоит напротив пятиэтажки; в одном из ее подъездов после попадания снаряда осталась сквозная дыра — из-за этого в поврежденном доме нет центрального отопления и по вечерам здесь зажигается свет только в паре окон. Дому Ларисы и Галины повезло чуть больше: после обстрелов им пришлось только заменить оконные стекла (их оплатили местные власти) и поменять батареи (за свой счет).
Изюмчанки считают, что одним из главных условий окончания войны должно быть возвращение всех оккупированных территорий, включая Крым. “Иначе за что столько молодых ребят остались без рук, без глаз? За что столько людей похоронили там, в лесу [под Изюмом]?! Войну надо заканчивать, но не таким же способом, чтобы отдать земли. В Донбассе тоже наши люди!” — почти хором говорят они.
Пенсионерки убеждены, что поляризованности в украинском обществе нет, а внутренние конфликты, о которых пишут журналисты и блогеры, например напряжение между жителями востока и запада Украины, “раздуваются теми, кому это выгодно”. В качестве подтверждения Лариса рассказывает, как в начале полномасштабной войны эвакуировалась в село Жовтанцы в Львовской области. “Там было много людей из Киева, Запорожья, Харькова, Херсона, и ко всем относились нормально, — говорит изюмчанка, вернувшаяся домой после деоккупации. — Там люди очень хорошие. Даже обидно, что мы тут не такие. Они доброжелательнее”.
Сестры Олеся и Светлана (имена изменены), владелицы цветочного магазина в центре Изюма, в 2022 году эвакуировались в центральную часть Украины — а после деоккупации, как и Лариса, вернулись. Их жилье не пострадало, но магазин, где они торговали цветами, сгорел. Чтобы восстановить бизнес, Олеся и Светлана поначалу работали “как в девяностые”. Чтобы заработать на первый транш для временной аренды нового пространства, они торговали цветами на рынке — одновременно восстанавливая старое помещение.
В начале зимы в Украине вступил в силу так называемый закон о повышении налогов, который в том числе увеличил военный сбор и фиксированные платежи для предпринимателей. “Да мы не против платить эти налоги! Лишь бы быть уверенными во власти”, — говорит Олеся, имея в виду широко распространенную в Украине коррупцию (в начале 2025 года около 80% граждан страны называли коррупцию второй главной проблемой Украины после войны).
“Пока ничего не понимаем, потому что живем в страхе, — рассуждает Светлана о будущем. — Наверное, будет тяжелее: экономика сильно пострадает. Но верим, что Украина встанет на ноги”. По словам сестер, поток покупателей в магазине не уменьшился даже несмотря на то, что половина изюмчан эвакуировалась из города. Теперь цветы покупают военные. “Хлопцы говорят, что все отвоюют… — рассуждает Олеся. — Да, хотелось бы, чтобы границы 1991 года были наши, но не до последнего украинца. Если так, пусть уже все остается как есть. Не такой ценой”.
“Отдать территории — как это?! — недоумевает другая жительница Изюма, Ольга. Она торгует сушеной рыбой и домашними соленьями на выезде из города. — Мы пережили оккупацию и знаем, что это такое. Это когда забываешь, как пахнет хлеб”.
Ольга вспоминает, как жила в оккупации: еды не хватало, спасали запасы домашней картошки; прятаться в подвалы “приходилось строго по графику” — потому что российские военные каждое утро начинали с обстрелов (на которые отвечали украинцы). Оккупацию Ольга сравнивает с жизнью “на зоне”, какой она может себе ее представить: перемещения ограничены, военные устраивают постоянные проверки, обыски и еще могут ограбить. Например, одному из российских солдат, побывавших в доме у Ольги, понравилась стеклянная дверная ручка, и он просто решил забрать ее с собой: “Сказал, что нацепит эту ручку на санки своему ребенку”.
“Бабушка моя пережила войну и рассказывала, что тогда немцы зашли в город из леса на танках и с собаками. Эти зашли точно так же, — Ольга указывает в сторону ближайшего леса. — И при России не рай. Вот вообще не рай”.
После деоккупации Харьковской области знакомые бойцы ВСУ рассказали Ольге, какие леса “считаются безопасными”. Туда, заверили они ее, не падали снаряды и не проникали российские саперы с минами. Летом и осенью 2024 года Ольга именно в этих местах собирала грибы, которые теперь продает. Особенно она рекомендует консервированные маслята.
Вдоль трассы, соединяющей Изюм с Харьковом, вкопано несколько предостерегающих табличек: “Мины”. Из колонок в салоне маршрутки поочередно играет то российский, то украинский поп, но никого из пассажиров, хотя большинство из них одеты в военную форму, это, кажется, не волнует. “Iʼm a crazy soldier, itʼs our war”, — поет россиянин MiyaGi. “Скiльки не стріляй в наш край, скільки не пали поля, житиме вічно наша ненька, вродить ще не раз земля”, — отвечают украинцы Kalush и SKOFKA (перевод).
По-русски в Харькове говорят даже кассиры, которым пользоваться украинским положено по закону. Режиссерка инклюзивного детского театра “Тимур”, 32-летняя Варвара Сидина окончила русскоязычные школу и вуз, но после 24 февраля начала читать книги и смотреть фильмы на украинском. На украинском же с 2014 года идут все постановки в “Тимуре”.
В Харькове до полномасштабного вторжения русским в быту пользовались примерно 80% жителей. Во Львове, куда Варвара недавно впервые съездила в отпуск, — 11%. Львов ей очень понравился, но отношение к русскому ее смутило. “Заходим в шикарный оперный театр, — вспоминает Варвара, — а на входе [надпись]: „Територія вільна від мови окупанта“. Резковато? Да. Близко ли мне это? Нет. Мы очень стараемся [учить украинский], поверьте. Но из-под палки?”
