“Если ребенок сидел под бомбами, память об этом может преследовать его всю жизнь”

Вооруженные силы РФ 4 апреля 2025 года нанесли ракетный удар по Кривому Рогу: погибли 20 человек, в том числе девять детей в возрасте от трех до 17 лет. ООН эту атаку называет самой смертоносной за все время полномасштабной российско-украинской войны — именно по числу единовременных потерь среди несовершеннолетних. Всего после 24 февраля в результате российской агрессии в Украине погибли почти 700 детей; еще около 1800 были ранены. Вред же психическому здоровью нанесен в гораздо большем масштабе. И дело не только в жестокости, которую видели дети: вопреки стереотипам о “гибкой психике”, такой опыт может привести к болезням и психическим расстройствам, в том числе зависимостям. Мы поговорили с психологом фонда Children New Generation Элиной Бытюк о ее опыте общения с пострадавшими детьми.

В каком положении находятся сейчас украинские дети

• Пресс-секретарь ЮНИСЕФ Джеймс Элдер заявлял, что только за первые два года войны дети в прифронтовых зонах в Украине провели в подвалах и укрытиях от трех до пяти тысяч часов, то есть от четырех до семи месяцев. Постоянная угроза жизни приводит к тому, что у них развивается комплексное посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР), которое часто сложнее поддается лечению, чем обычное ПТСР, спровоцированное единичным событием, а не их чередой.
• Больше 13 тысяч детей из-за войны остались без родительской опеки (в том числе потому что родители оказались в плену или на оккупированной территории), почти 1800 стали сиротами. Горе естественным образом осложняет переживание травматичных событий.
• Война сказывается и на том, как дети получают образование: 700 тысяч детей не ходят в школу (например, потому что школа разрушена), а занимаются удаленно. Постоянные воздушные тревоги и отключения света тоже мешают нормально учиться.
• Прежние социальные связи рвутся: почти семь миллионов людей уехали из Украины (преимущественно женщины и дети), почти четыре миллиона — переехали внутри страны. Причем их новые жилища нередко оказываются сильно хуже прежних. По данным ЮНИСЕФ, сейчас 1,7 миллиона детей в Украине не имеют доступа к чистой воде. Утрата дома и привычной обстановки — тоже большая потеря для детей и удар по психическому здоровью.
• В одном из недавних опросов 73% опрошенных детей заявили, что не чувствуют себя в безопасности и что им страшно, 64% потеряли интерес к учебе.
  

Сейчас в Украине работают местные и международные некоммерческие организации, которые оказывают детям психологическую помощь. Это не только личные консультации психотерапевта, но и занятия в группах. После вторжения ВС РФ выяснилось, что никто не занимался тем, чтобы в Украине было достаточно психологов, которые умеют оказывать помощь детям и подросткам, получившим травму. Поэтому немецкие специалисты начали такое обучение и продолжают его до сих пор.

Работа психологов нужна, чтобы помочь детям справиться не только с воспоминаниями о травмирующих событиях, но и с текущими угрозами — научиться реагировать на стресс наименее разрушительным способом. Чтобы дети лучше переживали происходящее, важна и родительская поддержка. Проблема в том, что родители тоже находятся в тяжелой ситуации и не всегда справляются хорошо. Помощь требуется и им.

В фонде Children New Generation тоже работают психологи. Элина Бытюк консультирует детей и родителей, которые получают помощь в шелтерах для внутренне перемещенных лиц. Мы попросили ее рассказать, что она видит на работе — как дети реагируют на происходящее и из чего теперь состоит их жизнь.

А теперь — интервью

— Какое можно дать определение травме, которая может возникнуть у пережившего войну ребенка?

— Общего понятия выделить нельзя — у каждого ребенка все индивидуально. У кого-то это страхи, депрессия, депривация (внутренняя изолированность от всего, враждебность). Бывает, дети не хотят общаться, уходят в себя. Или же наступает ступор, если ребенок видел какое-то [шокирующее] событие, — вывести его из этого состояния очень трудно. У других возникает агрессия. Ведь что такое агрессия? Это скрытый страх. Некоторые дети могут потерять речь, у других могут начаться истерики, панические атаки, вспышки гнева.

