Налогообложение без согласия

Сегодня, оценивая легитимность налогового закона, мы не можем основывать свои доводы на реализации принципа no taxation without concern, который положил начало справедливому налогообложению.

No taxation without concern! — этот лозунг американской революции на протяжении тысячелетий вливался кровью налоговых бунтов и революций в неписанную конституцию налогообложения, став сегодня основным общепризнанным принципом налоговой политики всех развитых стран. А что мы понимаем под этим принципом? Каким содержанием наполняем его и как реализуем?

Каждый суверен, обладающий властью вводить налог, на протяжении всей истории вкладывал в этот принцип свое содержание, продиктованное неуемной “жаждой облагать”, ограниченной только конкретным соотношением сил в обществе в момент принятия решения об установлении налога.

На самом деле, как и в те темные времена, когда основополагающий принцип в Magna Carta — no taxation without concern — не был закреплен ни в одном источнике права, имели место отклонения от произвола взимания налогов со стороны правителей, так и сегодня, когда принцип закреплен во всех конституциях демократических стран, его реализация, мягко говоря, не всегда соответствует его содержанию.

Очевидно, что порядок введения налога является барометром, который наиболее точно определяет место статуса личности в шкале от абсолютной несвободы к абсолютной свободе в конкретном обществе в конкретный исторический момент.

Тем парадоксальней то, что сегодня мы можем уверенно утверждать отсутствие механизма, позволяющего получить согласие налогоплательщика на налогообложение в значении Magna Carta, как согласие каждого налогоплательщика на налагаемое бремя налога. О чем может свидетельствовать хотя бы оправдание Королевским судом в 1217 г. епископа Винчестера, обвиненного в неуплате налога на основании того, что он отсутствовал на Great Council of Barons в момент, когда принималось решение о согласии на введение налога, а отношения представительства в данных вопросах неприемлемы.

Бесправие перед государством

Конечно, приведенный пример можно парировать особым статусом обвиняемого, который вряд ли был сопоставим со статусом фактически принадлежащих епископу крестьян, и что в этой связи “согласие на налогообложение” простолюдина в ХХІ ст. несравнимо с его правом участвовать в вопросах налогообложения в XIII ст, хотя бы через механизм выборов. Ведь очевидность расширения прав крепостных в исторической динамике неоспорима. Однако, с другой стороны, объем прав епископов и баронов с тех славных времен также не стоял на месте, стремительно сокращаясь, как бы пребывая в сообщающихся сосудах с правами подвластных им лиц. Таким образом, проблема обеспечения согласия налогоплательщика на налогообложение сквозь столетия решилась не в пользу наделения большей части общества правами избранной элиты, а в пользу упразднения статуса элиты, на фоне укрепления госаппарата, являющегося сегодня по сути своей единственным полноправным сувереном современного мира. Как это часто случалось, извечный конфликт между свободой и равенством был решен в пользу последнего, обеспечив равное бесправие налогоплательщиков перед государством.

Ведь не будем же мы на самом деле утверждать, что налогоплательщик, или излюбленная иллюзия демократов “народ как источник власти” определяет или хотя бы дает согласие на введение, изменение либо отмену налогов! Даже если оставить за пределами дискуссии иллюзорность существования этого юридического фантома —народа как субъекта общественных отношений, очевидно, что вопросы налогообложения решаются вне воли или даже сознания большинства избирателей, не только являясь материей сложной для понимания человека без специального образования или просто без достаточной гражданской компетенции (в том значении, о котором говорил Роберт Даль), но сферой, в управлении которой участие граждан (даже номинальное) прямо ограничивается (например, общепринятый в конституциях демократических стран запрет на решения вопросов налогообложения на референдумах).

Бруно Леони, характеризуя “представительство народа” как главный миф своего времени, говорил, что “чем больше количество людей, которых пытается “представлять” законодатель в законодательном процессе, и чем больше количество вопросов, по которым он пытается их представлять, тем меньше слово “представительство” сохраняет связь с волей реальных людей, а не с волей людей, которые называются их “представителями”.

Об этом же говорил Йозеф Шумпетер, называя современную ему представительную демократию обманом и представляя ее как механизм конкуренции различных частей (групп) элит в обществе, своеобразной биржей, где элиты борются разными способами за голоса избирателей, абсолютно отстраненных от власти. Народ как субъект при таком подходе отсутствует как таковой, а связь между избирателем и избранным им представителем номинальна и не несет в себе какого-либо юридического или фактического содержания.