Варвара считает, что эта надпись ограничивает свободу: “Наши харьковские [преимущественно русскоязычные] дети заслужили не только уважение, но и право разговаривать на том языке, на котором они считают нужным. Они продолжают жить в таких условиях — и этим они уже проявили свой патриотизм. Только сегодня с утра было три прилета”.
В Харькове сейчас работают две подземные школы. Одна в метро, другая — в укрытии, принадлежащем учебному заведению. Однако места для всех харьковских школьников там не хватает: большинство из них учатся онлайн. Поэтому, отмечают в “Тимуре”, дети ценят возможность увидеться вживую на репетициях. Руководитель театра Антон Жиляков рассказывает, в каких условиях им приходится добираться до площадки: “Над городом беспилотники, угроза КАБов, а дети приходят и говорят: „Простите за опоздание“”.
В 2023 году в подвале Дома культуры, где театр арендует студию, сотрудники “Тимура” оборудовали укрытие со сценой. Теперь там репетируют и показывают спектакли — не только “тимуровцев”, но и других театральных организаций.
Педагог театра Марина Жилякова показывает стенд со старыми детскими фотографиями выпускников студии: “Этот с первых дней [вторжения] стал военным… Этот волонтер… Трое уже погибли на войне”. Во время войны в репертуаре “Тимура” впервые появился спектакль для взрослых. Он посвящен другу театра Михаилу Демьянову, 22-летнему бойцу спецподразделения “Кракен”, который летом 2022 года погиб под Белогоровкой в Луганской области. В этом спектакле играют двое военнослужащих ВСУ.
Сотрудники театра не берутся рассуждать о вариантах окончания войны — считают, что на это “имеют право только военные”. “Украина воюет за то, чтобы никогда больше не повторился Советский Союз — когда говорим одно, думаем другое, делаем третье. Наши дети должны расти в атмосфере свободы, а не лицемерия”, — рассуждает Елена Сидина, основательница “Тимура” и мать Варвары Сидиной. “Нам нужно перерезать эту пуповину, оторваться [от России], хоть и с кровью”, — согласна с ней дочь.
Раньше семейный театр возил в Москву свои спектакли, участники студии ходили в “по-настоящему крутые” столичные театры и музеи, говорит руководитель Антон Жиляков. Но после Майдана и аннексии Крыма у основателей “Тимура” осталось только несколько друзей из России — выступающих против российской политики в отношении Украины. “Сейчас эти их музеи стали такими неважными — на фоне того, как люди из той страны убивают наших детей, — говорит Антон. — Почему великая русская культура не сработала для своего народа? Почему не сработали иконы Рублева, музыка Шостаковича?”
Владелица харьковского архитектурного бюро SBM Studio Ольга Клейтман прекратила все рабочие отношения с Россией еще в 2014 году. “Я участвовала и в „оранжевой революции“, и в Майдане. Не люблю несправедливость, — говорит Ольга. — Это объединяет всех украинцев: мы можем вытерпеть что угодно, кроме несправедливости”.
В начале полномасштабного вторжения Ольга Клейтман — ее муж ушел на фронт — основала организацию помощи военным “Сквозь войну” и открыла шелтер “Большая семья” для одиноких людей в возрасте, которые лишились жилья из-за боевых действий. Сейчас там живут 50 человек.
“Я строю свою жизнь здесь, несмотря на обстоятельства. Не они мною управляют — я управляю, — говорит Ольга. — Мне нравится, что в Харькове осталось много людей, которые выбрали для себя Украину, [а не выехали за рубеж]”. Она считает, что Украина может победить, если ее граждане сами проявят инициативу и будут помогать стране: “Каждый [украинец] должен подумать: а может, я еще что-то могу сделать? Нужно сопротивляться и помнить, что ничего невозможного нет”.
При этом Клейтман уверена, что украинцы должны отвоевать все захваченные Россией территории, включая Крым, — но только когда “будем знать свою силу” или, цитирует она бывшего главкома ВСУ Валерия Залужного, “когда найдем новый порох”: “Просто так убивать наших парней не нужно”.
В пяти минутах ходьбы от офиса Ольги стоит знаменитый дом “Слово”. В 1930-х годах многие жильцы “Слова” — писатели, драматурги и другие деятели культуры — подверглись репрессиям. Это поколение украинской интеллектуальной элиты называют “расстрелянным возрождением”. “Нас уничтожают — мы возрождаемся, нас снова уничтожают — мы снова возрождаемся, — говорит Ольга, указывая на мемориальную табличку. — Я не хочу потерять еще один шанс на возрождение. Иначе они нас просто съедят — как съедали не единожды”.
В марте 2022 года дом пострадал от российского обстрела, но его уже восстановили. Ольга рассказывает, что следы разрушений в Харькове убирают быстро; сама она считает, что городские власти тратят на чистоту города больше сил, чем необходимо. Бюджетными средствами, говорит Клейтман, можно было бы распорядиться более эффективно: например, направить их на защиту памятников архитектуры. Сама Ольга в 2024-м решила получить третье высшее образование. Она изучает архитектурную реконструкцию и реставрацию, чтобы поучаствовать в восстановлении города.
Центральный район Харькова, где находится Свято-Благовещенский кафедральный собор, российские войска обстреливали не раз. Многие секции витражных окон собора с изображениями святых разбиты, некоторые заменены фанерой. Тем не менее священники Украинской православной церкви (УПЦ) продолжают проводить здесь службы. В августе 2024 года власти Украины обязали УПЦ до мая 2025-го разорвать связи с Московским патриархатом — иначе церковь может столкнуться с угрозой запрета (сама УПЦ эти связи отрицает).
