Первое мая 2020 года украинцы празднуют на продуктовых рынках, открывшихся после полутора месяцев карантина.
Продавайте, покупайте, только не митингуйте
Прилив энтузиазма ощущают все — и покупающие, и продающие, так что известный анекдот про покупку кур и слона для последующей распродажи ярко всплывает в памяти.
А вот традиционных первомайских митингов и шествий, по причинам того же карантина, увы, не будет. Это разумно, хотя возникает вопрос: почему торговать на социальном расстоянии можно, а собраться на митинг нельзя? И еще: по какому поводу митинг и что такое Первое мая вообще? Насколько можно говорить о его “традиционности”? Чем оно было, что праздновали, всегда ли одно и то же и всегда ли именно праздновали? Ведь, хотя первое мая и осталось дополнительным выходным, сегодня оно далеко уже не Первое, и его историю все успели подзабыть.
Взрыв на Сенной площади как повод к расправе
Первомай возник из рабочего движения XIX века, а ключевым требованием этого движения была взаимность обязательств рабочего и нанимателя, и ее регулирование законами, несоблюдение которых можно опротестовать в суде. Ничего подобного раньше не было: правила игры определяли наниматели, а поскольку они быстро научились договариваться друг с другом, это привело к их диктату и полному бесправию рабочих.
Продолжительность рабочего дня в 12 часов была гуманной нормой, в отдельных случаях доходя до 16 и даже 20 часов в сутки, да и во всем остальном рабочие, разобщенные, и не защищенные законом, отдававшим условия найма на волю стихии рынка, были бесправны. Когда эта стихия рынка не срабатывала в пользу нанимателя, он всегда мог, к примеру, нанять в качестве штрейкбрехеров работников частных силовых структур, заодно покошмарив самых неудобных для себя рабочих — тех, кто пытался организовать общее сопротивление произволу или постоянно действующую рабочую организацию. Незаконность давления легко преодолевалась покупкой полиции, судьи, свидетелей и присяжных, а затраты же отбивались впоследствии за счет самих рабочих, принужденных принять навязанные им условия. Всё это сильно напоминает сегодняшнюю Украину, хотя наше противостояние еще не достигло накала тех времен.
Наконец, в Австралии рабочие-каменщики сумели объединиться, объявить забастовку 21 апреля 1856 года, и добиться для себя, для квалифицированных каменщиков, 8-часового рабочего дня без потери в зарплате.
Три десятилетия спустя их пример вдохновил рабочие организации США и Канады, в то время по большей части возглавляемые анархистами, большинство из которых было эмигрантами из Германии. И 1 мая 1886 года, эти организации начали серию митингов, демонстраций и забастовок в крупных городах США, с требованием улучшить условия труда — и с разной степенью успеха.
Особенно жестким стало противостояние в Чикаго, где на одном из заводов уволили 1,5 тыс. бастующих рабочих. Через два дня на завод прибыли штрейкбрехеры, нанятые через агентство Пинкертона — частную силовую структуру, совмещавшую функции современных ЧОП и ЧВК, но с более широкими полномочиями — так, именно “пинкертоны” по контракту с федеральными властями, вели розыскные мероприятия на федеральном уровне.
Рабочие попытались не пропустить штрейкбрехеров на территорию завода, но были разогнаны полицией с применением оружия: четверых из них убили, а несколько десятков ранили. Возмущенные полицейским насилием, местные анархисты распространили листовки, призывающие к участию в митинге на Хеймаркет-сквер (попросту говоря, на Сенной площади), которая была одним из торговых центров города.
Вечером 4 мая на митинг собралось около 3 тыс. человек, но около 22 вечера пошел проливной дождь, и люди начали быстро расходиться. Толпа была спокойна, и мэр Чикаго, пришедший посмотреть на митинг, тоже ушел, не дожидаясь пока все разойдутся. Сразу после его ухода, в 22.30 на площадь, где еще оставалось около 600 человек, и выступали последние ораторы, вошел отряд полиции и потребовал ее очистить. Выступавший анархист Филден успел лишь сказать, что митинг носит мирный характер, и в этот момент из толпы кто-то, кого так и не удалось установить, бросил бомбу. Взрыв убил полицейского Матиаса Дегана и ранил шестерых его коллег. В ответ отряд стал наугад стрелять в толпу, причем, пострадали и другие полицейские, наблюдавшие за митингом с разных точек площади.
