“Блаженний муж на лукаву
Не вступає раду,
І не стане на путь злого,
І з лютим не сяде”.
Т.Шевченко, “Давидові псалми”.
В обсуждениях предыдущей статьи мой старый товарищ, политолог Виктор Небоженко, спросил, уместно ли я употребляю слово “пароксизм” в описании симптомов украинского общества/политикума. Возможно, лучше использовать слово “агония”?
Это очень интересный вопрос, поскольку в рамках политического и околополитического дискурса мем “агония режима” является своеобразным магическим заклинанием. Призванным, по мнению современных политволшебников, вдохновить тот или иной оппозиционный электорат формулой: “Поддержи — или сдохни вместе с ним (режимом)”. Агония — борьба, ведущая к необратимому поражению, если дословно. Под необратимостью подразумевается невосстановимое прекращение всех функций жизнедеятельности.
А вот “пароксизм” — это усиление существующих симптомов. К примеру, если у вас резко усиливается сердцебиение, это пароксизм. А если вообще прекращается — то агония.
В социальном организме, даже если он идет вразнос, любые обострения, даже самые драматичные, — это пароксизм, потому что агония социума (как мы видим на примерах вымирающих малых народов) происходит в течение очень длительного времени, неинтересного субъектам, мыслящим максимум рамками поколения.
Пароксизм социума может вызвать драматические изменения, мутации, которые человек может увидеть и оценить в течение своей жизни (если, конечно, выживет при этом сам). Но мутации не являются сами по себе негативным явлением, они лишь показатель приспосабливаемости.
Поэтому политическая эстетика дает им оценку в зависимости от того, каким типом мутагенного вируса является данный политик. И насколько ему полезно (или нет) для собственного политического размножения повышение температуры всего организма.
Вот один из таких пароксизмов.
Общество громко стонет от нарастающей повсеместной лжи. И еще громче жаждет истины и правды. Но есть во всех этих стонах что-то слегка эротическое. Такое “нет-нет!”, чтобы “да-да!” и “вот-вот!”.
Скажи такое среднестатистическому правдолюбу, и он искренне обидится, и тоже будет прав. Потому что любое личное поведение всегда разумнее. Групповые реакции, наоборот, глупее. (В этом месте обычно обижаются лидеры групп, но лишь публично. А на практическом уровне им всегда интересно, как сделать свою группу еще тупее, чтобы уменьшить расходы на управление.)
В каждом позитивном обобщении кроется недосказанность. Что подсознательно напрягает почтенную публику, когда ей постоянно говорят о необходимости и неотвратимости реформ? Угроза еще большей личной нестабильности, ибо любая государственная стабилизация всегда осуществляется за счет индивидуумов. Их вроде как публично предупреждают, но так, чтобы не спугнуть окончательно. А они все равно пугаются, но виду не подают.
Сказать, что ты против изменений к лучшему, невозможно, если слово “реформа” официально имеет лишь положительную коннотацию. При употреблении такого термина невозможно задать вопрос, во сколько это обойдется вам лично, поскольку ответ в заданном формате предполагает лишь усиление пафоса и уменьшение смысла. Поэтому у “ватников” и “порохоботов” один мотив оправдания системы (хотя и политически разной): предпочитать существующие социальное, политическое и экономическое устройство и отрицать системные перемены даже ценой жертвования индивидуальными и коллективными интересами.
Одна из моих любимых социальных ошибок — “Меткий стрелок из Техаса”, сначала стреляющий в стену, а потом рисующий вокруг дырки мишень. Это подстройка поведения под ситуацию с целью придать поведению респектабельный и глубокомысленный вид.
Теперь перейдем к собственно информационной составляющей. А ведь точно таким образом обстоит дело с борьбой с фейками.
Почему ложь (хоть и в чудовищных запоребриковских масштабах) все чаще называют таким милым иностранным словом? (Исключения есть, но у них свой формат. Я когда-то спрашивал американских коллег, почему замечательные выступления Саманты Пауэр не имеют четких аналогов в вашингтонском истеблишменте, на что получил обескураживающий ответ: “Так ей же можно, она журналистка!”)
Иносказания используются по тем же причинам, по которым воровство и взяточничество называют “коррупцией”. Борьба с ней превращена в бесконечный и вполне уже респектабельный процесс. Среди антикоррупционеров, по мере либерализации явления (никаких мусорных баков, поездок под стены имений и угроз внесудебной расправы) замечается все меньше малоимущих.
Чем более общим является термин, которым описывается явление, тем легче избежать вопросов, которых могут задать по сути. Поскольку кремлевская пропаганда врет неудержимо и в геометрической прогрессии, качество этого вранья неуклонно снижается. Поэтому для того, чтобы просто указать на ложь, особой квалификации уже не требуется.
Тем более что никаких политических, а тем более организационных выводов из таких разоблачений не следует. Все осуждения и санкции в духе покойной Лиги Наций — пустые звуки для кремлевских и других мировых хищников.