У каждого психика реагирует по-разному, и хорошо, если у человека есть внутренние резервы и хорошее окружение, благодаря чему он может со всем этим справиться. Детям, которые лишились жилья, кстати, хорошо в шелтерах, у них здесь есть межличностное общение, для детей это много значит: они играют и переключаются [с проблемы на игру].

А есть дети, которые вскакивают ночью, потому что они [ранее] увидели какое-то [страшное] событие и оно в них запечатлелось — и теперь ребенок просыпается от страха, потому что у него навязчивые воспоминания, как у [взрослых] участников войны. И эти навязчивые воспоминания идут просто чередой, силой воли подавить их в себе невозможно.

Для ребенка первичная защита, базовая основа — это семья. Это источник его поддержки. Ребенок воспринимает все через чувства, и он очень хорошо чувствует своих родителей. А если папа пошел на фронт, а мама заболела на фоне стресса, то у ребенка может возникнуть чувство внутренней изолированности от всего, он может начать воспринимать этот мир как чужой, враждебный — и тогда у ребенка вопрос: “Как мне в этом мире жить? Если я принимаю эти условия — значит, я должен быть точно таким же враждебным, защищаться?”.

Если, допустим, семья потеряла дом, то у детей подросткового возраста может потеряться собственное Я-определение, собственная идентичность, отсюда может возникать уныние, ощущение беспомощности.

Психологи рекомендуют жить здесь и сейчас, да. Но мы все равно нуждаемся в том, чтобы иметь какую-то устремленность. Когда у нас есть цель, даже внутренние органы наши начинают работать по-другому. Наличие цели стимулирует внутренние резервы. А что делать ребенку, когда он переселился, потерял папу или кого-то другого из близких? Он задается вопросами: “Куда я иду? Что мне надо? Как мне жить дальше?”. Возникает потерянность, тревога, и это все может перерасти в генерализованное тревожное расстройство, в депрессию.

Например, сейчас мы работаем с подростком из Бахмута: он не определяет собственные границы, не может выразить свои мысли, он не уверен в себе, замкнут. Ребенок буквально потерян в этой жизни. Другая девочка (ей 15, и она из Северодонецка) постоянно рассказывает, как скучает по друзьям, по дому, по атмосфере, по игрушкам, которые были у нее в комнате. Другая девочка, из Бахмута, вообще замкнулась и не хотела выходить из квартиры, всего боялась: [ей мешали] страхи, тревоги. 

Человека из такого состояния надо выводить: прошлое ушло, а надо быть здесь и сейчас.

 

— Это и взрослому иногда тяжело принять. Как объяснить такие сложные вещи ребенку?

— Я сама переселенка и понимаю эти тревоги. Мой сын, которому 16, тоже тяжело принимал новую обстановку, сутки [после вынужденного переселения в Днепр] вообще не ел. Самое главное в данном случае — переключить человека (хоть взрослого, хоть ребенка) на что-то позитивное, яркое, на самоактуализацию, саморазвитие. 

Люди так или иначе всегда стремятся к лучшему, к светлому. Нужно использовать зачатки такого стремления и фокусировать внимание человека на поиске идей: что я могу сделать сейчас, исходя из того, где я [теперь] живу, что мне вообще нравится делать в жизни. Это важно проговорить, чтобы мозг человека начал работать в направлении поиска ответа, идеи. Но на все это нужно время.

— Вы говорили о риске потери Я-идентичности. Расскажите, пожалуйста, что это значит и чем угрожает подростку?  

— Это потеря контакта со своей личностью, с самим собой, которая ведет к отчуждению, к удалению от социума, уходу в себя. У человека нет ощущения своих границ, своего характера, себя самого. И последствия могут быть самыми различными, начиная с низкой самооценки.

