Итоги первого месяца войны

В своем тексте для Kit я дам на все эти вопросы сложные ответы, поэтому и текст вам может показаться сложным (но разве война — это просто?). А еще я попробую аккуратно заглянуть в будущее. То есть предположить, каким может быть послевоенное урегулирование. Россию этот конфликт уже поставил на грань катастрофы не только в экономике и внешней политике, но и в политике внутренней. Поэтому разговор о послевоенном урегулировании — попытка понять перспективы российской государственности как таковой. Эти перспективы нельзя назвать радужными. Но и маленькая надежда здесь тоже есть.

Часть первая. Зачем России понадобилась эта война? И что к ней привело?

Начнем с начала — с предпосылок войны: экономических, внутриполитических и геополитических. Чтобы рассказать о них, придется вспомнить многие события из истории современной России. Контекст здесь важен. Но мы вынуждены дать его широкими мазками, потому что подробный рассказ об этих событиях занял бы десятки страниц. 

Сначала перечислим эти события, а потом подытожим их.

Во-первых, экономический кризис 2008 года. Он сильно ударил по российской модели экономического развития, которая сложилась еще во второй половине девяностых годов прошлого века. А после поддерживалась нефтяным бумом нулевых. Долгие годы эта система работала, но кризис 2008-го показал, что ее устойчивость и жизнеспособность под вопросом.

Во-вторых, российско-грузинская война 2008 года, которая стала реакцией Кремля на постепенное превращение Грузии из обломка Советского Союза в развивающееся государство, ориентированное на Европу. Это угрожало России потерей контроля над Абхазией и Южной Осетией, и потенциально — над Арменией, которая находится под сильным российским влиянием. То есть для России речь шла о систематическом сокращении ее влияния и присутствия на Южном Кавказе — война должна была это предотвратить. Победа над грузинской армией далась нелегко, и Москва оказалась перед острой необходимостью военной модернизации.

В-третьих, комплексная военная реформа, которую провели в 2009—2012 годах. Примерно в середине этой реформы, в 2011-м, началось масштабное перевооружение российской армии. Первые результаты реформы мы увидели во время аннексии Крыма (февраль 2014 года), боев под Иловайском (август 2014 года) и Дебальцево (февраль 2015 года), а также в ходе активной фазы кампании в Сирии (с октября 2015-го по ноябрь 2017-го). И Кремль признал эти результаты удовлетворительными. Модернизация армии и накачка военной промышленности деньгами шли в соответствии с идеями авторитарной модернизации и образом сильной военной державы. Эти идеи и этот образ глубоко укоренились в российской политической культуре: иначе как державу, без которой в мире не решается ни один важный вопрос, страна себя не воспринимает. Такой имидж России в том числе обеспечивал легитимность нынешней власти — то есть согласие большей части общества с существующим политическим порядком.

В-четвертых, провал экономической и политической модернизации в 2012—2014 годах. Курс на нее страна взяла во времена президентства Дмитрия Медведева — попытка была в том, чтобы провести модернизацию, которая не затрагивала бы основ распределения власти и контроля над основными активами внутри страны. Попытка провалилась: стало очевидно, что без изменения всей системы модернизация невозможна. Но это разрушило бы сложившийся баланс в российской элите, поэтому модернизации власть предпочла консервацию с переходом в реакцию. От либерализации экономики тоже отказались — в пользу усиления ее регулирования государством (для такого регулирования существует специальный термин — интервенционизм). Причем с переходом к командно-административным методам в отдельных сферах: от установления предельных цен на некоторые товары (например, на сахар и подсолнечное масло) до фактически плановой системы управления производством в военной промышленности.

В-пятых, кризис в промышленном комплексе. Официальным флагманам российской промышленной модернизации — государственным оборонным компаниям — уже в 2016-2017 годах потребовалось списание банковских кредитов на 1 триллион рублей. А к середине 2019-го у них вновь образовалась дыра в 700 миллиардов рублей. При этом западные санкции, введенные после аннексии Крыма, затруднили технологическое обновление. А придуманные программы импортозамещения вели либо к дополнительным издержкам, либо и вовсе оказались невыполнимы (например, в сфере космической электроники). Даже частные промышленные компании, не занятые в военном производстве и сохранившие доступ к западным технологиям, были в значительной степени ориентированы на заказы от госкорпораций и государственные программы развития. Это еще больше усиливало роль государства в экономике. Хозяйственная деятельность становилась все менее гибкой, а российское отставание от промышленно развитых стран нарастало.