Прихожанка Благовещенского собора Лидия рассказывает, что в храме регулярно молятся “за украинское войско, за мир в нашей стране”. Верующие приходят, даже если боятся обстрелов. “Бывает, стоишь на службе, слышишь взрывы, и ноги немеют от ужаса”, — говорит Лидия.
Как относиться к вопросу возвращения территорий, она не знает: “Там уже выжженная земля”. Восстанавливать города некому, считает она: многие украинцы выехали за границу или погибли на фронте. “Недавно к нам приходил молиться парень, слегка за двадцать. Он чуть не плакал, не знал, что делать. Его жена выехала в Молдову с ребенком и говорит, что никогда уже не вернется в Харьков. Не хочет, видимо, ехать под обстрелы”.
К концу февраля от линии фронта до границы Днепропетровской области остается около четырех — семи километров. 19-летний Борис приехал в Днепр, чтобы увидеться с друзьями. Вместе с 18-летним Игорем (имена обоих собеседников изменены) он сидит за столиком в кофейне, расположенной в центре города. Сам Борис родом из Павлограда — от этого города, который находится восточнее Днепра, до линии огня около 110 километров.
“С 2022 года я был более чем на ста похоронах: мой старший брат на фронте, это были его побратимы. А еще друзья, коллеги, — рассказывает Борис. — Я видел людей, которые подорвались на минах, пережили пытки. Видел похороны в закрытом гробу. Помогал разгребать завалы, когда ракета влетела в дом на набережной”. Борис говорит, ему хотелось бы, чтобы “Зеленский остановил это”. Он согласен на то, чтобы оккупированные Россией территории Украины получили статус нейтральных или вошли в состав РФ — лишь бы большинство украинцев осталось в живых. Вступление в НАТО, считает Борис, не стоит таких потерь. “Но надо, чтобы Россия поняла: новые попытки напасть плохо для нее закончатся”, — уточняет он.
18-летний Игорь согласен: “Думаю, надо выйти на переговоры [с Россией], а дальше решить судьбу этих двух областей (аннексированных ДНР и ЛНР, — прим. „Медузы“) честным опросом. Чтобы люди сами решили, в какой стране они хотят быть”.
В условиях военного положения мужчинам в возрасте от 18 до 60 лет запрещено выезжать за пределы страны. В начале полномасштабного вторжения Игорь и Борис могли уехать из Украины — тогда они еще не были совершеннолетними. Вместо этого они решили остаться и пройти курс тактической медицины. Сейчас Игорь учится на психолога, а Борис мечтает открыть реабилитационный центр для пострадавших во время боевых действий. “Человек, который сегодня называется украинцем, вкладывает часть себя в общее, — говорит Игорь. — Один мой друг, например, до войны слушал русский рокешник, говорил по-русски. Но когда понадобилось, он переехал в сырую землю и теперь стоит в окопе, в говне”.
С 2014 года Днепр стал хабом для военных, волонтеров и тех украинцев, которые эвакуировались из прифронтовых регионов. Скорые и вертолеты, на которых тяжелораненых доставляют в госпитали с фронта, для днепрян — часть повседневной жизни, рассказывает писатель-фантаст, бизнесмен и волонтер Ян Валетов. Он говорит, что его город и страна изменились, и считает, что это — навсегда.
“Нам надо готовиться быть нацией, которая будет воевать всегда. С нами рядом 140-миллионная страна, и не [только] Путин виноват… — говорит Валетов. — Ракеты, которые в нас летят, делаются на заводе. Их собирают обычные люди, получают за это зарплату. Мамочки наливают чай своим мальчикам, которые приходят сюда убивать”. Поэтому Украине, по мнению писателя, следует милитаризироваться по примеру Израиля, а каждому украинцу — иметь дома оружие и понятные инструкции о мобилизации на случай нового вторжения.
Сам Ян Валетов в начале войны вместе с друзьями открыл фонд для помощи военным. Сначала днепряне отправляли на фронт лекарства и пикапы, но потом решили поставлять и боевые дроны: “Моральных страданий не испытывали, потому что сейчас нужно убивать. До следующей стадии, самостоятельного нажатия на курок, пока не дошло, но понимаю, что это не исключено. Перспективы херовые”.
Он считает, что Украина совершила роковую ошибку, отказавшись от ядерного оружия в 1990-х, — тем более в обмен на гарантии безопасности со стороны России, нарушившей договоренности и в 2014 году аннексировавшей Крым.
Ян Валетов говорит и пишет по-русски, раньше его книги издавались в том числе и в России. В Москве похоронен дедушка писателя. В России живут его дальние родственники. По мнению Валетова, “еще в момент обретения страной независимости” украинцы стали политической нацией — поэтому язык не должен становиться камнем преткновения для украинцев. “Важно то, что ты делаешь для своей страны, — говорит писатель. — У меня в крови семь этносов, но я здесь родился и вырос, это моя земля. В одной только Одессе [живут представители] 113 национальностей. Мой друг Ашер взял в руки оружие, как только случился Крым. Он еврей, и он украинец”.
Валетов признает, что днепряне отличаются от жителей Львова, — но уточняет, что это не повод “мериться тем, кто на каком языке говорит”. Валетов готов к тому, что в ближайшие годы в Украине не будут издавать книги на русском. Язык он считает важным вопросом самоопределения для нации, но при этом уточняет, что не стоит “никого волочить к счастью за рога”. С его точки зрения, “процесс украинизации” из-за войны активно идет естественным путем, так что не стоит его форсировать.