Вы не задумывались, почему среди всех развитых стран, ратующих за демократию, только одна Швейцария предусматривает в своей Конституции возможность проведения референдумов по любым вопросам, в том числе и вопросам налогов? Считается, что в Швейцарии реализуется теория общественного выбора, при которой общество определяет для себя допустимые границы между экономическими реалиями и принимаемыми политическими решениями. А что же другие мировые демократии, провозгласившие себя авангардом свободного мира? Почему они не используют столь демократичный инструмент в решении вопросов налогообложения? Ответ на этот вопрос вряд ли понравится как апологетам демократии, так и адептам либерализма.

Мы согласны с тезисом Адама Пшеворского, что демократия эмпирически определяется капитализмом. Это не значит, что капитализм есть единственный социальный формат, приемлемый для демократии, но означает то, что для капитализма удобна демократия как форма правления, предполагающая, по словам Артемия Магуна, “наличие свободных и не богатых трудовых масс, т.е. демоса”. При этом “от демократии требуется только одно: чтобы она не распространялась на отношения внутри предприятия, и чтобы демократическое государство не имело права лезть в экономику”, и соответственно никоим образом не влияло на перераспределительные процессы в обществе. Достичь этого достаточно просто, лишив демос не только права решать вопросы налогообложения на референдуме, но и максимально извратив крайне предрасположенную к этому представительскую демократию.

Подобный эффект возможно проще достигается при других формах правления, однако лишь демократия способна убедить сам демос в том, что он является полностью или хотя бы частично источником власти. Эта иллюзия необходима для того, чтобы свободный, но не богатый гражданин не насильно понуждался к труду, однако самостоятельно по собственной воле, влекомый собственной инициативой, включался в конкурентную борьбу за материальное вознаграждение с другими такими же работниками, расталкивая локтями своих конкурентов на тесном прилавке биржи труда. С другой стороны, гедонизм и индивидуализм демократии создают идеальную среду для воспитания потребительского общества, что также крайне необходимо как для развития капитализма, так и для подавления (в данном случае покупки) протеста.

Очевидно, так обстояли дела полвека назад. Однако мир не стоит на месте. И сейчас говорить о современной демократии как инструменте капитализма можно только, понимая капитализм не как социальный строй, где капиталисты владеют средствами производства, эксплуатируя другие классы с целью получения прибыли, но в значении, которое предавал ему Энтони де Ясаи, воспринимающий современное государство не инструментом перераспределения в обществе, а его субъектом, порождающим “государственный капитализм”. “Вместо того, чтобы ограбить Петра и заплатить Павлу, платят обоим и обоих же грабят по все большему числу поводов… государство стремится к освобождению от ограничений, накладываемых электоральной конкуренцией и необходимостью обеспечить согласие в обществе”. Это влечет за собой расширение дискреционных полномочий и, как следствие, — склонность к тоталитаризму. Государство по сути превращается в Большого брата, независимо существующего в общественных отношениях и управляющего ими.

Прибегая к примеру Швейцарии, мы бесконечно далеки от идеализации референдума как самого справедливого механизма управления свободным обществом, однако в равной степени отдаем себе отчет в том, что демократические выборы являются инструментом, искажающим содержание согласия на налогообложение еще больше. Возможно, сегодня инструменты, преобразующие волеизъявления граждан в конкретные решения, отсутствуют как таковые, а демократия действительно есть “худшей из форм правления, если не считать всех остальных”. Но, с другой стороны, мы не можем жить в иллюзиях, не давая справедливую оценку существующим институтам.

Вспомним древних греков. Не только Аристотеля, который отдавал предпочтение монархии и аристократии перед демократией, или Платона, который с сарказмом определял демократию как кратковременную переходную форму правления, быстро перерождающуюся в тиранию. Вдумаемся в саму этимологию слова. Демократия в отличие, скажем, от монархии имеет корнем — “кратос”, т.е. власть, а не “архе”, т.е. авторитет. Определенно правление демоса, или народа, не может основываться на авторитете, в его основе должна лежать власть и принуждение, как ее неотъемлемая часть. Не надо глубоко изучать историю Греции для того, чтобы убедиться в негативных последствиях кратковременных демократических экспериментов в Древней Греции. Возьмем хотя бы казнь Сократа или шести афинских стратегов, победивших в бою при Аргинусских островах. Возможно, власть толпы как неотъемлемая часть и последствие демократии, о которой скажет, предполагая “эру толпы” Гюстав Лебон, спустя два тысячелетия и останавливала греков от слишком частого обращения к этой форме правления?

