Венгерская рапсодия о советском обелиске и особом пути

“Ни Запад, ни Восток — республика Иран!” провозглашало перед каждым выпуском новостей иранское ТВ. Теперь похожей заставкой можно начинать новости в Венгрии. Особый путь, все под богом ходим.

Для утверждения особого пути своей родины мэр Будапешта Иштван Тарлош собрался переименовать две центральные площади: площадь Москвы (Москва тер) и площадь Рузвельта (Рузвельт тер) во что-нибудь более венгерское, а заодно перенести с площади Свободы (Сабадшаг тер) памятник советским воинам.

Нельзя сказать, что красноармейский обелиск в Будапеште мозолит глаза. Не каждый турист долетит с набережной Дуная до середины площади Свободы. И сама она не Марсово поле, а уютный английский сквер — респектабельный квадрат, окруженный благородными четырехэтажными комодами — солидные соседи. А пионэры пусть идут в жопу. Но бывшие пионэры всё ходят и ходят к советскому обелиску.

Это единственный в Будапеште памятник, который пришлось огородить забором и держать возле него постоянную полицейскую охрану, так как он сделался любимым местом антиправительственных народных гуляний. Мимо дома бывшей московской тещи венгерские демонстранты не ходят без шуток независимо от повода протестов. На памятник покушались в 2006 году, на юбилей антикоммунистического восстания 1956 года (что логично), в 2008 г. — на юбилей венгерской революции 1848 года, что менее логично, потому что революция была против австрийцев и в Будапеште есть памятник императрице Сиси, романтической жене Франца-Иосифа, и другие австрийские официальные каменные гости.

Убрать советского каменного гостя с площади свободы не так-то просто. Пожатье каменной десницы подкреплено межправительственным соглашением о взаимной охране воинских монументов и захоронений. А вот переименовать Абрикосовую в Виноградную — это суверенное право муниципалитета. Переименовать площадь Москвы обратно в площадь Кальмана Селла — венгра-министра финансов при императоре Франце-Иосифе — скорее всего, удастся. Я бы не расстраивался. Площадь Москвы — уже никакой не сквер, а транспортный перекресток с трамваями, маршрутками, шаурмой и бомжами. Но все-таки Москва. Как часто в своей блуждающей судьбе венгры, поляки и чехи при этом звуке не думают ничего хорошего. Нет уж, пусть лучше бомжи едят обрезки шаурмы на площади имени венгерского финансиста серебряного века. Для смягчения эффекта именем Москвы в мэрии предлагают назвать какую-нибудь новую площадь без бомжей и построить на ней православную часовню. Как жар крестами золотыми современные главы могут гореть не хуже старинных. Авось, в Москве увидят купола и утешатся. Все равно ясно: новые венгерские власти не любят ни Москву, ни Красную Армию.

С Москвой ясно, но чем Рузвельт-то помешал? Площадь его имени перед местной Академией наук переименуют в честь графа Иштвана Сечени — ктитора святого храма науки сего и заодно цепного моста через Дунай, визитной карточки Будапешта. Можно заглянуть по этому поводу на венгерские форумы “Если мы больше не любим Сталина, зачем нам площадь имени его кореша Рузвельта? Он нам не нравится”. В качестве компенсации в Рузвельта переименуют другую площадь — перед редутами американского посольства.

Маленькие империалисты

В постах про Японию и Курилы я говорил, что атмосфера в Восточной Азии после Второй мировой войны больше напоминает настроения в Европе после Первой. В то время как в современной Европе всюду царит признание вины и взаимное прощение, в Азии нет виноватых, есть только обиженные. Это наблюдение, однако, относится к европейским звездам первой величины. То что происходит на уровне звезд второй величины: Венгрии, Польши, Словакии, Румынии, стран Прибалтики, — скорее, напоминает Азию. Здесь тоже нет виноватых, только непонятые и обиженные.