“Нынешний президент стал даже сильнее „армия — мова — віра“, чем был Порошенко. Почему Зеленский оперся на соответствующую часть электората, я не знаю. Хотя ему спасибо за то, что выбил нам оружие. Тут снимаю шляпу”, — говорит Валетов. Свои чувства к президенту он считает сложными. Актер Зеленский “превосходно сыграл героя”, рассуждает писатель, но многие его решения Валетов не одобряет: например, “хамскую риторику” в адрес западных партнеров или настойчивое продвижение членства Украины в НАТО. “Нас не возьмут в НАТО в ближайшие 10—20 лет, — уверен Валетов. — „Возьмите меня замуж!“ — „Я тебя не хочу, не люблю, не знаю“. — „Но ты возьми!“”
Вместо этого Украина могла бы основать отдельный военный союз, рассуждает писатель — например, с американцами, англичанами или поляками — и пока не претендовать на возврат к границам 1991 года. “Мы стираемся, нас физически меньше, чем россиян. И это не отсутствие мужества — это математика”, — резюмирует он. Цель отвоевания абсолютно всех оккупированных украинских территорий Валетов называет “ложным идолом”: “Мы положим миллион за Крым? А что мы получим? Я сейчас скажу нехорошую вещь, но в Донецкой и Луганской областях уже нет наших людей — за 11 лет с помощью телевизора и телеграм-каналов можно у людей из головы вымыть вообще всё [украинское]”.
Если Украина сохранит 80% территорий страны и укрепит в ней демократические институты в нынешних условиях, это станет “большим успехом” считает Ян Валетов. А победой страны он называет уже то, что она выжила в этой войне.
На горизонте в Каменском — металлургический завод, где дымят трубы. “В воздухе война, — говорит Алексей (имя изменено), отец двух школьников, музыкант и блогер. — Да, отсюда до фронта будто бы далеко: аж сто километров. Но люди все равно в страхе”.
В начале полномасштабного вторжения Алексей пытался бороться со стрессом — и для этого запустил блог. Теперь он каждую неделю проводит эфиры с подписчиками, где они обсуждают классические фильмы. Еще он посещает христианскую общину; ее участники помогают раненным военным.
Внутреннее стремление к “миротворчеству” еще в юности привело Алексея к Богу. На это повлияла и семейная история: “У меня родственники по отцовской линии воевали в УПА, а вот у бабушки по линии мамы про УПА осталась скверная память, — рассказывает Алексей. — Я вырос будто на стыке: один мой дедушка — красноармеец с орденами, а у второго на месте иконы висит портрет [Тараса] Шевченко, украшенный рушником”. Ссор в семье по этому поводу не было, но “напряжение ощущалось”.
Исторический контекст Алексей считает ключевым для понимания нынешней ситуации в Украине: “Зачатки внутреннего разделения — в нашей истории, — поясняет он. — Мы из таких культурно разных регионов собраны в одну страну!” Разобщение он ощущает и сейчас. “„Ты уехал — я остался“, „у тебя трое детей, и ты не идешь на фронт — а я иду“, „мой сын воюет — твой нет“, — перечисляет Алексей типичные линии разлома. — А еще сейчас повылезало много тех, кто называет себя патриотами, но их язык — пропаганда и хейт. Это носители „правильного украинства“. А я не хочу показательно украшать свою страничку в фейсбуке национальной атрибутикой и топить за войну”.
Сам Алексей ничего не имеет против национальной символики, но полагает, что она “не должна затмевать личность”: “Акцент на идеологиях приводит только к большему разделению, а я по истории своей семьи вижу, что такие точки конфликта тяжело излечиваются даже со временем. Так что путь у нас [украинцев] один: принятие друг друга такими, какие мы есть”.
Отвечая на вопрос, как должна закончиться война, Алексей в первую очередь рассуждает о ценности человеческой жизни: ему хотелось бы, чтобы, принимая решения, политики учитывали этот фактор. “Иногда надо выбирать из двух зол меньшее — говорит Алексей, имея в виду, что Украина должна выслушать позицию Москвы. — Это нужно, чтобы не было эскалации: новых смертей, разрушения городов”. С другой стороны, в самой целесообразности переговоров с Россией он сомневается: “Если мыслить здраво, остановиться должен тот, кто начал. Но есть вещи, на которые мы не можем повлиять, как на цунами. Можно ли договориться с маньяком?”
До недавнего времени российская армия регулярно обстреливала Николаев. В первые полгода большой войны в городе не было питьевой воды. Сейчас обстрелов стало гораздо меньше, рассказывают местные.
Напротив здания николаевской областной администрации, разрушенного российской ракетой, расположена Аллея Славы, какие теперь есть, наверное, в каждом городе Украины. На установленном там стенде — 600 снимков жителей города, погибших на фронте. Их родные приносят цветы, флаги и лампады.
Родственница погибшего военного подходит к мемориалу в виде небольшого дерева с солдатскими жетонами и вешает на его ветку еще один: “Дудовцев Олександр Олександрович. В (III) Rh+. Збройні сили України”.
“Многие мои знакомые поумирали”, — говорит студент кораблестроительного колледжа Вадим (имя изменено); он катается на велосипеде по набережной на месте бывшего речного вокзала. Свет протянутых вдоль нее гирлянд отражается от поверхности Южного Буга. “Погибла подруга Надя, ей было 20, — рассказывает Вадим. — Она поссорилась с парнем, съехала на новую квартиру, и в тот же вечер в тот дом прилетела ракета. Дядя в ВСУ пропал без вести, через год его нашли мертвым — отрезали ему голову”.
