Страна застывших реформ

Текущий год по-своему уникален. 

По грустному стечению обстоятельств на него приходится 10-летие начала глобального кризиса 2008—2009 гг. и 20-летие августовского дефолта в России (1998 г.). Оба эти события оставили глубокий след в отечественной истории, запомнившись валютными, финансовыми и экономическими потрясениями. Причем в 2009 г. Украина поставила едва ли не мировой антирекорд — падение ее ВВП (-14,8%) оказалось одним из самых сильных за время Великой рецессии.

Вместе с тем, нынешний год — еще и преддверие 30-летия знаменитого Вашингтонского консенсуса, который явился прологом не только к этим двум “юбилеям”, но и к ряду крайне спорных представлений об успешной экономической политике. В 1989 году Дж. Вильямсон сформулировал 10 ее постулатов, отчеканив в них, по его же словам, доминирующий взгляд тогдашнего политического Вашингтона: Конгресса США, американской администрации, международных финансовых организаций, ведущих мозговых центров.

Сегодня эти правила общеизвестны: бюджетная дисциплина, налоговая реформа (в т.ч. низкие ставки и широкая налоговая база), финансовая либерализация, единый конкурентный курс валюты, либерализация внешней торговли, прямые иностранные инвестиции, приватизация, дерегуляция, защита прав собственности. 

Неолиберальная революция

Формально этот набор был адресован странам Латинской Америки, запутавшимся в бюджетных дефицитах, долгах, высокой инфляции и спорадической девальвации своих валют. Но в более широком контексте речь шла о базовых принципах рыночной экономики, которой тогда еще противостоял Советский Союз с его директивным хозяйством. И хотя позднее Дж. Вильямсон неоднократно отмечал вольность прочтения его постулатов, главное, что их объединяло — по его же признанию — “капитализм свободного рынка”. 

И это не удивительно. Ибо рубеж 1980—1990 гг. оказался его звездным часом: советская экономика шаталась, бывший Союз трещал, Холодную войну он проиграл, Варшавский договор сыпался, а “гласность” с “перестройкой” закончились ростом цен, пустыми прилавками и массовой деморализацией. Запад же, оправившийся от стагфляции 1970-х, казался на этом фоне обителью благополучия, опыта и знаний. При этом рецепт его успеха, отлитый в 10 принципах Вашингтонского консенсуса, представлялся на удивление простым и логичным.

По замечанию М.Найма, все 1990-е прошли под знаком абсолютного и безусловного доминирования идей Консенсуса. И хотя их интерпретация могла варьироваться, “это был совершенно ясный и концентрированный взгляд на то, что должны делать бедные страны для развития своих экономик и обретения социального благополучия”.

В большинстве стран он был воспринят как руководство к действию. В той же Латинской Америке перешли к жесткой фискальной и монетарной политике, сократили с 5 до 2% ВВП бюджетные дефициты, снизили до однозначных уровней инфляцию, вчетверо — торговые тарифы, отказались от целевого кредитования производства, в шесть раз увеличили прямые иностранные инвестиции, отменили валютный контроль и контроль над операциями текущего счета. В течение 1988—1997 гг. в регионе было приватизировано более 800 компаний, включая банки, электростанции, системы телекоммуникаций и водоснабжения, а также дороги и учреждения здравоохранения.

Результаты, однако, оказались неожиданно скромными, а в ряде случаев — обескураживающими. Так, ежегодные темпы роста реального ВВП в Латинской Америке хотя и достигли 3%, что было лучше, чем 2%, наблюдавшихся во время “утраченного десятилетия” (1980-е годы), но оставались гораздо меньше 5% (и больше), имевших место в 1960—1970-х годах. При этом в регионе выросла безработица, усилилось социальное неравенство и разочарование в реформах. Бедность оставалась обычным явлением. Социологические опросы свидетельствовали о социальной несправедливости, в части как распределения доходов и благосостояния, так и образования, занятости и участия в политической жизни.

Эта статистика — часть доклада Комиссии по экономическим реформам и неравенству в Латинской Америке (2001 г.), подготовленного при поддержке Фонда Карнеги за международный мир (США) и Межамериканского диалога (США). Доклад также содержал ряд рекомендаций, которых, по мнению его авторов, явно не хватало Вашингтонскому консенсусу. Речь, в частности, шла о сглаживании экономических циклов, стабилизационных фондах, системе социальной защиты, образовании для бедных, повышении налогообложения богатых для поддержки неимущих, налогообложении зарубежных (офшорных) активов, финансовой и правовой поддержке малого бизнеса, защите наемного труда. Понятно, что реализация этих предложений требовала не слабого, а сильного государства, что явно противоречило базовой идее Консенсуса, который, по мнению авторов доклада, “не принес ожидаемых результатов”.