Всего погибло восемь и было ранено около 60 полицейских. Точное число погибших и раненых участников митинга осталось неизвестным: было убито на месте, по меньшей мере от 50 до 70 человек, а, ранено, вероятно, несколько сот.
Трагедия стала поводом для разгрома рабочих клубов и редакции газеты Arbeiter Zeitung, поддерживавшей бастующих и крайне раздражавшей власти. Были арестованы сотни “подозрительных лиц”, которых, не церемонясь, просто пытали, добиваясь нужных показаний. Эти репрессии, которые, к слову, проводились без ордеров и нигде не фиксировались, продолжались два месяца, после чего в организации взрыва обвинили восьмерых анархистов, часть которых сотрудничала в Arbeiter Zeitung: Августа Списа, Альберта Парсонса, Адольфа Фишера, Джорджа Энгела, Луиса Лингга, Михаэля Шваба, Самуэля Филдена и Оскара Неебе. Шестеро из них, кроме Парсонса и Филдена, были немецкого происхождения. Пятеро — недавние иммигранты. Парсонс, уверенный в очевидности своей невиновности, узнав об обвинениях, выдвинутых против него, добровольно сдался властям.
Дело было сшито из ничего и разваливалось на глазах. Никого из обвиняемых, кроме Филдена, в момент взрыва на митинге не было. Главный свидетель, в конце концов, отказался от показаний, заявив, что оговорил арестованных под давлением полиции, а показания остальных свидетелей противоречили друг другу, либо были даны под явной угрозой включить их в число подсудимых. Никто из восьми арестованных своей вины не признавал, а прямых доказательств, свидетельствующих об их причастности к взрыву, не находилось. По сути, обвинение основывалось на голословной риторике, представлявшей рабочих активистов, анархистов и вообще всех левых, без разбора, психически больными людьми и агентами иностранных разведок; на раскачке антииммигрантских настроений, прежде всего, антинемецких, широко подхваченных прессой, и, наконец, на абсурдном доводе, что арестованные, будучи анархистами, и, имея, таким образом, склонность к бомбометанию, виновны уже потому, что не смогли предотвратить взрыв. Руководитель следственной бригады Майкл Шаак впоследствии даже выпустил книгу “Анархия и анархисты”, в которой представил события мая 1886 в таком ключе.
Надо отметить, что доля выходцев из Германии в США составляет 17-20 % населения, это вторая по численности этническая группа после латиноамериканцев, и примерно вдвое большая, чем обладатели английских корней, включая ирландцев, а середина-конец XIX века были временем массовой эмиграции из Германии в США, так что вопрос о том, что пришлые немцы конкурируют с местными, отбивая рабочие места, стоял остро.
После такой обработки и судьи, и присяжные были заранее уверены в виновности обвиняемых. Семерых приговорили к повешению, а Неебе — к 15 годам тюрьмы. Позднее, после фиаско с ключевым свидетелем, Филдену и Швабу, обратившимся с прошением о помиловании, то есть, частично признавшими себя виновными, заменили повешение пожизненным заключением. Лингг пытался покончить с собой за день до казни, использовав переданный ему ртутный детонатор, но неудачно: был тяжело ранен, и агонизировал шесть часов. Списа, Парсонса, Фишера и Энгела повесили 11 ноября 1887 — это стало последней публичной казнью в США.
Усилия по реабилитации казненных и осужденных были продолжены и после казни, а память о несправедливых репрессиях способствовала консолидации и радикализации протестов. Так, события в Чикаго стали отправной точкой для возникновения международного профсоюза “Индустриальные рабочие мира”, весьма боевой организации, сменившей куда более миролюбивых “Рыцарей Труда”, и сыгравшей важную роль в развитии мирового профсоюзного движения.