Вадим считает справедливым, чтобы “Путин сдох, а Украину полностью освободили”. Где проходят границы 1991 года, он точно не знает.
Татьяна торгует на центральном рынке Николаева свадебными товарами, желто-голубыми флагами Украины, вышиванками, рушниками и оберегами — куклами-мотанками. Продажи с начала войны упали, говорит Татьяна: у людей нет денег. За день ей удалось продать лишь одну вышиванку. Чтобы заработать, она пробовала добавить в ассортимент ритуальные товары, но поняла, что не выдержит: “Не могу смотреть на слезы матерей. Просто не могу”. Многолетний бизнес Татьяна думает закрыть и пойти в супермаркет: денег там меньше, зато они гарантированные.
Предпринимательница могла уехать к детям, которые уже давно в Польше, но отказалась, потому что не смогла бы взять с собой питомцев: собаку по кличке Булька и четырех котов. Оставлять их Татьяна не захотела.
Она старается быть оптимисткой, но получается плохо. Татьяна считает, что усилиями политиков война постепенно “превратилась в бизнес”. Она не понимает, на что тратятся деньги, которые присылают в помощь Украине: “Ребята голые-босые. У меня много знакомых на фронте, которых одевали сами [родственники]. Хотите нормальный броник? Берите сами. Хотите хорошую каску? Сами”.
Подвыпившая продавщица мясной лавки на том же рынке слушает украинские песни по радио и приглашает спеть вместе с ней. Она громко подпевает, обнимает прохожих и танцует с ними. На своем телефоне продавщица показывает снимок сына, одетого в военную форму. Она очень переживает за него. Она продолжает петь и плакать одновременно.
Географический центр Украины находится в селе Марьяновка Черкасской области. У поворота к селу установлен арт-объект “Сердце Украины” в виде 25 пар крыльев: каждая означает одну из областей страны.
Центр жизни самой Марьяновки — магазин. Здесь можно купить продукты, бытовые товары, отправить письмо или посылку. Часто жители села приходят сюда, чтобы просто пообщаться. Владелица магазина Галина рассказывает, несмотря на то, что про “центр Украины” известно и за пределами области, село “планируют сворачивать”: “Идут разговоры [во власти] про закрытие нашей школы”.
“Если школу закроют, что от нас тут останется?” — говорит продавщица Алена. Сейчас в селе живет примерно тысяча человек. Многие ушли на фронт; оставшихся в Марьяновке мужчин, рассказывает Алена, можно по пальцам пересчитать. Она хотела бы, чтобы война завершилась возвращением оккупированных территорий, но не верит, что это возможно: “Если бы так должно было случиться, оно бы уже давно случилось”.
Алена рассказывает, что украинцы устали от войны. По многим причинам — в том числе и потому, что им приходится самим финансово поддерживать армию; при этом они постоянно слышат от военных, что оружия и экипировки все время не хватает. Почему эта нагрузка ложится на простых людей, куда уходят деньги и почему власти не решают эту проблему, она не понимает.
Есть вопросы и у Галины. “Непонятно, почему наши пацаны на фронте, а донецкие сюда приехали на своих больших тачках и жируют, — почти кричит она (до линии огня в Донбассе от Марьяновки — около 500 километров). — Кум королю, сват министру: бухают, музыку слушают. Почему они не идут туда и не защищают свою территорию?!” Ее сын, поясняет Галина, сейчас на фронте.
Областной центр, Черкассы, находится в часе езды от Марьяновки и выглядит как обычный мирный город. Черкасская область расположена в центре Украины и подвергается обстрелам реже, чем другие регионы. Она приняла больше 100 тысяч переселенцев из наиболее пострадавших областей. “По сравнению с тем, что было в Чернигове, здесь люди войны не видели”, — говорит второкурсница местного журфака Владислава, стоя на ступеньках университета. Она приехала учиться из приграничной Черниговской области, где пережила оккупацию. “Даже обстрелы совсем не то же самое, чем когда через тебя летают [российские военные] самолеты”, — вспоминает она.
Житель Черкасс, 71-летний Сергей, прошел войну в Афганистане, отслужил 18 лет и комиссовался после аварии в Чернобыле. Потом стал предпринимателем, а теперь вышел на пенсию. Сейчас он делает складные егерские печки для фронта. “Знаете, что такое пиррова победа? Я такой победы не хочу, — говорит Сергей. — Но если наши территории с концами отдадут России, это будет уже капитуляция, что тоже не дело. Поэтому — только заморозка конфликта. Но при одном условии: сегодня же в нашем государстве вводится смертная казнь за хищения. Я не сторонник смертной казни, но, кажется, пора”.
Как и другие, Сергей готов долго рассказывать о коррупции, которая процветает в Украине. Пенсионер удивляется и другим проблемам, с которыми сталкиваются военные: “Почему нельзя производство тех же егерских печек государству поставить на поток, чтобы пацаны в окопах не мерзли? Почему я их клепаю в своем гараже буквально на коленке?”
Борьбу с коррупцией и “сохранение жизней наших хлопцев” Сергей называет фундаментом победы. С разладом внутри самой страны, считает пенсионер, бороться не нужно, потому что его попросту нет: “людей накручивают”, в том числе и по вопросу языка.
Сам Сергей свободно говорит и по-русски, и по-украински, и проблем с собеседниками из-за выбора языка у него не возникало: “Я украинец с деда-прадеда, но быть украинцем — не значит говорить по-украински. Есть выражение, которому лет двести: „Патриотом быть легко — надо петь гимн и размахивать флагом. Но в то же время и тяжело — надо все время говорить правду“. Если бы мы все заговорили по-украински, а Путин от этого завтра сдался, я бы круглыми сутками пел наши народные песни. Но это не фактор победы. Говорить правду — это и значит быть украинцем”.