Но упоминавшийся “техасский стрелок” все же стреляет не воздух, а в стену амбара, мишень рисуется потом. Ложь всегда зиждется на чем-то материальном. В данном случае это социальный запрос на обман.
Вообще рациональность человеческой коммуникации и есть самый первый самообман, призванный со времен французских просветителей подкреплять иллюзорную веру в линейный прогресс общества. Обычная коммуникация состоит из десятков различного рода когнитивных искажений. Научная коммуникация поэтому придумала естественнонаучную парадигму и правила научных дискуссий, непонятных никому, кроме самих ученых. Но эти искажения и делают человека человеком, порождают религию и искусство, всевозможные страсти, драмы, падения и взлеты.
Чем привлекательна для массового сознания ложь?
Во-первых, своей ярмарочной драматургией, рассчитанной на идиотов или недорослей. Это как если бы наперсточник пользовался полупрозрачными стаканчиками. При желании вы легко становитесь героем-угадывателем и повышаете свой статус в глазах окружающих.
Во-вторых, ложь — это самоусиливающийся процесс, в ходе которого коллективная вера во что-то становится более убедительной за счет нарастающего повторения в публичном дискурсе. Систематическая ложь вызывает эффект, подобный гипнотическому, когда человек зачарованно смотрит на приближающееся стихийное бедствие, не двигаясь с места. Всегда тянет посмотреть, как мир рухнет, хотя обычно все возвращается к своим средним значениям, по Гауссовой кривой.
Какие именно силы порождают в нас скрытый запрос на обман?
Информация запоминается лучше, если она сгенерирована самим индивидом, а не прочитана или получена каким-либо другим способом извне. Ложь всегда эмоциональна, и поэтому воспринимается индивидуально. Это нейтрализует критическое восприятие, поскольку эмоции вызывают приятный гормональный всплеск.
Ложь рассказывает о “других” людях, зачастую выдуманных, обычно — плохих. И тут включается “фундаментальная ошибка атрибуции”, тенденция объяснять поведение других их личностными качествами (а во лжи они всегда преувеличены), недооценивая ситуационные факторы.
Воспринимая ложь, человек говорит: “Ну, со мной это точно не произойдет, я же хороший”, — и таким образом превращает выдуманную ситуацию в правдивую. Поскольку он-то сам реален и верит в причинно-следственные связи, то есть в судьбу.
Ложь часто идет в паре с угрозой насилия, и люди склонны идти на уступку и соглашаться с малопривлекательной информацией, если она им предлагается в качестве рецепта безопасности. Этот тип политического соглашательства мы все чаще встречаем в Евросоюзе при оценке действий России.
Посмотрите на украинскую реальность. Каждые выборы уже четверть века не просто построены на лживых обещаниях — их алгоритм создан маниакальными претензиями стареющего и деградирующего общества к обстоятельствам, которое оно само и породило. Требование справедливости — это всего лишь требование сделать реальность менее реалистической и более фантастической, потому что так хочется. Предложения любых “новых курсов” — это предложения проложить его по глобусу Украины с помощью компаса с нарисованными стрелками.
Ложь имеет свои целевые аудитории, меняющиеся в зависимости от задач. Например, русский тренд этого месяца — ориентация на журналистов. Им предлагается набор лживых моделей: отрицание факта, обвинение в предвзятости, в психическом расстройстве, требование независимого расследования, причисление себя к жертвам, размывание темы (об этом было в начале), поиск под кроватью фашистов (или евреев).
Мы читаем какой-то несусветный бред о русскоязычном Трампе, о зверствующих солдатах НАТО в странах Балтии, о скором распаде ЕС, и наша собственная ложь кажется нам по сравнению с этим в целом приемлемой.
Пароксизм лжи вокруг нас будет усиливаться, один из вариантов перевода этого греческого слова — “раздражение”. Периодически возвращающиеся приступы болезни, вплоть до припадка, которым у нас заслуженно можно считать любые выборы.
Ложь всегда говорит от имени миролюбцев и обещает мир, дружбу, удобные и облегченные оковы, трудодни в криптовалюте и замену плетки будущего хозяина более современным электрошокером, напечатанным на 3D-принтере.
Правда очень неприятна, потому что она призывает к войне. Войне за ценности, а не к разговорам о них. Она исходит из Талиона, принципа назначения наказания за преступление, согласно которому мера наказания должна буквально соответствовать вреду, причиненному преступлением: “…и когда кто лишит жизни какого-либо человека, то он должен быть предан смерти”. Здесь нет места торгу и бартеру, возможности заработать на интерпретациях и толкованиях, правда оставляет без работы гигантское количество людей.
Учитывая когнитивные искажения, о которых я говорил выше, человек не может “принять” или “не принять” правду, это просто фигура речи. Но он может сгенерировать внутри себя правду как стержень, как принцип и как меру. И не ходить на “совет нечестивых”.