В-шестых, демографический фактор. По состоянию на 1 января 2019 года в России насчитывалось 61,5 миллиона человек в возрасте от 45 лет и старше — против 59,3 миллиона человек в возрасте 15—44 лет. То есть большинство населения составляют люди, чьи социальные траектории и жизненные цели распались вместе с распадом СССР. Эта часть общества до сих пор ностальгирует по советским временам, сожалея о рухнувших надеждах молодости. Российская элита отвечает на это патернализмом и идеологией “поднимающейся с колен империи”. Сама элита тоже видит распад СССР трагедией, не в последнюю очередь из-за попыток демократизации страны, которые за этим распадом последовали. Элита хорошо помнит, как была разрушена монополия на власть и богатство, принадлежавшая КПСС. И теперь боится потерять свою монополию в открытой политической и экономической конкуренции.

В-седьмых, оппозиционные настроения в городах-миллионниках, которые во второй половине десятых вновь начали выступать с требованиями об обновлении системы. Всплеск протестной активности 2017 года показал, что города постепенно обретают субъектность. Этот всплеск напомнил Кремлю о больших протестных акциях 2011—2012 годов. После того как недовольство удалось погасить, власти начали работать над тем, чтобы усилить контроль над городскими процессами. И планы правительства на развитие агломераций как раз об этом — согласно этим планам, государство готово потратить на “агрессивное развитие инфраструктуры” в городах аж 22 триллиона рублей в ближайшие девять лет. Но долгосрочная угроза властной монополии со стороны наиболее прогрессивной части российского общества все равно вызревала.

Одним словом, российская система теряла драйв — и в 2020 году увидела выход в смене правительства и Конституции. Однако это не только не решило проблемы, но и усугубило ее, ведь качественного обновления системы так и не произошло, а поправки к Конституции вызвали глухое недовольство даже в российской армии. 

Все это дополнительно усугубила пандемия коронавируса — и экономический кризис, который она с собой принесла. Федеральный бюджет в таких условиях еще удавалось балансировать, но региональные и местные в 2020 году перестали сходиться даже с учетом дотаций из центра: их собственные налоговые и неналоговые доходы составили 10,8 триллиона рублей при расходах 15,6 триллиона рублей. Рекордные федеральные вливания в размере больше 4 триллионов рублей ситуацию решить не смогли — политическая и экономическая разбалансировка в стране усиливалась.

Эти большие сложные процессы и стали основой для “фазового перехода” российской системы в радикальное состояние, в попытку найти новый баланс через войну, через изменение международных правил игры и расширение территории власти и доступных для перераспределения активов. 

То есть нынешняя война стала вариантом выхода из того тупика, в котором оказалась Россия несколько лет назад — и из которого система не могла выйти все эти годы.

Часть вторая. Переходим к самой войне: почему ее планировали как “спецоперацию”? И кто планировал?

Россия начала готовить войну против Украины не позднее осени 2020 года. Готовилась война как скоротечная — в три-четыре дня. При этом к ней оказались не готовы ни гражданское правительство (судя по всему, оно рассчитывало, что дело ограничится признанием ЛНР и ДНР в фактических границах), ни сама армия.

Правительство не было готово, потому что не было в курсе. Его глава — вероятно, тоже, как и глава Центробанка. Слишком большая вовлеченность гражданских руководителей в процесс принятия решений могла привести к сопротивлению. А еще — усугубила бы противоречия не только между гражданским и силовым блоками, но и внутри каждого из них.

Почему армия тоже оказалась не готова? Это может показаться абсурдным, но армия играла в планировании войны второстепенную роль. Об этом говорит сразу несколько фактов. Во-первых, активное использование в боевых действиях войск Росгвардии и чеченских силовиков. Во-вторых, отсутствие информации о том, кто же является командующим в этой войне (во всех официальных военных и миротворческих операциях России за последние три десятилетия имена командующих известны, а здесь — нет). В-третьих, сопротивление военного командования сценарию полномасштабного вторжения в Украину; на публику оно вылилось в виде текстов отставного генерала Леонида Ивашова и отставного полковника Михаила Ходаренка (эксперты из отставных военных зачастую сохраняют устойчивые связи в среде действующего военного руководства и служат для передачи информации, которую нельзя донести по официальным каналам). И наконец, в-четвертых, свидетельства о роли 5-й службы ФСБ (ее официальное название — Служба оперативной информации и международных связей) в определении политики России в отношении Украины.

Сама логика “спецопераций” характерна для выходцев из российских ведомств — наследников КГБ СССР. Это Федеральная служба безопасности, Федеральная служба охраны, Служба внешней разведки и Главное управление специальных программ президента. В последние годы присутствие чекистов в оборонной сфере было все более заметным. Например, командующими Силами специальных операций с 2014 года становились выходцы из ФСО и ФСБ. Главнокомандующим сначала внутренних войск МВД, а затем и Росгвардии назначен выходец из ФСО. Все это позволяет с большой долей уверенности предполагать, что войну планировали именно приближенные к Кремлю генералы-чекисты, которые воспринимали военных лишь как необходимую силовую поддержку.