Особой фишкой доклада оказался последний, т.н. “+1 инструмент”, который предполагал “снижение протекционизма богатых стран”. Указывалось, что они защищают свои рынки искусственными барьерами, в частности в агробизнесе. Это усиливает нищету и неравенство у их бедных соседей, хотя в идеале богатые страны должны были бы открыться для их товаров. Так, вопреки либерализации аграрных рынков большинством латиноамериканских экономик, страны ОЭСР тратили (на момент выхода доклада) более 360 млрд долл. для защиты своих фермеров, чья доля в совокупной рабочей силе составляла всего 5%. В ЕС и США ежегодно на поддержку одного фермера уходило около 19 тыс. долл. При этом защита предоставлялась трудоемкому сельхозпроизводству, в котором с легкостью могла специализироваться Латинская Америка. 

Не удивительно, что доклад был назван “Противоречивый Вашингтон” (Washington Contentious).

Шоковая терапия

В постсоциалистической Европе неолиберальный мейнстрим начала 1990-х был в основном связан с “шоковой терапией”, которая дополнила Консенсус своим собственным “+1 инструментом” — шоковой скоростью трансформаций. Можно долго спорить о том, насколько удачным был подход Л.Бальцеровича, но нельзя отрицать, что на его родине — в Польше — он оказался в целом успешным. Поєтому значительная часть экспертов продолжает утверждать, что провалы других переходных экономик объяснялись низкой скоростью их реформ (О. Гаврилишин, 2016 р.). Или, иными словами, малой порцией “шока”.

На этом фоне примечательно мнение Г. Колодко (2005 г.), указавшего, что в 1989—1993 гг. Польша пережила “шок без терапии” из-за “брутального нарушения основных правил прагматизма и рациональности”, что проявилось в отсутствии уважения к развитию рыночных институтов, чрезмерной и чересчур быстрой либерализации торговли и недостатке стимулирования роста.

Такая оценка тем серьезнее, что к рыночным реформам Польша была подготовлена несоизмеримо лучше многих ее соседей. В ней, например, и при социализме существовал приватный бизнес и кооперативы, значительная часть сельскохозяйственных земель находилась в собственности крестьян, в 1960-х были легализованы банковские валютные счета и проценты за них. Для поездки на Запад было достаточно заплатить 5 долларов. Благодаря этому еще в 1964 г. один из будущих идейных вдохновителей “Солидарности” 18-летний Адам Михник мог проездом из Парижа заехать в Вену на радиостанцию “Свободная Европа”. В стране сохранились навыки рыночного регулирования: на начальном этапе “шоковой терапии” был использован Торговый кодекс 1934 года. Было доступным и западное университетское образование — сам Л.Бальцерович получил его в начале 1970-х в Соединенных Штатах.

Не удивительно, что Польша осталась одним из флагманов переходных экономик Европы. Между тем их последующее “расслоение” оказалось результатом не столько рыночных реформ, как сложного геополитического размежевания. Согласно ему страны к западу от бывшего Союза, включая Прибалтику, были признаны частью европейской культуры, истории и общего европейского будущего. Восточные же их соседи остались в орбите правопреемника СССР — России. Насколько далекоидущим, серьезным и жестким было это деление, показали Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, Крым и Донбасс.

Без учета этой геополитической сегрегации нельзя рассматривать ни пост-социалистическую историю, ни переход к рынку, ни его результаты. Она же проливает свет и на списание Польше 50% ее внешнего долга (1991 г.) с последующей реструктуризацией ее долга западным банкам (1994 г.). Для своих потенциальных членов ЕС уже в 1989 г. инициировал программу технической помощи PHARE. Первыми ее получателями стали Польша и Венгрия. Для стран же СНГ и Монголии была предложена программа TACIS. Недавно стало известно, что в начале 1990-х премьер-министр Великобритании Дж.Мейджор обсуждал возможность членства в ЕС и России. Однако его европейские коллеги посоветовали не озвучивать подобных идей, указав на угрозу доминирования в Европе бедной ядерной державы.

