Мы, они и террор. Почему преувеличивают роль атак на Европу

Гибель человека всегда трагедия. Когда гибнут сотни людей, это становится шоком, переворачивающим сознание и вызывающим не только скорбь, но и агрессию, жажду мести и желание что-то изменить раз и навсегда, чтобы подобное не повторилось.

Агрессия в ответ на агрессию, сепарация в ответ на сепарацию, ксенофобия в ответ на ксенофобию — естественный ответ, первая реакция человека. Но это именно та реакция, которой заказчики терактов и хотят добиться. Стоит ли идти у очевидных врагов на поводу? Что, если умерить свои естественные чувства гнева, страха и сострадания и вместо поспешных выводов и действий остановиться и проанализировать ситуацию? Для такого анализа ведь не надо быть специалистом в исламе, профессионалом антитеррора или знатоком международной дипломатии. Достаточно здравого смысла, знания истории и официальных данных, которые (спасибо нынешним свободам) публично доступны.

Каждый теракт в Европе (и России) вызывает к жизни одну и ту же риторику, состоящую из пяти пунктов:

1. Терроризм — это форма войны архаичной, жестокой, агрессивной культуры против нашей цивилизации. Это война “их” против “нас”. Они хотят нас уничтожить.

2. Терроризм — страшная угроза нашему обществу. Если ничего не делать, террористы его уничтожат.

3. “Мы” — не такие, как “они”. Мы — гуманны по природе; они — убийцы, не ценящие ни свою, ни чужую жизнь. Мы не договоримся.

4. Причиной разгула терроризма является наша мягкость и излишняя свобода. Закрыть границы, ввести тотальный контроль, поступиться свободами ради безопасности — вот необходимые меры, не приняв которые мы потеряем Европу.

5. Европе объявлена война. Надо наконец вести войну — лучше на территории врага, причем активно, жестко и до полной победы. Сегодня по Европе ударил ИГИЛ — значит, надо уничтожить ИГИЛ (и так запрещенную в России террористическую организацию).

Начнем с первого пункта.

Кто с кем воюет?

По статистике, терроризм распределен очень неравномерно. В Европе, обеих Америках, Австралии и Океании происходит около 2,1% от общего числа терактов, причем только 2% из них совершаются исламистами (хотя жертв исламистских атак, конечно, намного больше). Когда-то давно, в 1950—1970-е годы, доля терактов в развитых странах была значительной, но не теперь. С 2001 года в Европе (без России) произошло всего четыре исламистских атаки, повлекших гибель более десяти человек: Мадрид (2004), Лондон (2005), Париж (январь 2015) и, наконец, нынешний теракт; из них всего два теракта, унесших жизни более ста человек.

Мы эгоистичны. Мы делим людей на “нас” и “не нас” исходя из своего страха оказаться на их месте. Тысячи трупов в Азии нас не волнуют, пока это не туристы. А самолет с туристами и теракты в Париже (а кто же не любит ездить в Париж) — это ужасно, это вызывает сочувствие.

Что мы чувствуем, когда это случается не в “нашей зоне”? В 2014 году, когда в Европе в результате исламистских терактов погибло всего четыре человека, общее число жертв террористов в мире составляло 32 700 человек (и около 39 тысяч ранено). В месяц погибало по 2700 человек, почти по парижскому теракту в день. Правда, 78% погибших приходится на пять стран: Ирак, Афганистан, Сирия, Нигерия, Пакистан. Но и в англоговорящей и рвущейся в развитый мир Индии в 2014 году погибло 426 человек. Сколько юзерпиков с индийскими флагами вы видели в фейсбуке? Кто скорбел по пакистанцам или нигерийцам?

За время войны в Сирии погибло более двухсот тысяч. Мы не только не в курсе, сколько мирных жителей погибает во время каждого налета российской авиации, мы даже не думаем на эту тему. Установление демократии в Ираке стоило 600 тысяч жизней. Сколько юзерпиков с иракским флагом это стоило?