А чем страшна низкая самооценка? Человек ничего в жизни не будет добиваться, он никуда не хочет идти, ему ничего не нужно.

Мы вообще приходим в эту жизнь, чтобы развиваться, делать этот мир лучше. В норме, у нас есть мотивация. А здесь человек становится безразличным к самому себе, к окружающим. Он фрустрирован. Это может приводить к депрессии, апатии, астении, когда человек может неделями лежать и не вставать с кровати. Он может забиться в угол и сидеть, ничего не видеть и не слышать — вот такое возникает отчуждение от всего. Ему ничто не мило, его ничего не радует. И если человек с таким состоянием не справляется сам, нужно подключать уже медикаментозную терапию, психотерапию.

Чтобы не потерять свою Я-идентичность, надо знать, что я как человек развиваюсь, я познаю мир, мне это интересно, мне интересен сам процесс жизни. Надо не потерять радость внутри себя и доверие миру. Но что, если это доверие уже потеряно? 

 

— Можно ли сказать, что маленькие дети устойчивее к травмирующим событиям, чем подростки? 

— Да, маленький ребенок легче переключается за счет игры и взаимодействия с другими детьми. Он благодаря этому более адаптивен. Если бы он остался один в какой-то тревожной ситуации, то могли бы быть истерики, ступор, онемение, ребенок бы без конца плакал. А когда ребенок в коллективе, то на проблеме он уже не так концентрируется.

А вот подросток живет более осознанно, он воспринимает различные ситуации под другим углом. И если у него больше нет жилья, может напасть нежелание развиваться. 

Как у детей, так и у подростков могут начаться эмоциональные качели: тут он смеется, тут он плачет, тут снова радуется. Во-первых, это последствие пережитого, а во-вторых, следствие того, что у детей в целом неустойчивая психика. А ведь у каждого из них еще и разное состояние центральной нервной системы, разные адаптивные свойства, разный эмоциональный фон. Да и когда постоянно вокруг такие стрессовые события — какая нервная система может все это выдержать?!

Например, у нас сейчас есть одна девятилетняя девочка из Покровска. Она ведет себя так, будто не знает, чего хочет: хватается за все, сначала ей хочется это, тут же хочется то. Вот вроде бы она играет, а тут смотришь — она уже игрушку эту бросила. Девочка постоянно куда-то бежит: глаза растерянные, внутри тревожность, она не может себя “собрать”. Поведение этого ребенка определяют вопросы: “Что я хочу? Где я?”. 

— Как вы понимаете, что это не просто возрастные проявления у ребенка?

— Такое поведение характерно для ребенка трех лет, но не для девятилетнего.

— Как вы понимаете, что ребенок травмирован, когда вы его видите впервые? 

— Через первичный осмотр, беседу, наблюдение. Задаю наводящие вопросы: “Где ты был? Как ты это перенес?”. У маленьких детей это [травма] выражается в поведении: вспышки агрессии, истерики. Или наоборот — ребенок впадает в ступор, не хочет ни с кем общаться, ничего рассказывать. Поэтому к каждому ребенку нужен свой подход. Нужно также понимать, где его родители, живы ли, на войне ли.

 

Нельзя человека из тревожного состояния просто — раз! — и вывести. Нужно время. Мы справляемся, проходим путь. Пытаемся найти, что человека радует. Обратить внимание на то хорошее, что есть в самой жизни; определить его мечты и устремленности. Рекомендую [тем, кто постарше] вести дневники эмоций, чтобы учиться переключаться с негативных чувств на позитивные: “Ты еще жив, жизнь на этом [травме] не кончается”. 

Мне нравятся когнитивно-поведенческая терапия, логотерапия, ведь просто поговорить с человеком на самом деле тоже многое значит. И если ребенок улыбается, если он концентрирует на мне взгляд, если он хочет позаниматься со мной, — я расцениваю это как прогресс. 