В условиях такого “свободного рынка” тщательно отобранные еврокандидаты обрели особые мотивы, условия и цели для своих реформ. В какой-то момент их стал открыто координировать Брюссель, и за вуалью “шоковой терапии” проступил Брюссельский консенсус — глобальное соглашение об условиях и очередности предоставления членства сначала в НАТО, а затем и в ЕС. Вступив в него в 2004 г., Польша стала ежегодно получать до 9 млрд евро из структурных фондов ЕС. В 2014—2020 гг. ей из них должны выделить еще 86 млрд евро. ЕС, таким образом, заплатил и продолжает платить своим новым членам за их реформы. В этом отношении все связанные с ними риски оказались неплохо застрахованными. Чего нельзя сказать об их восточных соседях.

По признанию екс-главы центробанка Польши (М.Белька), целевой уровень инфляции в Польше следовало бы установить выше 2,5%, однако то была “цена вступления в Евросоюз”. Что, очевидно, относится и к отказу от валютного регулирования с контролем над движением капитала. Сегодняшние поступления из структурных фондов ЕС с лихвой компенсируют их отмену — в новых членах Евросоюза их объемы доходят до 3—4% ВВП. Убери эту помощь, и некоторые экономики начнут падать. Єтот феномен прекрасно известен. Другое дело, что он не афишируется. Именно поэтому такие страны, как Литва, особенно обеспокоены Brexit — выход Великобритании неминуемо сожмет бюджет ЕС и соответствующие перспективы роста его стран-реципиентов. 

Невольно возникает вопрос, если это — “свободный рынок”, то что тогда государственное регулирование, достигшее международного масштаба?

500 дней

Интеллектуальным ответом бывшего Союза на “шоковую терапию” стала “Программа 500 дней” Г.Явлинского. Именно столько, по версии ее авторов, хватило бы для создания рынка, на который у Запада ушло несколько сот лет. Сколь ни курьезна эта мысль, однако именно она в начале 1990-х сверкала на острие экономического мейнстрима. Более поздние оговорки об условности срока программы, безусловно, лукавство. Все шаги в ней были прописаны едва не по месяцам. Ее продвигал уважаемый академик С.Шаталин. Она была разослана для проработки по всей союзной вертикали.

Серьезных альтернатив этим взглядам не было. Да и кто бы им возразил в условиях государственного монотеизма? Не мудрено, что в критический момент идея “большого рыночного скачка” оказалась столь же востребованной, как и “заряженная вода” А.Чумака с телегипнозом А.Кашпировского.

Масла в огонь подливали надежды на внешнюю помощь. По словам Дж.Сакса, советника правительства Е. Гайдара, в 1992 г. G-7 и МВФ обещали 24 млрд долл. России и еще
20 млрд остальным союзным республикам. Всего им было обещано более 100 млрд долл. После чего, по заверению МВФ, должен был последовать экономический рост в 4%. В 1993 г. уже новая американская администрация обещала России новый финансовый пакет в 28 млрд. Но из всего этого, по словам Дж.Сакса, страна к концу 1993 г. получила только 4 млрд.

Программа правительства Е.Гайдара хотя и конкурировала с “500 днями”, но за их теоретические рамки не выходила. Ее результат, помноженный на советские реалии и отсутствие внешней помощи, превзошел все ожидания: в 1990-х ВВП России упал на 38,8%. При этом чашу рыночного причастия с ней выпили все члены СНГ. Самой горькой она оказалась у Украины — глубина ее спада достигла 60%. Такого мир не знал и в годы Великой депрессии. 

Ответственность за тот провал никто на себя не взял. Ни в части теории, ни практики. Но, в отличие от оппонентов, “команда Гайдара” оказалась единственной, прямо указавшей на успешно достигнутую цель. Так, по словам Б. Чубайса, “залоговые аукционы создали политическую базу для бесповоротного разгрома коммунистов на выборах 1996 года”. И он же продолжил: “А представление про справедливость у народа мы сломали еще ваучерной приватизацией”. В этом с ним согласился А.Кох: “Прощание с советским культом справедливости … это была плата за рыночные реформы. И за приватизацию, в частности”.

Что же касается помощи в виде “условно говоря, плана Маршалла”, которую Е. Гайдар просил у тогдашнего госсекретаря США Дж.Бейкера, то она, как известно, не поступила. Уже в 1993 г. представитель Госдепа США в странах СНГ С.Тэлбот произнес свою знаменитую фразу — “меньше шока, больше терапии”. Российский министр финансов Б.Федоров сказал, что это “удар ножом в спину”. Дж.Сакс добавил, что “лезвие еще и провернули”. Правда, много позже он признался: “Мы положили больного на операционный стол, вскрыли ему грудную клетку, но у него оказалась другая анатомия”.