На стене школы в Переяславе (его называют “городом музеев”) — три новые мемориальные таблички в честь погибших на фронте местных жителей. Фоном звучит навязчивый сигнал воздушной тревоги.
Людмила и Наталья Шкира, сотрудницы Музея народной архитектуры и быта Средней Надднепрянщины, показывают скифские стелы, реконструированные здания X—XI веков и брус железа — из таких десять веков назад делали оружие. Об истории Украины мама и дочь готовы говорить часами.
“Мы не должны идти на заморозку конфликта, показывать свою слабость нельзя. Когда мы так делаем, нас побеждают, — рассуждает дочь Людмилы Наталья. — Однажды навстречу печенежским воинам вышел Кожемяка — и победил их, „переял славу“. Благодаря этой победе здесь основали город, название которого говорит, что нужно обороняться до конца”.
Наталья считает, что обвинения российской пропаганды в том, что в Украине возобладал национализм, безосновательны. Сама она, впрочем, не считает национализм чем-то плохим. По ее мнению, опасен популизм, а вот “здоровый национализм, основанный на родной культуре”, напротив, только делает народ сильнее. Она рада, что люди за рубежом все больше узнаю́т об украинской культуре — борще, писанке, кобзарстве.
“Мы разные, и в этом наша изюминка. Хата в Карпатах — не то же самое, что глиняная мазанка Надднепрянщины, — соглашается с дочерью Людмила. — Если мы сохраним эти различия, будем развивать сильные стороны каждого региона и в то же время дружить, искать что-то общее, то сохраним себя как нацию”.
В музее “Заповіту” (“Завещание”) Тараса Шевченко идет благотворительная выставка работ украинских художников; собранные на ней деньги отправят на нужды ВСУ. “У многих наших сотрудников на войне близкие: зять, сын, племянник, муж, — рассказывает один из организаторов выставки, кандидат исторических наук Катерина Нагайко. — Война коснулась каждого, и наша жизнь крутится вокруг нее”.
Размышляя о том, что привело Украину и Россию к войне, Нагайко находит и внутренние причины: “После распада СССР этот Союз не распался в голове у многих людей. Многие смотрели в сторону России: она поможет. В то же время была свобода слова — думай как хочешь. Это все закончилась так: Путин, приди, порядок наведи”. Она тут же вспоминает слова Тараса Шевченко, участвовавшего в украинском национальном движении: “Шевченко еще в 1845 году призывал украинцев к независимости и свободе: „Вставайте, кайдани порвіте“. А мы их не разорвали по сей день” (эта фраза переводится так: “Восстаньте, порвите оковы”).
Катерина считает, что победа возможна только на условиях Украины, а для этого Россия должна вернуть оккупированные территории. В поддержку своих слов она вновь цитирует Шевченко: “Борітеся — поборете! Вам Бог помагає”.
На первый взгляд невредимый Житомир (он находится в 800 километрах от фронта) перестает казаться таким, если свернуть на Малую Бердичевскую улицу, где стоит здание лицея, разрушенное российской ракетой. Такие попадания здесь редкость, поэтому жители помнят даты атак. “В марте 2022 года [россияне] разрушили лицей”, — рассказывает мастер по ремонту обуви Борис. Его мастерская расположена в нескольких кварталах от учебного заведения, здесь он работает уже 39 лет.
За последние три года жизнь в городе “будто встала на паузу”: “Ничего нового не строится, закрывается бизнес, у меня тоже поубавилось клиентов. Разве что на улицах машин стало больше, потому что в город приехало много переселенцев”.
Изменились и люди, считает Борис: “Раньше были не такие ожесточенные, сейчас стало больше агрессии. Бывает, придет [клиент] и начинает: „То не так, сё…“ Я ему: „Ну, ты чего? Мы же все люди“. И он, глядишь, успокаивается”. Военных среди клиентов почти не бывает: “Солдатская обувь сейчас вся не наша — Германия или кто там. Что и говорить! Сделано так, чтобы можно было идти воевать по грязи, по лужам”.
Борису 71 год. Война, говорит он, особенно сказывается на тех, кто старше. Жизнь в страхе разрушительна для здоровья.
В тревоге живет и Василий, который продает на центральной улице домашние леденцы в форме медвежат, бабочек и танков, украшенные желто-голубыми ленточками. Особенно нехорошо ему становится, когда на телефон приходит уведомление о повышенной опасности ракетного удара в Житомире.
Василий верит, что война непременно должна закончиться полной победой Украины: “Сейчас наша обороноспособность развивается и нам помогают [другие страны]. И, видимо, продолжат помогать. Надо территории возвращать — иначе за что мы тогда воевали?.. Хотя посмотрим, что будет после 20 января, Трамп слова на ветер пускать не любит” (20 января 2025 года состоялась инаугурация Трампа, который еще во время предвыборной гонки обещал стремительно закончить российско-украинскую войну).
Дети подходят к Василию за конфетами. Вслед за ними один леденец покупает мужчина в военной форме.
Вокальный ансамбль “Морошки” исполняет песню на народный мотив возле Завокзального рынка Луцка. Это опрятный город с минимумом наружной рекламы, сдержанной отделкой зданий.