С родителями тоже приходится работать, потому что, бывает, с их стороны — непробиваемая стена. Для ребенка семья — это основа доверия к миру. А к родителям, которые попадают, допустим, к нам в шелтер, тоже приходится пытаться достучаться. И когда у них не удовлетворены витальные потребности, о каком психологе можно говорить?!

Приходится иногда обращать их внимание: у вашего ребенка повышена тревожность, не мешало бы обратиться к специалисту, иначе дальше могут быть серьезные проблемы, в том числе психиатрические. 

— Разная ли степень травмированности детей, которые сами стали участниками страшных событий — например, сидели в подвале под бомбами, — и которые живут в удалении от эпицентра войны? 

— Если ребенок сидел под бомбами, память об этих событиях может преследовать человека всю оставшуюся жизнь. 

У детей, которые живут подальше от войны, фон тоже не совсем благоприятный: постоянные воздушные тревоги, постоянный страх — а вдруг что-то прилетит, что-то случится. А когда человек находится в состоянии длительной неопределенности, у него тоже включается защитный механизм “бей, беги, замри”, и если этот механизм мобилизирован на протяжение длительного времени, впоследствии может возникнуть депрессия. Да, не у каждого, но она будет. И надо понимать, что депрессия — это не просто “мне грустно”, это тяжелое заболевание, когда люди могут неделями не иметь сил даже просто чтобы встать с кровати или поесть. 

Надо смотреть еще, не забрали ли папу на фронт? А жив ли он? А может ли мама дать ребенку защиту, если у нее у самой постоянная неопределенность, если она постоянно боится за папу? Мамы в депрессии не могут уделить достаточного внимания детям. 

 

Сейчас у нас в большой тревоге мамы — за мужей, которые воюют. Я с ними часто общаюсь, и эти женщины постоянно переживают [за супругов]. Они в депрессии, они уходят в работу. Я им говорю: “Вам надо собой заняться”, а они — работа, работа, работа, а потом: “Ой, сын тревожный, он постоянно не спит”. А я им: “Вы же сами не спите”.  

Приходила ко мне женщина, у сына которой — тревожное расстройство, гиперактивность, трудности с концентрацией внимания. А я смотрю — эта женщина сама подавлена, она меня не слушает — улетела куда-то, мыслями она рядом с мужем, на фронте. И все, что я могу тут сказать: “Давайте с вами сначала поработаем, а потом уже будем идти к ребенку”. Потому что мать несет ответственность за свое внутреннее состояние перед ребенком.

Другая мама жаловалась на то, что дочка не слушается, капризничает, а выяснилось, что у мамы у самой депрессия, которую нужно корректировать с помощью антидепрессантов. Чувствительная по природе своей девочка рядом с мамой, у которой депрессия, сама может испытывать тревогу, беспокойство, может постоянно плакать. А если успокоится мама, может успокоиться и ребенок. 

— Может ли семья жить “как прежде” после возвращения папы домой с фронта? 

— Это зависит от того, с каким желанием папа пошел воевать, и каким он с войны вернулся. Чем наполнен этот человек? Если он пошел с идеей, то это дает большой стимул для развития ребенка. А если папа пришел и впал в депрессию, то какие отношения могут быть в этой семье? Ребенок может замкнуться, уйти в себя, перестать общаться с родителями, перестать им доверять, особенно если папа проявляет агрессию. А если папа проявляет любовь и понимание, если папа пришел героем — тогда это положительно скажется на ребенке: “Папа мой герой, он победитель, я буду как папа, я буду сильным”. 

 

Помимо базового доверия к миру, от родителей зависит еще и моральная основа, которая вырабатывается у ребенка. А если папа пришел с войны с установкой “все плохо”, если он туда пошел не по собственному желанию, то и ребенок получит пример ухода от ответственности. 

Если же папа пришел с войны в другом настроении, и они вместе с ребенком дальше продолжают жить, что-то вместе строят, общаются, то все идет иначе: ребенок смотрит на папу и хочет стать таким, как он — потому что ребенок впитывает все как губка (поэтому родители должны быть внимательны к своим словам и действиям). Да, папа в любом случае придет с войны другим. Большинство возвращается домой с посттравматическим синдромом; эти надломленные судьбы буквально чувствуешь. Но одно дело, когда ты приходишь победителем, а другое — когда нет.