При мне в самой большой синагоге Европы — одной из главных достопримечательностей Будапешта, ставшей из-за отсутствия прихожан музеем, — гид рассказывал, как хорошо жилось евреям в Венгрии, пока ее оккупировала Германия в конце 1944 года. Американские туристы, потомки немногих выживших прихожан вежливо кивали. Хотя в 30-е годы Венгрия наперегонки с Рейхом принимала антиеврейские законы (гонку выигрывая) и еще в 1943 году собственными силами начала депортацию евреев в немецкие лагеря. В благодарность за частичный возврат потерянных в 1920 году территорий Венгрия была единственным по-настоящему верным союзником Германии и сдалась в апреле 1945 года только после того, как территорию страны полностью заняла упомянутая Красная Армия. Но тут вам не Германия: о верности фюреру до полной победы его противников здесь говорят мало, зато много про 1956 год, 40 лет коммунистического ига, несправедливый (что правда) Трианонский договор 1920 г., урезавший Венгрию на две трети, и про скаредный Евросоюз.

Нам кажется, что самые тяжелые постимперские комплексы у нас. В действительности гораздо тяжелее переживают утраченное величие страны поменьше: Грузия, Сербия или вот Венгрия. В Будейской крепости — будапештском кремле — я купил в билетной кассе карту великой Венгрии в “тысячелетних границах” до 1920 года. Такие карты можно купить много где: в туристических местах, в музеях, в книжных магазинах. И продаются они не просто для информации, а, так сказать, “с чувством”. В нашей имперской России я не встречал, чтобы так же, с чувством, в Кремле или где еще продавали карты не то что Российской империи, а даже совсем недавнего СССР. Что бы сказали поляки? А венгры в январе нынешнего года умудрились в честь своего первого в истории председательства в ЕС повесить ковер с исторической картой великой Венгрии — куда входят территории полдюжины ныне независимых стран-членов и кандидатов в члены ЕС, иные целиком — в вестибюле Европарламента, и разогнали брюссельское занудство веселым международным скандалом.

Эскадрон устал

За последние шесть лет я навещал Венгрию четыре раза. И каждый раз регистрировал чувство, которое назвал бы “растущим недоумением”. Вот нам, венграм, обещали, что надо немного, лет десять потрудиться, потерпеть, постоять за небольшую зарплату у прокатного стана глобальной экономики, поменьше есть, побольше платить за свет и воду, но зато потом вступим в Евросоюз и запируем на просторе. У страны была сверхзадача, у народа — национальная идея. И вот сказка стала былью, гусары взяли Брюссель, венгерское знамя победы в виде ковра развевается над куполом рейхстага единой Европы, а венгры так и не поняли, зачем они были рождены. Пир горой, дым коромыслом, а по гусарским усам больше течет, чем в рот попадает. Ну и гадость эта ваша золотая рыбка!

Вот из этой таблички “Евростата” видно, что за пять лет пребывания в Евросоюзе уровень жизни в Венгрии почти не вырос: в 2004 г. он составлял 63% от среднего по ЕС, в 2009 г. — 65% от него же. И это до кризиса. За то же время соседи, которые в начале пути уступали Венгрии, гораздо радикальней сократили свое отставание: Словакия (эта венгерская Украина, вечный младший брат и соперник) поднялась с 57 до 73%, Румыния (член с 2007 г.) с 34 до 46%, Польша с 51 до 61%. Польша получила статус самой устойчивой экономики ЕС, Словакия стала самой привлекательной страной для иностранных инвестиций в Восточной Европе, Чехия вообще выполнила план Путина и обогнала по уровню жизни Португалию. А Венгрия осталась почти там же, где была. И это значит что в Венгрии людей, которые поднялись одновременно с и благодаря вступлению в ЕС гораздо меньше, чем у соседей.

Усталость и недоумение усиливает еще и то, что Венгрия рубежа 80-х — 90-х считалась образцом успешных реформ. Ее социализм содержал больше всего элементов хозрасчета, НЭПа и прочих частнособственнических инстинктов, а ВВП на душу населения на момент конца соцлагеря составлял $8790 и был заметно больше, чем у большинства социалистических соседей.