Реформы второго поколения

К концу 1990-х Вашингтонский консенсус успели окрестить “рыночным фундаментализмом” (Дж.Сорос). Его проблемы были вынуждены признать и МВФ с Мировым банком. После азиатского кризиса 1997—1998 гг., бегства западного капитала из развивающихся стран, дефолта России и потрясений в Бразилии, Украине, Перу и проч. скрывать очевидное уже не имело смысла. В Фонде заговорили о “реформах второго поколения”, обратившись к термину, предложенному М.Наймом. 

Последний обратил внимание, что “устойчивый экономический рост требует сильных государственных институтов”. Но их-то развивающимся странам обычно и не хватает. Так что “опасность слишком сильных государств почти мгновенно сменилась опасностью чересчур слабых государств”. И если у авторов Консенсуса тревогу вызывала чрезмерная инфляция, то через 10 лет оказалось, что проблемой является слабое государство, неспособное защитить закон, бороться с коррупцией и проводить реформы.

При этом “макроэкономическая ортодоксия” оказалась не панацеей, а всего лишь подходом к решению более сложных задач. Ибо при всей своей важности она не обеспечила “учебниками школы” и “лекарствами больницы”. Стало очевидным, что ее надо дополнить развитием социальных институтов — как государственных, так и рыночных. 

Консенсус недооценил и риски глобализации. Его постулаты относительно дерегулирования и торговой/финансовой либерализации исходили исключительно из положительных ожиданий. Тогда как только за пять лет (1994—1999) системные кризисы произошли в 10 странах со средними доходами, став для всех полнейшим шоком.

Аналогичные аргументы звучали и в известной критике Дж.Стиглица, который указывал на “провалы” и рынка, и государства. В силу чего необходимость состояла в их совместном развитии, а не в отказе от государственного регулирования как такового. Его знаменитый “Пост-вашингтонский консенсус” пестрел остротами в адрес МВФ и Мирового банка, для которых просто не было бы места, будь рынок действительно “совершенным”. При этом он задался резонным вопросом, почему реформы в России сопровождались спадом и удвоением неравенства в доходах, хотя ее экономика считалась крайне неэффективной и при переходе к рынку должна бы была расцвести. 

Многие также указывали, что Китай избежал подобной участи, выбрав иную стратегию реформ. Эффективность его эволюционного перехода к рынку была самоочевидной. На этом фоне исполнительный директор МВФ М.Камдессю был вынужден признать, что для проведения реформ в переходных экономиках “не было ни надлежащего опыта, ни четкого плана действий” (1999 г.). С этим трудно не согласиться. Как, впрочем, и с тем, что международные организации вообще не обладали компетенцией и полномочиями для решения задач подобного масштаба.

Подводя итоги 1990-х, Д.Родрик констатировал, что кампания по приватизации, дерегуляции и либерализации оказалась, “возможно, самой мощной за всю историю человечества”. Причем увлечение ими, как и свобода, предоставленная капиталу, явно превзошли ожидания Дж.Вильямсона. Однако после десятилетия рыночного энтузиазма в Вашингтонский консенсус больше никто не верил. Его итоги были таковы, что речь уже шла “не о том, жив он или мертв, а чем его заменить”. Сам Дж.Вильямсон признал, что былое единодушие — основа Консенсуса — испарилось.

Д.Родрик не скрывал своего скепсиса по поводу универсальных правил “сверху-вниз”. “Стабилизировать, приватизировать и либерализировать” стало мантрой поколения технократов, которые набили руку на развивающемся мире и политиках, которых они консультировали”. Критикуя этот подход, он удачно подытожил дебаты конца 1990-х, описав новую, “улучшенную”, версию Вашингтонского консенсуса. В последней к исходным 10 принципам добавилась еще одна десятка: корпоративное управление, борьба с коррупцией, гибкий рынок труда, правила ВТО, финансовая отчетность и стандарты, осторожная либерализация операций с капиталом, независимость центрального банка и таргетирование инфляции, система социальной защиты, сокращение бедности.

Нетрудно заметить, что “расширенная” версия Консенсуса отражает практически все аспекты сегодняшнего сотрудничества Украины с МВФ. Не менее примечателен и тот факт, что в нее попало таргетирование инфляции. Ибо только в условиях рынка, близкого к совершенному, центральный банк может преследовать одну-единственную цель — ценовую стабильность. Однако, насколько далеки эти представления от реальности, показала Великая рецессия (2007—2009 гг.). 