В то же время многое зависит и от самого человека. Сейчас у нас в шелтере временно живет мужчина, которому 37, — он здесь оформляет необходимые документы и готовится возвращаться домой. Он прошел АТО, и сейчас тоже [в период полномасштабной войны] пошел на фронт добровольцем. У него было три ранения, случилась тяжелая травма, он перенес сложную операцию. И этот мужчина говорит: “Если бы я не знал, что меня дома ждет мама, мне незачем было бы оставаться в живых”.  

А у него умерла сестра, и их мать взяла опекунство над пятерыми детьми этой сестры, своими внуками. И он, будучи все время на антидепрессантах и обезболивающих, тем не менее говорит: “Я выжил, чтобы помогать им”. 

Да, у него все время присутствует фоновое внутреннее напряжение. Но в то же время его организм понимает, что у него есть цель: помогать близким. И от этого идет внутренняя перестройка. Если есть цель — семья, дети, — то внутренняя тревожность может смениться осознанием того, что твоя помощь и забота необходимы другим. И психика восстанавливается, потому что есть ради чего. Хотя, конечно, все индивидуально.

— Какие события для детей являются самыми опасными, травмирующими?

— Потеря связи с близкими, с отцом или матерью — в случае детей это переносится, пожалуй, даже тяжелее, чем потеря дома. Если есть семья, и если есть в семье тепло, ребенок нормально адаптируется. А если нет… Многое зависит от родителей, в том числе и от их моральных взглядов, от того, насколько они адекватно оценивают собственное состояние, работают ли с собственной тревожностью.

Тяжело сказывается неопределенность, особенно сейчас, когда утеряны дома, квартиры. Это и для родителей тяжело: они задумываются о том, что они могут дать своему ребенку, кроме любви и поддержки.

— Что помогает детям справляться с последствиями военных потрясений? 

— На первое место я бы поставила межличностные отношения, социализацию — общение с другими детьми, с педагогами. Детям более старшего возраста могу посоветовать спорт, потому что через мышцы мы воздействуем на наш мозг. Можно пойти на танцы, нужно искать себе хобби, искать себя в этой жизни, развиваться, учиться, проявлять себя. Можно подключать игровую терапию, арт-терапию, рисовать. А кому-то нравится складывать пазлы. 

Так что — физкультура, спорт и общение. И конечно, я бы работала с родителями, чтобы они были не только в своих заботах, но могли поговорить со своим ребенком, уделить ему внимание, чтобы он не замыкался в себе, рассказывал, делился с родителями своими мыслями. 

Нужно учиться переключать свое внимание на позитивные моменты, учиться видеть хорошее. Я понимаю, что во время войны это сложно, но если мы не можем изменить ситуацию, мы просто стараемся спокойно ее принять и пройти. Даст Бог, получится. 

 

 

— Вам встречались дети, которые пережили военные потрясения, но эти события никак на них не отразились? 

— Мне кажется, эти события отразились на всех, пусть и не у всех есть тяжелые психоэмоциональные нарушения. 

У нас война. Постоянно тревога, постоянно родители в напряжении, постоянно какие-то разговоры в семье на эту тему, все время в доступе средства массовой информации. А дети при этом всем присутствуют, и у них тоже тревога. Где-то что-то упало на пол — а ребенок уже вздрагивает автоматически. 

Ничего не проходит бесследно. Война повлияет на всех, просто на каждую семью и на каждого ребенка по-разному. Хотелось бы, чтобы после сложных этапов мы все возрождались заново, как птица феникс. Но, к сожалению, не всем это дано. 

Да, война — это большая травма. Но многое зависит от того, как мы встречаем эту беду. Жизнь, в любом случае, продолжается для каждого из нас. Вопрос в том, чтобы встать — и двигаться дальше.