Реальность отличается от нашего о ней представления. Нет никаких “нас”, с которыми “они” ведут войну. К нам залетают случайные снаряды — свидетельства той страшной бойни, которая идет у “них”. “Мы” внесли изрядный вклад в то, чтобы эта бойня началась и не заканчивалась, — колонизацией, агрессивным и неумелым вмешательством в “их” традиции, культуру и социальные нормы, искусственными и часто — противоестественными границами, которые “мы” нарезали на их территории, последующим взращиванием радикальных группировок, которые, как “мы” надеялись, будут бороться “за нас” с нашими идеологическими противниками, наконец — военными кампаниями с целью “демократизации” (или в борьбе за нефть?). Тут нет разницы между Россией и Западом — все мы отметились одинаково. Это не “они” развязали с “нами” войну. Это мы, бесконечно балуясь с огнем, все время удивляемся, что искры прожигают нам дорогие костюмы.

Насколько тотальна угроза террора?

Второй вопрос тоже имеет вполне четкий ответ. Статистика говорит, что за 10 последних лет около 140 тысяч человек в мире погибло в результате террористических атак. Эта впечатляющая цифра тем не менее меркнет на фоне других цифр, тех, о которых мы мало заботимся.

В год от пищевых отравлений и инфекций в мире погибает 350 тысяч человек — в 10 раз больше, чем от терактов. По одной из оценок, 24 тысячи человек погибает от удара молнии — сравнимо с жертвами терактов.

За 15 лет в Европе от рук террористов погибло менее пятисот человек. Меньше, чем в авиакатастрофах. Зато в 2014 году в Европе 25,7 тысячи человек погибло в дорожных инцидентах и более 200 тысяч остались инвалидами. За четыре года количество погибших в ДТП в Европе снизилось на 15%, и Виолетта Балк, комиссар по транспорту, назвала это “выдающимся результатом”, хотя в ДТП погибает 70 человек в день, как один теракт в Париже каждые два дня. Никто не объявляет траур по погибшим на дорогах, хотя это такие же невинные гражданские лица. В 2013 году 2042 человека в Европе погибли из-за инцидентов на железной дороге — президент Франции обсуждал этот вопрос с правительством? Или он предложил объявить войну поездам?

Но, может быть, молнии, ДТП и отравления не кажутся такими ужасными потому, что являются результатом случайности, а не злой воли? Вряд ли — в Европе в год 22 тысячи человек погибают в результате преднамеренных убийств. Это 60 человек в день. Кто объявляет ежедневный траур? Американская статистика говорит о том, что риск умереть от врачебной ошибки для жителя развитой страны в шесть тысяч раз выше риска погибнуть от руки террориста. Кто-то уже предлагает изгнать из Европы всех врачей (готов поспорить, что доля врачей, совершающих фатальные ошибки, выше доли мусульман в Европе, совершающих теракты)?

Почему мы так относимся к терактам? Нас впечатляют события неожиданные, в то время как события ожидаемые, стандартные не производят на нас впечатления, какими бы они ни были. Возможно, поэтому тот факт, что в безопасной Европе каждые два дня погибает от рук убийц столько же людей, сколько в последнем теракте в Париже (впервые за 10 лет), нас не трогает, так же как не трогают постоянные теракты на Ближнем и Среднем Востоке. Это наводит на грустную мысль: чтобы мы перестали ужасаться терактам в Европе, они должны стать постоянными, а количество жертв — сильно вырасти. Но и обратное верно: наш ужас является лучшим свидетельством того, что в Европе с терроризмом нет острой проблемы — он является крайне редким, шокирующим явлением. Даже если случится невозможное и количество жертв терактов вырастет в сто раз, ущерб от терактов все равно будет в два раза меньше, чем от вождения в нетрезвом виде.

Такие ли мы разные?

Третий тезис — о нашей разности — могут поддерживать только вообще не знающие истории. Не будем ворошить прошлое — нам хватит и XX века. Большевизм в России, перекинувшийся на Кавказ, Среднюю Азию, в Восточную Европу, был религией более жесткой, чем самый радикальный ислам. Его апологеты убивали и умирали намного легче, его “эмиры” отправили миллионы не на милосердное отрубание головы, а на мучительную медленную смерть в лагерях. Агенты большевизма наполняли все страны мира если не устраивая теракты, то совершая убийства. Официальной целью большевизма — прямо как у радикального ислама — было провозглашено покорение всего мира и установление всемирной жесточайшей диктатуры. Европейский фашизм от большевизма отличался лишь тем, что вносил национальный фактор в радикальную идеологию.