Великий неолиберальный кризис

Если в Украине до сих пор нет официального объяснения причин ее 60-процентного падения в 1990-х, а также кризисов 2008—2009 и 2014—2015 гг., то в США причины Великой рецессии были озвучены уже в 2011-м. Специально созданной Национальной комиссии хватило двух лет для вывода, что к кризису привели политика чрезмерной либерализации, дефекты рыночного саморегулирования и дефицит государственного контроля. Речь, в частности, шла о провалах в финансовом регулировании и надзоре, недостатках корпоративного управления и риск-менеджмента, чрезмерных инвестиционных рисках, изъянах внебиржевых деривативов, растерянности государства. (Примечательно, что М.Найм еще в 1999 г. предположил возможность начала очередного кризиса в финансовой сфере одной из ведущих стран мира, указав, что она к нему не будет готова.) 

В ходе Великой рецессии ВВП США упал на 4,3%, цены на жилье — на 30%, индекс деловой активности Standard & Poor's — на 57%, безработица выросла вдвое. В эпицентре проблем лежал дерегулированный финансовый сектор. По логике неолиберальной доктрины всего этого просто не могло быть. Тем более, в США. Но уж коль случилось, то судьбу рынка должен был решать сам рынок: неплатежеспособные компании и банки надо было банкротить, крупный бизнес — дробить, а государственный бизнес — продавать, причем преимущественно иностранным инвесторам (например, из Китая, коль скоро они оказались более успешными). Американский минфин должен был блюсти бюджетную дисциплину и уровень госдолга. А ФРС (центробанк) — стоять от него как можно дальше.

Но на практике все вышло наоборот. Государство стало спасать крупнейшие корпорации; национализировало бизнес, обрушивший глобальные рынки; взвинтило дефицит бюджета, госдолг и эмиссию денег. В рамках первой стабилизационной программы минфина (TARP, 2008—2010) на эти цели ушло 438 млрд долл., из которых более 60% получили всего 12 корпораций: одна страховая (AIG), восемь крупнейших банков и три автокомпании (General Motors, Chrysler, Ford — последний, правда, в деньгах не нуждался). Если все эти средства государство вернуло себе через два года, то его второй пакет (закон ARRA, 2009—2012) был фактически безвозмездным. В его рамках
840 млрд долл. выделялись на снижение налогового бремени, финансирование инфраструктуры и науки, защиту малообеспеченных, здравоохранение, образование, энергетические и природоохранные проекты. 

Основным источником этого финансового потока была ФРС. Ее монетарная политика в корне изменилась: эмиссия хлынула рекой; процентные ставки почти обнулили; их “привязали” к безработице; де-факто подняли целевую инфляцию; ФРС обязалась кредитовать бюджет и небанковские корпорации, ввела целевое финансирование и т.д. Экономическая реанимация США длились девять (!) лет — с октября 2008-го по октябрь 2017 года. Причем “нетрадиционная” бюджетная и монетарная политики оставались в силе и после окончания рецессии в июне 2009 г. За это время баланс ФРС вырос в 5 раз, монетарная база — в 4,5 р., госдолг — почти вдвое, его отношение к ВВП — с 62,8 до 102,3%.

“Оказалось”, что экономической целью государства является не дерегуляция и приватизация, а стабильный рост. В 2011 г. исполнительный директор МВФ Д.Стросс-Кан признал, что Вашингтонский консенсус “остался позади”, а маятник экономической мысли и практики качнулся — пусть и немного — но от рынка к государству. С ним трудно спорить, тем более, что антикризисную политику США скопировали практически все ведущие экономики мира. А Банк Англии и Европейский центральный банк до сих пор проводят “нестандартную” монетарную политику.

Протекционизм vs Консенсус

Ведущие экономики не стали возвращаться к неолиберальным идеям Консенсуса и после выхода из кризиса. Вот уже несколько лет весь мир наблюдает за борьбой ЕС с мигрантами и их выдворением за пределы Европы. При этом предпринимаются действия, с неолиберальной точки зрения сюрреалистические. Внешние границы ЕС обносят рядами колючей проволоки. Причем одного ряда подчас оказывается мало. Возникают заграждения и между членами ЕС, отзываются послы, на границу высылаются армейские подразделения. Вспоминают о паспортном контроле внутри Шенгенской зоны. Платят мигрантам, чтобы те покинули Европу. Останавливается транспорт, чтобы упредить их приезд. Часть европейских стран отказывается принимать мигрантов в рамках ранее согласованных квот. Им за это грозят отменой субсидий из бюджета ЕС. Заключается соглашение с Турцией по высылке на ее территорию нелегалов. Цена вопроса — обещание членства в ЕС плюс 3 млрд евро. Звучат предложения о создании целой серии таких лагерей за границами ЕС с единственной целью — защитить “свободную Европу”. 