И пусть термин “демократия” обрел иной смысл в XIX ст., благодаря маркетинговому ходу американского президента Эндрю Джексона, поднявшему почти забытый фетиш на свои знамена в борьбе за голоса избирателей. Холодное дыхание народных бунтов и революций — демона демократии, приводящего к власти толпу, будет отрезвлять любое правительство, жаждущее расширения собственных полномочий, неся в себе потенциальную угрозу и одновременно сдерживающий фактор. Это другая сторона современной демократии. Предрасположенность общества к популизму, поиску простых решений сложных проблем, трансформации некоторых когда-то полезных институтов гражданского общества в их противоположность, создают предпосылки для достаточно быстрого перерождения демократии в форму правления, которую Полибий называл охлократией.

Для “здесь и сейчас”

Данность состоит в хрупком и быстро изменяющемся балансе сил между государством, обретающим все большую дискрецию, приобретающим все больше и больше полномочий в регулировании различных сфер общественной жизни, в первую очередь перераспределения богатства, и угрозой радикальных форм протеста толпы, руководимой чем угодно, кроме здравого смысла. Это и есть суть демократии в современных условиях. Невольно приходит на ум аналогия с аристотелевской “золотой серединой”, где добродетель есть середина между двумя пороками: одного — от избытка, другого — от недостатка. Так и есть. Демократия. Как оптимальная, но не идеальная форма правления, есть только баланс, тонкая грань в противостоянии двух демонов, и поэтому ее содержание как оптимальной из всех возможных форм правления определяется не раз и навсегда установленными признаками и нормами, но совокупностью правил, вырабатываемых здесь и сейчас для определенного народа, страны, государства.

Очевидно, что принцип no taxation… (как один из основных демократических принципов) не реализован в рамках механизмов управления современного государства в том смысле, который предполагает согласие каждого налогоплательщика или хотя бы каждой группы плательщиков на их собственное налогообложение. Более того, мы не можем утверждать, что принцип реализован даже в формуле “нет налогообложения без согласия большинства налогоплательщиков”.

Ведь, с одной стороны, “налогоплательщики” как совокупность являются таким же юридическим фантомом, как “народ”. В лучшем случае мы можем говорить о группах налогоплательщиков и их интересах. С другой стороны, если парламент, “представляющий” весь народ, принимает закон о налогообложении сверхдохода путем изменения шкалы прогрессивного налога, вследствие чего бремя налогообложения дискриминационно ляжет на сверхбогатых, значит ли это, что налогоплательщики, несущие бремя налога, дали согласие на его введение? Полагаем, что нет. Чем же отличается такое решение от введения налога на сверхприбыль в 1926 г. в СССР с целью “изъять доходы частнокапиталистических элементов, полученные в результате применения спекулятивных цен”? Или известные в средневековье налоги на евреев? Установление последних двух платежей мы считаем откровенно дискриминационной, негативной практикой. В то же время налоги на сверхбогатых в целом мы считаем справедливыми. Почему? Нет ли в этом известной доли лукавства? Ведь очевидно, что согласие одного на обложение другого так же далеко от реализации принципа no taxation without concern, как просто произвольное введение налога правителем.

Таким образом, мы можем говорить лишь о борьбе и противостоянии групп налогоплательщиков между собою по принципу Рассела Лонга — Don't tax you. Don't tax me. Tax the fellow behind the tree — с использованием всех доступных механизмов и рычагов (в том числе и парламентских), но никак не об обеспечении согласия налогоплательщика на обременения их налогом. В этой борьбе цель — сместить бремя налогового давления с себя на соседа, и победителем в этой борьбе всегда станет малая хорошо организованная и обеспеченная ресурсами группа, и никогда — большинство налогоплательщиков. Итак, мы говорим уже не о согласии большинства на обложение меньшинства, а, наоборот, об активном содействии меньшинства в налогообложении большинства путем предоставления льгот и преференций меньшинству.