Затем был Китай, маоизм, уничтоживший десятки миллионов жизней. Европа, казалось, излечилась, но совсем недавно на Балканах православным оказалось достаточно территориального спора, чтобы начать вспарывать животы беременным католичкам и убивать детей на глазах родителей в количествах, которым позавидовало бы ИГИЛ. И уж совсем недавно 10 тысяч человек (включая две сотни пассажиров самолета) недалеко от центров православия и великой русской культуры погибли просто потому, что пара олигархов делила собственность, а пара политтехнологов зарабатывала начальнику рейтинг.

Нет, мы не разные. Мы все — обезьяны в тонкой человеческой коже. Стоит обстоятельствам чуть-чуть ее поскрести, и мы готовы резать, взрывать, умирать и посылать на смерть. Сегодня просто очередь ИГИЛ.

Проблема даже еще глубже. “Мы” и “они” — лучший способ сделать задачу неразрешимой. Пока мы не научимся ценить жизнь человека одинаково, вне зависимости от того, где он живет и на каком языке говорит, мы не сможем даже подойти к решению проблемы терроризма. Сегодня для нас терроризм — чудовищный акт агрессии, дикость и ужас. А для тех, кто приходит на территорию развитого мира с желанием убивать, гибель мирных граждан, женщин и детей — обычное событие: у многих убиты родственники; некоторые потеряли близких в результате демократизирующих авианалетов. Еще большее количество убеждено пропагандой, что все зло, весь ужас, вся боль и смерть, их окружающая, вызваны безбожниками из Европы и США, которые сперва их земли колонизировали, а потом, вынужденные покинуть их территории, тем не менее все время продолжают на них нападать. Не стоит упрекать их в близорукости — США никогда не колонизировали Россию, никогда не атаковали ее территорию, никогда не убивали ее солдат и мирных жителей; и тем не менее пары лет плохо сделанной пропаганды оказалось достаточно, чтобы большинство населения стало считать США врагом, бояться и ненавидеть американцев.

Впрочем, я бы даже не стал обвинять пропаганду. После Афганистана, Ирака, Ливии, Сирии отношение к западным странам как к агрессорам закономерно. Сталин был не лучше Каддафи, а большевики в СССР очень напоминали ИГИЛ. И тем не менее отражение фашистской агрессии считается у нас великим подвигом. Да, конечно, прямые аналогии некорректны — сегодняшние США, Франция и Россия совсем не гитлеровская Германия. Но как это понять местным жителям, на головы которых сыплются бомбы? Да и мы сами — стали бы мы сегодня с пониманием относиться к интервенции США с целью установления демократии или все-таки стали бы бороться с оккупантами по старой российской традиции — любыми средствами? Наверное, боролись бы?

Это разделение на “они” и “мы” не дает нам адекватно смотреть даже на беженцев. Да, они — оборванные, вырванные из социума, в котором они привыкли жить, не знающие языка, не знающие, куда идут и что их ждет, — ведут себя как не принято у нас: оставляют мусор, крадут, нарушают административные нормы. Многие будут грабить. Кто-то — даже убивать. Среди них в Европу будут проникать террористы, наркоторговцы, просто бандиты, для которых Европа — новое, более богатое общество, которое легче грабить. Но и в этом нет ничего нового — нищие и лишенные своей земли часто ведут себя так же. Итальянские и еврейские беженцы в Америке (вслед за ирландскими) создавали мафии и банды и убивали намного больше, чем арабские беженцы в Европе.

За 10 лет фашизм уничтожил 6 млн только евреев (где уж “Исламскому государству”!). Миллионы стали беженцами. Они были такими же нищими, оборванными, собирающимися в толпы, готовыми воровать и даже грабить, рвущимися к безопасности. Про них можно было сказать все то, что сейчас их потомки говорят про беженцев с Ближнего Востока: и одеты они были странно, и говорили странно, и обычаи несли с собой свои, и, конечно, среди евреев-беженцев искали агентов Сталина, и, конечно, большевики и фашисты внедряли своих агентов. (И, конечно, в Палестине евреи организовывали теракты против “британских оккупантов”.) Культурные европейцы и американцы тогда были циничны — англичане не пускали корабли в Палестину, возвращали беглецов в Германию. Сегодняшние радетели за “гибнущую Европу” и противники приема беженцев просто не выучили урока.