Пожилая прохожая останавливается и ищет мелочь в старом кошельке, чтобы дать ее артисткам. Раньше ансамбль выступал в библиотеках, домах культуры и домах престарелых, а сейчас поет на улицах и собирает помощь для ВСУ. Донатят, говорят артистки, “по-разному, но в целом неплохо”. Недавно “Морошки” вернулись с гастролей в Ровно.
Исполнительницы, одетые в национальные костюмы, перебивая друг друга рассказывают, почему решили собирать деньги для армии. У первой на фронте сын, у второй — племянники (один из них пропал без вести). “Покупаем хлопцам что просят: батарейки к мавикам, рюкзаки. Стол и стульчик — удобно сидеть в лесу. Обогреватель, чтобы грели ножки”, — перечисляет одна участница ансамбля, пока другая показывает памятную дощечку с благодарностью от 125-й отдельной механизированной бригады. Сейчас она находится в Харьковской области.
“Этим [россиянам] отдай пальчик — они откусят руку! — говорит одна из исполнительниц. — А если [среди украинцев] есть те, кто не хочет жить в Украине, то пусть берут чемодан и едут в Россию, коль там лучше… Мы за то, чтобы наши территории не отдавали, чтобы наше вернулось к нам”.
Наталья, продавщица косметики ручной работы, рассуждает похожим образом: “Классно было бы, чтобы оккупанты вышли со всей нашей территории, в том числе с захваченной в 2014 году. Много знакомых ушло на войну, кто-то не вернулся. Среди родственников мужа тоже есть погибшие. Сколько уже полегло! После этого отдать территорию [было бы] немного странно”. На шее у Натальи — кулон в виде стилизованного трезубца.
“У нас крадут хлопцев! — говорит Евгения (имя изменено), сотрудница луцкого вокзала. — В понедельник сына забрали прямо с остановки”. Сын Евгении призывного возраста, на его попечении — бабушка с инвалидностью. Но документы, подтверждающие это, он, по ее утверждению, не успел подать в военкомат. Когда сын вышел, чтобы купить бабушке подгузники, служащие ТЦК “забрали его на полигон”. “Если бы я знала, что так будет, никуда бы его не пустила!” — почти плачет Евгения.
С Луцкого вокзала служащий ВСУ Станислав (имя изменено) и его жена отправляются в Закарпатье — в отпуск. Станислав пошел в армию добровольно. “Родственникам еще сам Мазепа отписал землю, так что мои не собирались уезжать [когда началось вторжение], — рассказывает он. — И я пошел в ТРО, защищать семью”. Позже Станислава перевели в ВСУ. За прошедшие три года он воевал на херсонском, запорожском и харьковском направлениях, был и в оккупированной Украиной части Курской области. Этой последней операцией ВСУ Станислав недоволен: с его точки зрения, “цель показать миру, что Россия уязвима, достигнута не была”.
По сравнению с первыми месяцами полномасштабного вторжения энтузиазма у Станислава, говорит он сам, поубавилось: “Ощущение, что нас просто хотят уничтожить: „Умри, хохол“. Причем не только россияне, но и наше командование. Сидим на фронте бесконечно, и нас не меняют, будто говорят: „Некем менять, вы должны тут умереть“”. По его словам, армия в унынии, солдаты просто стремятся уцелеть.
На вопрос, победит ли Украина, Станислав реагирует с грустным смешком: “Не. Нам бы выжить. Перемога — это [в нынышних условиях] смешно. Кто говорит про перемогу, бери калаш — и давай, вперед. На запорожском направлении россияне изготавливают бетон и укрепляют им свои позиции. Как мы собираемся их разбивать? Я в ужасе от мыслей о том, как мы будем там наступать. Мы просто утонем в крови”.
Рассуждая, что в таком случае делать с территориями самопровозглашенных ДНР и ЛНР, военный говорит: “Приведу пример из тактической медицины. Представьте, что солдат был ранен в руку. Он наложил турникет и сутки полз к своим позициям. Если просто снять турникет, инфекция ударит по организму и убьет его. Проще сделать ампутацию. Донбасс — это ампутация”.
На рассуждение о том, что в Донбассе живут украинцы, Станислав закатывает глаза. Он вздыхает и многозначительно протягивает: “Ой бля-я-ядь”.
“Гггуууух”, — глухой звук долетает до села Жировка Львовской области, в тысяче километров от фронта. “Это делают брусчатку, — поясняют местные, показывая на фабричное здание на горизонте. — Прилеты звучат не так”. В этих местах российские ракетные удары случаются не так часто, как в восточной части Украины. Жировка была под обстрелом всего дважды. Но Львов — все-таки гораздо чаще.
Памятники в центре Львова закрыты мешками с песком и защитными баннерами, на которых написано, что достопримечательности можно будет снова увидеть “после победы”. Во Львовском оперном театре дают “Летучую мышь”. На дверях здания в стиле неоренессанс — надпись, о которой рассказывала режиссерка Варвара Сидина из Харькова: “Територія вільна від мови окупанта”. Юристка Яри́на говорит, что плаката на двери не замечала, хотя в оперу ходит регулярно. Сегодня она отвела туда своих детей и осталась ждать окончания спектакля.
“Наверное, на него обращают внимание те, кого он задевает, — размышляет Ярина (она говорит по-украински). — Меня не задевает: я до 2022 года была ограничена в своем праве пользоваться украинским языком”. До начала вторжения, рассказывает Ярина, за пределами Львовской области нельзя было найти радиостанцию, где вещание велось бы только на украинском.