Все это усугубляется отсутствием какой-либо связи между избранным представителем и его избирателями, равно как и отсутствием его обязательств перед ними, что нивелирует роль т.н. представительских органов как реализаторов воли избирателя, превращая представительскую демократию в биржу элит по Йозефу Шумпетеру. И уже поэтому согласие, высказанное парламентом, не может расцениваться как согласие самих налогоплательщиков.

Очевидно, что принцип no taxation without concern существует как миф, как тень прошлого. Но тень не густая, тяжелая, содержательная — как от портрета императрицы Екатерины в петербургском Эрмитаже в морозный ноябрьский день, а легкая, воздушная тень полупустой бутылки Шардоне, недопитого безоблачным июньским вечером.

Сегодня, оценивая легитимность налогового закона, мы не можем основывать свои доводы на реализации принципа no taxation…. Очень хорошо об этом сказала португальский профессор А.Дорадо: “(легитимность) законов заключается не только в его источнике и процедуре, которая приводит к признанию власти закона институциями, такими как налоговые органы, суды по налоговым делам и Европейский суд, но и легитимность законов происходит потому, что любой потенциальный получатель признает эти нормы на основании источника и критериев плюралистических процедур. Легитимными есть правила процедуры, с которыми все целевые лица согласились бы как участники рационального дискурса”. Однако подобный подход характерен для развитого правоприменения, к которому мы только стремимся. Поэтому для нас более приемлемыми являются формальные критерии, к которым мы можем отнести следующий трехступенчатый тест, состоящий в последовательных ответах на такие вопросы:

1. Каким органом норма была принята?

2. Какие вопросы налогового регулирования являются предметом правого регулирования нормы?

3. В каком нормативном акте она содержится? Был ли соблюден порядок принятия нормативного акта, содержащего правовую норму?

1. Орган

Согласно ст. 92 Конституции Украины, исключительно законами устанавливаются налоговая система, налоги и сборы. А согласно ст. 74 референдум не допускается по вопросам налогов.

Таким образом, налоги и сборы не могут быть установлены какими-либо другими органами, кроме ВР. Но что такое “установление налогов”? Каким образом определить легитимный предмет правового регулирования подзаконных актов в сфере налогообложения?

2. Ключ для разграничения компетенции

Вопрос о границе, за которой заканчивается компетенция законодательного органа, дающего “согласие” на налогообложение общества (пусть даже с оговоркой на условность такого согласия), и начинается компетенция органа исполнительной власти, регулирующего на подзаконном уровне отдельные технические моменты налогообложения, крайне важен. Особенностью налоговых правоотношений является то, что порой эти технические моменты налогообложения, являясь частью налоговых процедур, по своему значению могут быть более обременительными, а значит важными для налогоплательщика, чем такие обязательные элементы налога, как даже ставка или объект.

Чем дальше, тем больше орган исполнительной власти, руководствуясь мотивами фискальной целесообразности, с детской непосредственностью заходит в пределы, ранее считавшиеся монополией законодательной власти. Однако не всегда речь идет о злоупотреблении фискального органа. Ведь закон сегодня, как и прежде, выступает в качестве основы административных решений, но не всегда устанавливает четко предел сферы налогового регулирования органа исполнительного.

Правительство и налоговые органы вынуждены осуществлять налоговое нормотворчество в нескольких случаях, кроме случаев злоупотребления полномочиями на нормативно-правовое регулирование.

Первый случай имеет место, когда принятие соответствующих норм права прямо предусмотрено законом и делегировано налоговому органу или правительству (так, п. 12.3.6 ст. 12 НК предусматривает полномочие ГФС на утверждение форм налоговых деклараций по местным налогам и сборам). Отметим, что не всегда принятие подзаконного нормативного акта будет правовым. Ведь закон в определенных случаях (что достаточно часто встречается в НК) может делегировать на уровень подзаконного акта регулирование отношений, отнесенных Конституцией в ведение органа законодательной власти. Поскольку возможность такого действия не предусмотрена Конституцией, а по ст. 19 органы госвласти действуют в пределах полномочий, на основании и в порядке, предусмотренном законом, ВР не может передать часть своих полномочий кому-либо другому.

Второй случай имеет место, когда принятие правительством либо налоговым ведомством нормы вызвано неопределенностью, пробелом в законе, который нельзя устранить иным способом. Т.е. закон прямо не предусматривает, какой орган должен отрегулировать определенные отношения. В законодательстве существует пробел, который заполняет орган исполнительной власти своим актом.