Чувство глубочайшего недоумения росло, и вот, в 2010 г. в Венгрии появилось правое правительство премьера Орбана и партии FIDESZ с немыслимым, по меркам Западной Европы, большинством на выборах в 68 %, которое приняло среднеазиатcкий закон о СМИ (его пришлось отменять в самом Брюсселе), планирует ввести ежедневные уроки физкультуры в школах (нация должна быть здоровой ) и новую конституцию, которая будет начинаться словами “Боже, храни венгров”.

Иной усища крутит яро, но сам лишь копия гусара. Усталость, недоумение, отсутствие исторической самокритики и бережно хранимое мироощущение непонятых страдальцев закономерно привели к идее особого пути. Мы это уже встречали. Не только у нас. В 2005 году браться Качиньские в Польше пришли к власти с идеей “чвартой жечьпосполиты”, четвертой республики Польской, основанной на настоящих польских ценностях. Четвертая республика поссорилась не только с Россией, но и с Германией и даже с Брюсселем. Да и другие страны Восточной Европы проходили или пройдут через этап скептицизма в единой Европе. Omne animal post coitum est triste (всякая тварь после соития грустна). Это у них такая фаза в развитии после реализации текущей национальной идеи. Не зря же главный президент-евроскептик после гибели Леха Качиньского — чех Вацлав Клаус.

Тайна особого пути

Мы думаем, что особый путь — это про нас. Что сама идея особого пути — это что-то наше, евразийское, лесостепное. Православие, самодержавие, Достоевский. В действительности на идею особого пути набредают самые разные народы. Это случается с ними в минуту жизни трудную.

Интуиция насчет особого пути любимой родины — вещь абсолютно правильная. Но только усталые и разочарованные страны делают из нее национальную идею. Ах особый путь, дорожка фронтовая — она ведь есть у всех народов. Только в здоровом состоянии он не цель, а, так сказать, привходящее обстоятельство, сама собой разумеющаяся вещь, акциденция существования государства или нации. Sum, ergo deffero. Существую, следовательно отличаюсь.

Если ты не летчик Мересьев, странно искать смысл жизни в том, что у тебя есть нога, даже две. “Да здравствует нерушимое единство правой и левой ноги!”. Ну вот они есть, ноги-то, а дальше-то что? — может сходить ими куда, с кем-то пообщаться? Скрещенье рук, скрещенье ног. Кружки и стрелы. Ромбы и прямоугольники. Геральдические львы, орлы на государственных гербах, куропатки, молчаливые рыбы.

Разговоры о том, что мы не Европа, а что-то особенное, потому что, поглядите, как мы отличаемся от травоядных голландцев, не имеют смысла. Поляки отличаются от голландцев не меньше нашего, а уж как греки отличаются от финнов — любо-дорого посмотреть. Смотреть надо через закопченное стекло, а то контраст слепит. А ведь и без них европейский народ неполный.

Глубоко задумываются насчет особого пути народы, находящиеся в состоянии временного разочарования своим местом в мировом разделении труда и отдыха. Им же обычно свойственен какой-то болезненный консерватизм — как какому-нибудь нынешнему Пакистану или Михалкову в явном творческом кризисе. Страны, как и люди, в период творческого расцвета не стесняются заимствовать, подражать, быть похожими, учиться, пробовать в жизни новое. Главное не баловаться кокаином и не делать жизнь с товарища Дзержинского и еще с некоторых товарищей. Усталые, но недовольные чахнут над сундуками полными своего драгоценного особого пути. Обычно это кончается тем, что приходит Иван-царевич, срубает дуб, разбивает сундук, ловит зайца, а в зайце селезень, а в селезне утка, а в утке яйцо, в нем игла, а на игле — смерть Кощея. Тут и сказке про особый путь конец. Лучше, чтобы это был какой-нибудь свой, туземный Иван-царевич.

Александр БАУНОВ