С октября 2018 года в Украине действовали языковые квоты, регулировавшие долю украинского языка в эфире радио и телевидения: общенациональные и региональные каналы должны были использовать государственный язык не менее чем в 75% эфирного времени. С 1 января 2024-го минимальная доля украинского в программах общенациональных и региональных теле- и радиокомпаний была увеличена с 75 до 90%, а для местных вещателей — с 60 до 80%. С точки зрения Ярины, присутствие в эфире русского, пусть и в малой доле, “нарушает ее языковые права”. Так же она оценивает и недостаточное количество литературы, переведенной на украинский.
Львов расположен в 75 километрах от польской границы, и польский язык, рассказывает Ярина, для Галичины был языком оккупантов, поэтому жители западной части Украины уже сталкивались с необходимостью отстаивать право говорить на родном языке. Язык, по ее мнению, выполняет “функцию границы”, и если украинцы хотят жить в независимом государстве, они должны общаться по-украински.
“Львов всегда был толерантным, — считает коренная львовянка, гид Александра Дябина. Она окончила русскую школу и говорит с журналистами по-русски, потому что ей так удобнее. — Это предрассудок, что Львов русскоязычных сжигает на костре. Но случилась история с Крымом, и с тех пор в обществе на русском говорить стало стремновато”.
Даже после аннексии 2014 года, рассказывает Александра, гиды во Львове продолжали проводить экскурсии на русском для туристов из бывшего СССР. Но когда началось полномасштабное вторжение, “поняли, что это уже не смешно”, и полностью отказались от публичного общения на русском: “Человек разумный в состоянии выучить не такой уж сложный [украинский] язык и на нем общаться. Вы где-нибудь в США видели общины староверов, которые не учат местный язык и говорят по-русски, потому что „мы иначе не можем“?”
Комментируя реплику о том, что значительная часть населения Украины с детства говорит по-русски, Александра предлагает взглянуть на ситуацию иначе, на этот раз с учетом войны: “Своих детей я сознательно отдавала в украинскую гимназию, потому что понимала, что им здесь жить, учиться в вузе. Тема двуязычности в Украине, думаю, уже никогда не поднимется. А табличка в театре просто сигнализирует о том, в какое время мы живем и что вообще происходит”.
Тем не менее, по мнению Александры, “Львов и Луганск — это две разные Украины”. Различия прослеживаются в культуре, архитектуре, кухне, отношении к религии. “История Львова — это сплошная резня, геноцид, переселения, — поясняет Александра. — Наши бабушки и дедушки прошли лагеря и буквально дули на воду: знали, что тебя за твою вышиванку могут и взять. Люди зависят от мнения окружающих, предпочитают лишний раз промолчать. На востоке Украины люди проще: они добрее и не такие мнительные”.
Однако львовяне переживали за оккупированные восточные регионы так же сильно, как и другие жители Украины, считает Александра. Хотя гиду и хотелось бы, чтобы оккупированные части страны вернулись под контроль Украины, она понимает, что реальнее всего было бы заморозить конфликт по линии фронта, направить в регион миротворцев, наладить обмен пленными, дать возможность желающим украинцам выехать в Россию, а российских лидеров и военных — судить за военные преступления.
В 2022 году Александра вместе с двумя детьми эвакуировалась в Италию. Спустя восемь месяцев она решила вернуться. “У нас классная страна: шикарный климат, вкусная еда, — рассуждает она. — В Киев из Львова можно доехать за 11 евро! Мы, украинцы, этого не замечаем, так что нам нужно протереть очки. И наладить дипломатическую историю (то есть начать переговоры, — прим. „Медузы“)”.
Военный мемориал и место захоронения погибших солдат “Марсово поле” во Львове светится сотнями огней. На могилах — флаги, цветы, лампадки и рождественские атрибуты: свечи, гирлянды, ветки красной калины, хвоя. У многих надгробий можно увидеть скорбящих людей. Один сидит молча, другой плачет, третий молится вслух.
“Иногда вдовы приходят сюда с детьми, потому что дети отказываются кушать без папы”, — рассказывает Михаил Козак. Вместе с супругой Натальей он украшает могилу их 18-летнего сына Богдана.
Богдан ушел на фронт добровольцем, едва дождавшись совершеннолетия, воевал в составе третьей отдельной штурмовой бригады ВСУ и погиб 9 февраля 2024 года в Донецкой области. Он “с детства любил справедливость”, вспоминают родители; после 24 февраля мечтал отвоевать Мариуполь, защищал “право украинцев быть собой”.
“Не хочу, чтобы кто-то еще умирал, — плача говорит Наталья. — Наш штурмовичок… Самый младший из всех, кто тут лежит”. Она еще недолго стоит у могилы сына — и затем переходит к соседним, чтобы там поменять батарейки в рождественских гирляндах.
“Мы немного присматриваем за хлопцами, к которым не могут так часто приезжать родственники, — поясняет Михаил. — У одного родители вообще в Россию выехали, а он здесь лежит. У другого родичи далеко живут — в Донецкой области”.
Что скажете, Аноним?
[17:48 03 марта]
“Медуза” проехала всю Украину с востока на запад, чтобы узнать, каким видят завершение войны ее жители — и верят ли они вообще в него
[12:45 03 марта]
16:30 03 марта
15:30 03 марта
15:00 03 марта
14:00 03 марта
13:50 03 марта
13:40 03 марта
13:30 03 марта
[09:15 01 февраля]
[16:30 28 января]
(c) Укррудпром — новости металлургии: цветная металлургия, черная металлургия, металлургия Украины
При цитировании и использовании материалов ссылка на www.ukrrudprom.ua обязательна. Перепечатка, копирование или воспроизведение информации, содержащей ссылку на агентства "Iнтерфакс-Україна", "Українськi Новини" в каком-либо виде строго запрещены
Сделано в miavia estudia.