Принимающие же беженцев знают, на что идут. И принимают не потому, что питают иллюзии, а потому, что так правильно. А правильно так совсем не потому, что ущерб от “нашествия” беженцев пренебрежимо мал — любой ущерб чувствителен. Правильно потому, что только так в этой длящейся уже века истории взаимодействия миров, в которой европейцы часто выглядели похуже, чем исламские экстремисты, а еще чаще были просто опасными идиотами, можно не скатиться обратно в душный подвал прошлого, а выстоять и сохранить еще очень слабое гуманитарное общество, которое Европа только-только построила.

Пожертвовать свободами?

И четвертый тезис не выдерживает критики. Есть ли хоть какая-то опасность “гибели” Европы под ударами террористов? Конечно, нет. В военном отношении “ненавистники Европы” отстают от НАТО почти как отряд кочевников с луками от танковой бригады; даже то устаревшее оружие, которое у них есть, куплено у развитых стран (несмотря на многомесячные процедуры проверки рисков, парализующие нормальную финансовую деятельность, ИГИЛ продает нефть, а деньги террористов идут на оплату оружия, и оружие поступает куда надо). Сил террористов хватает на пару больших терактов в десятилетие, и вряд ли можно ожидать роста их возможностей.

Европа — слабая, сентиментальная, общество “терпил”, как ее называют гордые своими воинственными замашками российские комментаторы, создала мир, в котором самый высокий подушевой ВВП сочетается с самым низким уровнем преступности. Уровень насилия и опасности в Европе в разы ниже, чем в стране гордых и обидчивых борцов со всем миром и особенно — с карикатуристами. Что нужно было бы сделать Европе, чтобы догнать Россию? Скорее всего, то же, что сделали в свое время в России: пожертвовать свободами личности во имя призрака стабильности и мифического сильного государства; превратиться в царство ксенофобии и шовинизма.

Война не решает проблему

Пятый тезис — о необходимости полномасштабной войны — вообще ни на чем не основан. Последние крупные теракты в Европе были в Испании в 2004 году и Лондоне в 2005-м. Никакого ИГИЛ тогда не было, войну было вести не с кем, организовала теракты ячейка “Аль-Каиды” в Йемене. С Йеменом никто не воевал, но терактов не было 10 лет. 11 сентября — тоже не на совести ИГИЛ, напротив — ИГИЛ вырос из войны с Ираком (который к 11 сентября был непричастен). Истина в том, что нет ни сокращения, ни увеличения количества терактов ни в результате действий антитеррористической коалиции развитых стран, ни в результате бездействия. Силы, организующие теракты, заинтересованы в конфликте — равно внутри Ближнего Востока, Африки, Среднего Востока, и между развитыми странами и странами этих регионов. Теракты — провокация конфликта, но не его причина и не его следствие. Нет сомнений, что развитые страны могут вести вечную войну с постоянно видоизменяющимися террористическими движениями и государствами, и это дает возможность кому-то рапортовать об успехах, а кому-то зарабатывать деньги. Но это не только не решает проблему, это ее даже не затрагивает.

Выводы

Я не претендую на глубину и профессионализм анализа, подвластный опытным дипломатам и мастерам контртеррористических служб. Но выводы, по крайней мере те, которые можно сделать на основании вышеприведенной статистики и истории, сильно расходятся с интуитивными реакциями.

Терроризм — это тип преступной деятельности, мало отличающийся от других форм организованной преступности — разве что в его основе лежит больше идеологической составляющей, чем в торговле наркотиками. Как и другие виды оргпреступности и бандитизма, терроризм концентрируется в зонах с низким уровнем жизни, слабыми институтами власти и общества, низким образованием населения. Терроризм изначально не имеет национальности или религии — просто по стечению обстоятельств сегодня почва для развития терроризма значительно плодороднее в части мусульманских стран. В том, что это так, есть доля вины развитых стран. Это не повод для самобичевания, но важный факт, не осознавая который мы не сможем справиться с терроризмом. То, что происходит в странах, серьезно страдающих от терроризма, является, по меркам развитого общества, перманентной гуманитарной катастрофой. Теракты в развитых странах — всего лишь отголоски этой катастрофы, а не война против развитых стран.