Чем же должен руководствоваться суд, проводя разграничения между компетенцией органов исполнительной и законодательной власти, определяя легитимность нормативного акта? Суду необходимо четко определить предмет правового регулирования. В налоговом праве это сделать непросто. Так, как упоминалось выше, согласно ст. 92 Конституции, исключительно законами Украины устанавливаются система налогообложения, налоги и сборы. Если с системой налогообложения более-менее понятно, то что делать с “установлением налогов и сборов”? Что имеет в виду закон? Где исчерпываются полномочия законодательного органа при установлении налога? Достаточно ли на уровне закона просто назвать налог либо следует исчерпывающе определить все его элементы?

И здесь нам приходит на помощь ст. 7 НК, в соответствии с которой во время установления налога обязательно определяются перечисленные в ней элементы налога. Разграничение компетенции законодательной и исполнительной власти имеет особое значение при установлении таких элементов налога, как срок и порядок уплаты, срок и порядок подачи отчетности об исчислении и уплате налога. Дело в том, что иногда законодатель сам, определив данные элементы обязательными элементами налога, относит их регулирование на уровень подзаконных актов. Возьмем, к примеру, п. 14.1.139 ст. 14 ПК, который относит определение порядка налогового учета и отчетности о результатах совместной деятельности к компетенции ГФС. Подобными примерами изобилует процедура администрирования НДС и акцизного налога. Такой подход стал настолько обыденным для правого регулирования налоговых отношений, что всегда воспринимался как данность. И правомочность подобного делегирования компетенции от законодательного органа к исполнительному никогда не ставится под сомнение. Как, к слову, и в случаях, когда орган исполнительной власти регулирует элементы налога, не имея на это юридических оснований даже сомнительного происхождения. Справедливости ради отметим, что наша правовая система не является в этом смысле уникальной, подобные проблемы существуют во всех без исключения правовых системах мира. И решение их лежит преимущественно в сфере судебного правоприменения.

Ключом для разграничения компетенции законодательной и исполнительной власти, по нашему мнению, является принцип, согласно которому налоговые отношения относительно взимания налога должны регулироваться на уровне закона в достаточной степени для того, чтобы обеспечить предсказуемый и однозначный ответ на вопрос о размере налога, подлежащего уплате и порядке его уплаты. Т.е. закон должен содержать достаточные и необходимые правила для четкого определения налогового обязательства и порядка его уплаты. Он должен четко и однозначно устанавливать все элементы каждого налога таким образом, чтобы исключить необходимость их регулирования на уровне подзаконных актов. В противном случае мы не можем говорить ни о качестве закона, ни о соблюдении принципа определенности закона.

За пределами определения элементов налога орган исполнительной власти может и должен регулировать отношения, регулирование которых прямо не отнесено к его компетенции, однако не выходит за рамки полномочий органа исполнительной власти. Если же речь идет об элементах налога, то их регулирование на уровне подзаконного акта при наличии пробела закона не заполняет его, а лишь создает дополнительную коллизию. Отсутствие же нормы закона, не позволяющей однозначно установить элемент налога, а, следовательно, и налоговое обязательство на уровне закона, влечет за собой единственно возможное последствие — отсутствие налогового обязательства налогоплательщика.

Все вышеизложенное в равной степени касается и сбора, элементы которого законодатель, по известным только ему причинам, в ст. 7 упустил, что, однако, не может освободить законодателя от определения на уровне закона всех элементов сбора таким образом, чтоб обязанность по его уплате в определенном законом размере, способом и в сроки четко проистекала из законодательных норм. В противном случае обязанности по уплате сбора просто не будет существовать. Подобную ситуацию мы имеем при уплате судебного сбора за рассмотрение налоговых споров, который уже два года беспрепятственно взимается с налогоплательщиков, несмотря на отсутствие на уровне закона его ключевого элемента — базы налогообложения (закон не определяет категорию “цена иска” применительно к административным спорам, что делает невозможным исчисление суммы сбора).

3. Незаконный сбор

В практике отечественного налогового нормотворчества определенно легче перечислить случаи, когда законодатель соблюдал установленные им же требования о порядке налогового нормотворчества, чем те, когда он нарушал их. Не иначе, как позором отечественного нормотворчества является хроническое несоблюдение п. 4.1.9 ст. 4 НК, согласно которой изменения в какие-либо элементы налогов и сборов не могут вноситься позднее, чем за шесть месяцев до начала нового бюджетного периода действия новых правил и ставок. Нарушение данной нормы не влечет за собой недействительность закона, однако (согласно практики ЕСПЧ) влечет за собой право налогоплательщика на возмещение убытков (см. ZN.UA от 11.06.2016 г.).

