Аленький цветочек Newsweek

Среди разговоров о недостатках рекламы и политической линии “Русского Newsweek” наверняка затеряется, а потом и забудется, тот факт, что в журнале прошел уникальный эксперимент: русская печатная международная журналистика по способу производства текстов недолго действовала, как западная. Суть этого эксперимента кратко выразил корреспондент “Нью-Йорк Таймс”, когда мы оказались в одной и той же группке друзов на демонстрации в Бейруте во время кедровой революции весны 2005 г.: “Как, и Русский Newsweek здесь?!”

Это был первый день ливанской революции 2005 года. Западных журналистов подъехало еще не так много, американский “Ньюсвик” добрался к вечеру. Так вышло отчасти случайно: Парфенов захотел выпустить номер о том, почему мы боимся ислама, и я поехал на шиитский праздник Ашуры, где люди до крови хлещут себя цепями. Но тут взорвали ливанского миллиардера и бывшего премьера Рафика Харири, прошел слух, что взорвали сирийцы, и началась ливанская антисирийская революция, подобная только что победившей в Киеве антироссийской “оранжевой”.

Репортажность “Русского Ньюсвика” довольно быстро с внутренних и близкородственных украинских тем распространилась на международные. Идея, что русскому человеку Россия всегда и безусловно интереснее, чем заграница, всегда казалась мне довольно дикой. Конечно, заграницу, как кошку или, вернее, какой-нибудь нездешний авокадо, надо уметь приготовить. Но увлечь ею совсем нетрудно: суши в Москве любят и едят больше, чем чем ботвинью с потрохами. Ботвинья — это что, суп с ботвой? Все знают, что такое суши, лазанья, Качиньский или Саркози, а как зовут губернатора горевшей летом подмосковной рязанщины, и знать не хотят. И помнишь ли ты, Алеша, дороги смоленщины? Или лучше помнишь дороги туретчины, австрийщины или итальянщины? Ее, родимой.

Так было всегда: не только когда русский человек стал ездить, а еще больше, когда он не ездил. Парфенов в качестве примера блестящей тележурналистики любил цитировать фразу Александра Бовина, сказанную в “Международной панораме” со специальной бовинской интонацией: “На этой неделе весь мир узнал, что есть такие Фолклендские острова”. В действительности, половина успеха Бовина в том, что его панорама была именно международной, а не, к примеру, “Панорамой пятилетки” или “Панорамой Зауралья”. Для советского человека международная журналистика была ее высшей формой, может быть, единственной ее формой. Это полностью соответствовало нашему тогдашнему ощущению, что события, политика, история, жизнь — всё где-то там, а здесь — тьма внешняя и скрежет зубовный от скуки. Потому что ничего не происходит, и вряд ли что-нибудь произойдет.

Однако произошло. Чувство, что “мы здесь, а история там” перевернулось на рубеже 80-х — 90-х годов. Мы оказались и долго были самым интересным местом на земле (украинцы испытали это в шорт-версии в 2004—2005-м). Международная журналистика была российская журналистика, world affairs были Russian affairs. Как говорил мне главред “Нью-Йоркера” Дэвид Ремник о своей работе в России в то время: “Я мог бы прислать материал “Знаете, в России зима холодная”, и его бы немедленно поставили на первую полосу”.

После этой прекрасной заварухи международная журналистика возродилась в трех формах, две с половиной из них были советские. “Русский Newsweek” ввел четвертую. До этого было что? Во-певрых, “наш корреспондент в Париже” (иногда по-прежнему нагруженный несовместимыми с корреспондентской жизнью функциями) — человек, который пересказывает истории, прочитанные в местных газетах, для убедительности зачем-то стоя в галстуке на фоне Елисейских полей. За это платили телеканалы, которые все еще могли себе позволить содержать целые отделы вроде советских НИИ, где на работе пилят ногти и обсуждают падение дырокола со шкафа на голову курьеру.

Во-вторых, статья эксперта. Люди из академических институтов запада и востока были начитанны, но чудовищно обеднели. Перед командировкой в Иран, в отделе Ирана профильного академического института меня просили: приезжайте потом, расскажите, как там. Сами они в Иране бывали редко, а если бывали, то на каких-нибудь научных конгрессах за счет принимающей стороны, а много ли там увидишь?

Чуть свежее выглядела журналистика премьерских и президентских пулов. Путин встал, Путин сел, Путин прошептал на ухо Берлускони, ухо Берлускони покраснело, подписаны такие-то контракты. Но здесь мир получался каким-то местечковым, он вел мерцающее солипсическое существование от одного визита русского чиновника до другого.

“Русский Newsweek” (который в пулы почти никогда не брали) сходу стал работать, как какой-нибудь “Нью-Йорк Таймс” и прочий “Шпигель” — их “Шпигель”, прелестный “Шпигель”. Что там у нас в Ливане, революция? Летим к вам. Умер Пиночет? — билет на завтра в Сантьяго. В Никарагуа на выборах становится президентом неудавшийся Кастро времен позднего советского маразма Даниэль Ортега? Туда. Хоронят и выбирают нового римского папу? Без нас старому земля не будет пухом, на нового не налезет тиара. Но участие в надевании тиары и снимании Пиночета стоит дорого.

Результат в большинстве случаев получался на уровне хорошей западной прессы. Не только я, но, кажется, и читатели до сих пор помнят самые яркие вещи, сделанные корреспондентами отдела. Съездить в Гуантанамо, тайком пробраться в Зимбабве, поучаствоваль в иранских выборах, поездить по Сомали, разыскать западных заложников-нефтяников у сепаратистов в дельте реки Нигер, сползать по туннелю для контрабанды оружия из Египта в Газу, ну, или просто поговорить по душам с японцами за саке о Курилах было трудовыми буднями. Надеюсь, архив с этими публикациями будет открыт и нормально выложен на сайте экс-“Ньюсвика”. По крайней мере, гендиректор “Аксель Шпрингер Раша” Регина фон Флемминг обещала мне, что займется этим, когда утрясет текущие дела с закрытием.

Это был уникальный опыт, когда два, ну, может, три года небольшая группа журналистов работала по международному ведомству так, как принято у взрослых западных дядей и тетей. Разница в том, что тексты дядей и тетей оказываются непереводимы, потому что то ли мы люди с песьими головами, то ли люди с лицами на животе. Поэтому единственный способ перевести американский репортаж из Ирана — это поехать туда самому со всем хламом русского культурного опыта, ассоциаций и предрассудков. И произвести на месте фокус с разоблачением.

Идея была прекрасна, но недостаточно востребована. Читатель не видел принципиальной разницы между текстом, изготовленным для него с глубоким погружением, и текстом, изготовленным дистанционно, между сказом про чудище заморское и репортажем из чрева китова с китовым усом на шее. Русской публике не то что б не был люб заморский аленький цветочек. Люб. Но не любее такого же заморского цветочка, выращенного с меньшей стоимостью в оранжерее совхоза “Московский”. А если стирает одинаково, зачем платить больше? Теперь уж за цветочком долго никто не поедет. А жаль.

Александр БАУНОВ