Терроризм в развитых странах — явление значительно менее опасное, чем банальная преступность или врачебная халатность и даже чем нарушение техники безопасности на железнодорожном транспорте. Из этого никак не следует, что с терроризмом не надо бороться. Борьба с террором должна идти так же, как с любой организованной преступностью, — усилением оперативной работы, усилением охраны потенциальных объектов атаки, работой с потенциально подверженными радикальным идеям членами общества. Речь об ограничениях свобод, об изменениях устоев общества идти не может — ничего из этого не делается для борьбы с преступностью, и Европа не только жива, но и последовательно сокращает эту самую преступность.

Ни в коем случае нельзя даже думать об ограничении или отмене основополагающих принципов, которые сделали Европу Европой, например — принципа презумпции невиновности, заставляющего смотреть на беженцев не как на потенциальных террористов, а как на требующих защиты и помощи людей. Те, кто навязывает идею “смертельной опасности терроризма для Европы”, опасны для Европы больше, чем террористы. Закрытие границ, ограничение информации, свобод, расширение полномочий силовых органов не защитят Европу от редких взрывов. Они быстро превратят Европу в подобие того мира, откуда терроризм сегодня выходит. Этого и хотят организаторы терактов — их интересует не смерть отдельных европейцев, а смерть всей Европы. Их теракты — комариные укусы; настоящий план состоит в том, что страх перед укусами заставит Европу уничтожить себя самостоятельно.

“Мы” — практически такие же, как “они”. Между нами — стена кровавых ошибок и обид, сцементированная коммерческим интересом преступных групп и соперничающих режимов немусульманского мира и безумием немногочисленных фанатиков (которые, как правило, успешно совмещают фанатизм с коммерческим интересом). Конфронтация только надстраивает стену, а цемент всегда находится в избытке. Надо искать пути взаимопонимания и взаимодействия. Вышесказанное, конечно, не касается ни исполнителей терактов, ни их заказчиков, ни организаторов. Все они являются банальными особо опасными преступниками. Бандиты не “мы” и не “они”. Понимать, жалеть, помогать, объединяться нужно до момента, когда человек становится преступником. Мы — не враги мусульман, жителей Ближнего Востока, мы не должны вести с ними войны, изолироваться, отказывать в помощи. Это не противоречит уничтожению террористов — вне зависимости от пола, возраста и причин, побудивших их совершить теракт. Это не противоречит поимке и наказанию тех, кто подстрекает к совершению теракта, и тех, кто публично поддерживает совершение терактов — точно так же, как в случае других преступлений. Но это противоречит любым действиям в отношении террористов, которые мы не делаем в отношении других особо опасных преступников — например, введению ответственности членов семьи.

Только понимание этих истин и вторичности терроризма может дать возможность развитым странам создать выполнимую программу по искоренению терроризма в мире. Эту программу должны создавать специалисты. По моему скромному мнению, в нее должны войти меры, схожие с мерами, которые были приняты по итогам разгрома фашизма. Надо создать новые, отвечающие реалиям и запросам местных сил границы государств в зоне террора; надо направить в новые государства беспрецедентную экономическую помощь и, никак не влияя на особенности локальных социумов, дать им возможность выйти из состояния экономической катастрофы. Надо, наконец, определиться с очень четким и ограниченным списком международных требований к новым государствам, выполнение которых обеспечит лояльность развитых стран, гарантии невмешательства и активную, в том числе вооруженную помощь в борьбе с остатками террористических формирований.

Без этого террористы еще долго будут периодически приводить в исполнение свои убийственные планы в городах “развитого мира”. Долго, но все же не вечно. Рано или поздно экономика мусульманских стран сумеет развиться до уровня, на котором терроризм станет невозможным. Вопрос к нам — ускорим мы этот процесс или замедлим.

Андрей МОВЧАН, руководитель экономической программы Московского центра Карнеги