Еще одним требованием, на которое следует обратить внимание, является требование, содержащееся в п.п. 7.3, 7.4 ст. 7 НК, которое устанавливает, что любые вопросы налогообложения регулируются Налоговым кодексом и не могут устанавливаться и изменяться другими законами Украины. Кроме законов, которые содержат исключительно положения о внесении изменений в этот кодекс, и/или положения, которые устанавливают ответственность за нарушение норм налогового законодательства. Элементы налога определяются исключительно НК.

Но что делать, если иные законы все-таки содержат налоговые нормы? Очевидно, что при противоречии с НК применяться будет норма кодекса, исходя из правила разрешения конкуренции общей и специальной нормы. Но что, если противоречия нет? Либо противоречие на первый взгляд не заметно? Как, к примеру, в случае с судебным сбором. Закон “О судебном сборе” предусматривает вне налоговой системы обязательный платеж, соответствующий всем признакам налогового сбора. В данной связи не совсем понятны мотивы законодателя, порождающего противоречие там, где его не должно было быть. Ведь включение платежа в систему налогообложения (как это всегда было) сняло бы все вопросы. Сейчас же мы сталкиваемся с коллизией, созданной самим законодателем, принявшим Закон “О судебном сборе” в нарушение п. 9.4 ст. 9 НК, в соответствии с которым установление общегосударственных налогов и сборов, непредусмотренных НК, запрещается. Очевидно, что у нас нет достаточных оснований утверждать неконституционность закона, ведь основное требование Конституции об установлении сбора законом соблюдено, а невыполнение требования п. 9.4 ст. 9 само по себе не может влечь неконституционность закона и/или освобождать плательщика от налоговой обязанности. Вместе с тем на взимание и уплату сбора, как и на защиту прав его плательщика, не распространяются общие нормы НК, что нарушает его права. Очевидно, что коллизию следует разрешить на уровне нормотворчества.

Затронутая здесь проблема является еще глубже и касается достаточно большого количества обязательных платежей, активно взимаемых в государстве, но почему-то стыдливо не включаемых им в налоговую систему. К таковым относятся исполнительный сбор, взимаемый по закону “Об исполнительном производстве”, а также платежи, устанавливаемые на уровне подзаконных актов. Возьмем, к примеру, плату за проезд автомобильными дорогами общего пользования транспортных средств, весовые и/или габаритные параметры которых превышают нормативные. Данная плата, как и некоторые другие подобные платежи, вообще устанавливается на уровне Кабмина! И если обязательность уплаты судебного и исполнительного сборов сомнений не вызывает, то в случае с платой за проезд однозначно речь идет о незаконном сборе, являющемся ярким образчиком чиновничьего произвола.

Отдельного внимания заслуживает проблема установления местных налогов. Любой исследователь найдет практику применения ст. 12 НК весьма интересной. Проводя “налоговые реформы” 2014—2015 гг., законодатель сделал все от него зависящее, чтобы внести в вопрос местного налогообложения как можно больше сумятицы и неразберихи, превратив взимание, в частности налога на имущество, в увлекательнейшее поле битвы между налоговиками и налогоплательщиками с участием органов местного самоуправления.

К истокам

Все вышеизложенное может быть воспринято как тризна по принципу no taxation without concern, но это не так. Принцип молчит. Но молчание его — это не молчание сломанного радиоприемника, а спокойное и уверенное молчание корня огромного дерева, дающего жизнь его кроне. Жизнь не стоит на месте, и все в ней, включая нас, развивается, проходя от стадии к стадии того или иного жизненного цикла. Мы отвергаем старое, принимая новое, еще неизведанное, совершая тысячи ошибок, которые уже были совершены до нас. Разочаровавшись в новом, мы ищем в том, что отвергли вчера. И, быть может, совсем скоро мы вернемся к истокам принципа, положившего начало справедливому налогообложению в том понимании, к которому мы все привыкли.

Данил ГЕТМАНЦЕВ, доктор юридических наук, профессор кафедры финансового права КНУ имени Тараса Шевченко