В 1889 году первый съезд Второго Интернационала по предложению Американской Федерации Труда принял резолюцию, призывавшую всех рабочих мира к “великой международной демонстрации” 1 мая каждого года — в знак всеобщей солидарности, в поддержку требований 8-часового рабочего дня и в память о казненных по делу Хеймаркета, а также о других рабочих, убитых в ходе забастовок по всему миру. Первый Международный день трудящихся состоялся 1 мая 1890 года.
Что же до дела Хеймаркета, то ситуация по нему зашла в тупик: судебные органы упорно не желали пересматривать приговор, несправедливость которого была все более очевидна. Это вело к радикализации рабочих протестов, а возможности для апелляций были исчерпаны. В конце концов, 26 июня 1893 года, губернатор штата Иллинойс Джон Альтгельд помиловал оставшихся в живых троих осужденных.
Тем не менее, о полном восстановлении справедливости в деле Хеймаркет речь никогда не шла. В 1889 году на площади был поставлен памятник чикагским полицейским, который постоянно вандализировали (включая наезд сошедшим с рельсов трамваем, причем вагоновожатый публично заявил, что его раздражает этот истукан), — пока, наконец, не взорвали уже в куски в 1969-м. После этого памятник отлили заново, поставив круглосуточную охрану, что стоило больших денег, а помогло мало. В 1972 году его перенесли в вестибюль Центрального полицейского управления, но и это не решило проблему вандализма — у чикагских рабочих оказалась очень уж хорошая память. Наконец, в 1976-м памятник установили во дворе Чикагской полицейской академии, куда посторонним вход закрыт и где он стоит и поныне.
Свидетельства о фабрикации дела заболтали, утопив в бесчисленных версиях, а часть архивов сплавили с глаз долой, подарив ГДР, где они и сгинули бесследно. В итоге признание/непризнание справедливости приговора утратило актуальность и доказательность, став предметом безнадежных споров историков.
Ежегодное упоминание о неприятном для них деле Хеймаркета также не устраивало американские власти, и “День Труда” в США уже в 1894 году сдвинули на первый понедельник сентября, а в дальнейшем делали все возможное, чтобы о 1 мая вспоминали пореже, и не в связи с солидарностью рабочих. Но в остальном мире День солидарности и памяти о погибших борцах за права пролетариев, в целом, прижился.
Что было дальше
По мере того, как рабочие сплачивались в профсоюзы и учились давать отпор нанимателям, когда законными, а когда и не вполне законными, но зато эффективными методами, работодатели, прикинув возможные убытки, все чаще старались свести дело к мирным соглашениям. Это устраивало и рабочих, которые, в массе своей, совсем не желали сокрушать капитализм до основания, чтобы затем строить на его обломках неведомо что, а просто хотели достойной оплаты за свой труд и защиты закона. К этому все и пришло примерно за 60-70 лет после событий на Сенной.
Конечно, попытки разрушить солидарность наемных работников, оставив каждого из них один на один с нанимателем, временами случаются, и даже достигают порой некоторых успехов. Но, во-первых, за прошедший век в законы США вбито столько предохранителей, гарантирующих поддержание классового мира, пусть и холодного, что возвращение к произволу XIX века уже невозможно. А, во-вторых, нарастание давления усиливает сопротивление в ответ, так что правовые отношения между нанимателем и нанимаемым колеблются около точки равновесия.
Собственно, это и есть зрелый, устоявшийся капитализм, основанный на примате святости и неприкосновенности любой частой собственности, даже если это собственный труд. Гарантированная возможность торговать своим трудом по цене, дающей возможность достойно жить на зарплату и была тем, к чему стремились пролетарии эпохи раннего капитализма. И, когда это достигается, то пролетариат - плоть от плоти капиталистических отношений, способный существовать только внутри них, никаких революций уже не желает. Именно по этой причине их и не бывает в развитых странах.
На другом конце света
Тем временем, на другой стороне Земли группа теоретиков, далеких от практического труда, но жаждавших власти, выступила с альтернативной идеей. Вместо улучшения положения пролетариев в сложившейся системе отношений, они предложили смести с доски все фигуры, начав игру по новым правилам.