Самое радикальное на этом фоне решение — Brexit. В Великобритании не скрывают, что одной из главных его причин стал неконтролируемый приток иностранцев. Аргумент довольно странный, если учесть, что речь идет о колыбели свободного рынка и классической политэкономии, родине М.Тэтчер и вдохновленных ею неолиберальных теорий, включая Вашингтонский консенсус. 

На другом берегу Атлантики грозят достройкой “Великой американской стены”, дабы полностью отгородиться от Мексики. Та возмущена. Но слышит, что ее заставят платить за оставшиеся две тысячи километров. США выходят из проекта Транстихоокеанского партнерства. Требуют пересмотра Североамериканской зоны свободной торговли. Президент США негодует и настаивает на симметричном открытии рынков. Поднимает тарифы на сталь (10%) и алюминий (25%). ЕС, Китай и Турция отвечают контрмерами. Для Турции ситуация патовая. Ее лира девальвирует на треть, а с начала 2018 г. — на 60%. Международный капитал нервничает. Вспоминают Bank of America, разглядевший симптомы кризиса 1998 года. Тот самый, что вынудил МВФ признать уместность контроля над движением капитала. 

* * *

Украина же тем временем продолжает свою нескончаемую череду “радикальных рыночных реформ”. Их лейтмотив неизменен. На слуху, как и 30 лет назад, все та же Триада — приватизация, дерегуляция, либерализация. Следуя им, страна никак не достигнет дореформенных объемов производства. С учетом же эмиграции, неясно, когда это случится вообще. Спад, ознаменовавший переход к рынку, вдвое глубже и длительнее Великой депрессии 1930-х. В стране нет институтов развития, показатели ее роста и инвестиций — ниже среднемировых, ее покидает молодежь, доходы упали до границы самых нищих стран. Гривна перманентно девальвирует. У государства очевидные проблемы с управлением, долгом, пенсиями и территориальным суверенитетом. Внешние кредиторы требуют продажи леса-сырца и сельскохозяйственных земель. ЕС при этом объявляет доктрину “сырьевой дипломатии” и ищет доступ к природным ресурсам третьих стран. Украинская власть декларирует борьбу с коррупцией, валютную либерализацию и миллионы долларов на своих офшорных счетах. Как, впрочем, и наличкой.

Международные кредиторы от этого явно не в восторге. Они пытаются исправить собственные ошибки 1990-х, когда в Украине, согласно Дж.Хеллману, Д.Кауфману и Г.Джонсу, произошел “захват государства” — приватизация политических функций бизнесом. Этот феномен был описан ими на пороге нулевых при анализе проблем переходных экономик. “Всего за десятилетие страх перед государством-левиафаном сменился растущим вниманием к олигархам, способным “захватить государство” и менять политику, регуляторную и законодательную среду в свою пользу, генерируя концентрированную ренту за счет остальной экономики.” В Украине уровень такого захвата по их трёхбалльной шкале (низкий, средний, высокий) оценивался как высокий, в полтора раза больше среднего по выборке из 18 переходных стран. 

В таких условиях самые благие намерения Консенсуса автоматически выворачиваются наизнанку. Как, впрочем, и попытки рационального госрегулирования. Что не удивительно, т.к. речь идет не просто о коррупции, но монопольном капитале, который захватывает политические высоты и третирует все общество. В терминологии Д.Аджемоглу и Дж.А.Робинсона, такой захват порождает “экстрактивные институты” — систему экономической и политической власти, которая на корню убивает надежды на общественное процветание. Справимся ли мы с этим наследием реформ 1990-х и каким образом, пока неясно. Но то, что сделать это без пересмотра ряда их базовых постулатов не удастся, — вполне очевидно.

P.S. Один из авторов концепции “захвата государства” (state capture) — Д.Кауфман — был первым главой миссии Мирового банка в Украине и благодаря этому имел неплохое представление о ходе и результатах ее “радикальных структурных реформ”.

Сергей КОРАБЛИН