Особой популярностью в рабочей среде такие идеи не пользовались, причем чем выше была квалификация рабочих, тем меньшую поддержку они у них находили. Но в России, безграмотной, крестьянской, а, по случаю войны, еще и сильно люмпенизированной, этим теоретикам, обманывая всех, и раздавая неисполнимые обещания, удалось-таки прийти к власти, заменив законы собственным произволом и назвав это “диктатурой пролетариата”, хотя пролетариат никакого отношения к ней не имел. А, поскольку обманутые ими вскоре стали бунтовать, то, чтобы удержаться у власти, теоретикам пришлось стать практиками террора, уничтожив уже не десятки, и не сотни, а миллионы тех, кто был не согласен с их диктатом.
Как это всегда бывает в России, банальный уголовный произвол обернули в яркую этикетку, назвав “социализмом” и, пообещав, что со временем он перейдет в “коммунизм”, где у всех будет вдоволь всего, притом, на халяву. Мечта же о Великой Халяве просто не могла не увлечь миллионы люмпенов, доведенных к тому времени уже до окончательного бесправия и оскотинивания. Наших с вами ближайших предков, если что. По крайней мере, большинства из нас.
Понятно, что в такой замечательной стране, где кучка уголовников правила от имени Всего Народа и Абсолютной Истины, уничтожая народ, и насилуя здравый смысл, ни о каком пролетариате с его священным и неприкосновенным правом собственности на свой труд речь уже не шла. Выживших и не уехавших за границу промышленных рабочих, когда-то способных к объединению и совместной борьбе за свои права, которых в России, на старте событий 1917 года было, от силы, миллиона три, при 180-миллионном населении, вместе с остальным населением бывшей Российской Империи превратили в крепостных, а Первое мая — в один из ритуалов новой религии, изобретенной для поклонения советских крепостных их владельцам, ОПГ КПСС, удерживавшей власть.
Естественно, что помимо скучного ритуального бла-бла-бла, первое мая стало просто дополнительным выходным и поводом выпить на весенней природе. Это прекрасно описал Юз Алешковский в своей “Советской Пасхальной”.
Наши дни
Итак, изначальная, пролетарская суть Первого мая была уничтожена большевиками, превратившими его в праздник в оруэлловском скотном дворе, а его новая, советская суть стала неактуальной после краха СССР. Впрочем, с последней все обстоит сложно. Бывшие рабы КПСС по сей день тоскуют по утерянному советскому раю, где жизнь была простой, ибо все решали за них, да и новая генерация политиков тоже была бы не прочь держать граждан в советской покорности, только пока не может этого достичь. Зато объединение наемных работников в профсоюзы — настоящие, а не подделки родом из СССР, и их выступления в защиту прав на справедливую продажу своего труда — худший кошмар всех постсоветских украинских властей. Так что на Первое мая они всегда смотрели косо, а с 2015 года первомайские митинги стали запрещать, опираясь на закон о декоммунизации. Формально это иной раз и верно, поскольку ностальгически-советская составляющая дает о себе знать, а в глазах многих граждан, слабо знающих историю, Первое мая — советский праздник. По сути же, более антисоветскую идею, чем борьбу наемных работников за свои права, трудно себе вообразить. Но в СССР, как и в Третьем Рейхе, любили присваивать себе чужие символы, извращая их.
К слову, нацисты, придя к власти в 1933 году, объявили первое мая выходным, и “Днем национального труда”. И тут же запретили независимые профсоюзы, в точности как в СССР.
Возродится ли празднование Первого мая в Украине? Вопрос в том, в какой форме это может случиться. С откатом back in USSR — увы, возможно. Наш северный сосед предпринимает огромные усилия для советской реставрации, разложения Украины до состояния УССР и возвращения ее в Неосовок под управлением Москвы. За последний год Москва достигла на этом пути некоторых успехов — а мы сдали ей ряд важных позиций.
Если же говорить о возрождении изначального смысла Первого мая как Дня солидарности и борьбы за права наемных работников, то это может стать только следствием гражданской зрелости украинцев.