Как объясняют себе смысл войны ее организаторы? Если пытаться реконструировать их логику, то во внешней политике война, судя по всему, должна была сломать прежние основы европейской и международной безопасности, а также принудить Запад к новому формату отношений с Россией. Кроме того, войну можно считать и своеобразным бунтом страны против глобализации, в которой российская власть никак не могла найти своего места, гарантирующего ей политическую и экономическую устойчивость в долгосрочной перспективе. 

Расчет здесь, вероятно, основывался на предположении, что погруженный в собственные политические, экономические и пандемийные неурядицы Запад деморализован и вряд ли будет един в вопросе Украины. Кроме того, Москва видела, как в 2020 году Азербайджан при поддержке Турции победил Армению в войне и не получил в ответ никакой реакции со стороны Запада — даже несмотря на присутствие сильных армянских диаспор в США и Франции.

Однако война имела для России и внутриполитический смысл: гипотетически она могла трансформировать российскую политическую систему и в случае победы вывести часть элиты на уровень нового союзного государства (с участием не только Беларуси, но и подчиненной Украины) — то есть на наднациональный уровень управления. Ведь любое марионеточное пророссийское правительство в Киеве могло бы удержаться на своем месте только при постоянном российском присутствии. Таким образом, создание союзного государства России, Беларуси и Украины — единственный способ закрепить итоги планировавшегося блицкрига. При этом произошло бы не только расширение доступных к перераспределению активов, но и увеличение населения, которое заметно сократилось из-за коронавируса. 

Кстати, внутриполитическую трансформацию уже можно увидеть. Абсолютное большинство российской бюрократии согласилось быть в одной лодке с теми, кто выступает за войну до победного конца. То есть мобилизация элиты налицо — хотя перераспределение власти и влияния только запущено.

Но стоит иметь в виду, что военная кампания, очевидно, отклонилась от плана и затягивается — а значит, и внутриполитические процессы рискуют выйти из-под контроля. Как минимум, число ресурсов, доступных для перераспределения внутри российской системы, не увеличилось, а резко сократилось за прошедший месяц — и это лишь усугубляет разбалансировку. 

А результатов у разбалансировки может быть два. Это либо дальнейшая внутриполитическая радикализация системы (то есть открытый тоталитаризм) — если система сумеет сохранить себя. Либо распад системы с последующим переустройством российской государственности — через переворот, революцию или серию гражданских конфликтов.

Часть третья. Почему вообще Россия сделала ставку на скоротечную войну? В чем был (очевидно, ошибочный) расчет?

Те, кто планировал войну, исходили из того, что украинская элита слаба и труслива, а украинское общество расколото. 

Казалось бы, эти представления, укоренившиеся в России во времена первого Майдана (то есть зимой 2004—2005 годов), устарели еще в 2014-м. Тогда попытка реализовать пророссийскую или даже российскую “Новороссию” от Харькова до Одессы провалилась. А обломками этого проекта стали ДНР и ЛНР. 

Но если попытка провалилась, почему представления сохранились?

Ключом к тому, почему они до сих пор живы, может стать буквальная одержимость российских силовиков (а вслед за ними — дипломатов и пропагандистов) пожаром в одесском Доме профсоюзов, который произошел в 2014 году. Тогда в результате столкновения сторонников “Евромайдана” и “Антимайдана” погибли 48 человек, еще 200 получили ранения. На российском телевидении произошедшее назвали “новой Хатынью”. Именно эти события стали одним из главных мотивов для добровольцев из Одессы и России ехать воевать в Донбасс.

Провал “Новороссии” был интерпретирован не как закономерный результат ложных представлений об Украине, а как результат злокозненных действий “украинских националистов”, которые привели к гибели сторонников России. Оставим за скобками предположения о том, что в пожаре могли погибнуть и “сторонники России” в погонах (и что именно отсюда такая одержимость этим пожаром в Москве), — обратимся к особенностям отношений внутри самой российской власти. 

Для того чтобы избежать ответственности за любой провал, в российской бюрократии (и силовики здесь не исключение) принято искать либо козлов отпущения, либо внешние обстоятельства, на которые этот провал можно списать. Провал “Новороссии” — провал коллективный, и списывание его на внешние обстоятельства, а не на изначальные ошибки в анализе ситуации стало чем-то вроде консенсуса.

Украинское общество хоть и разнородно в своих политических и языковых предпочтениях, но целостно в понимании своей страны, украинская гражданская нация сложилась, а элита и органы власти дееспособны. И если российская власть не хочет видеть этого сама, то есть исследования, социология, оценки экспертов, в конце концов. Но Кремль продолжал наблюдать “украинский раскол”, украинцев воспринимал как “испорченных русских”, а Украину — как “несостоявшееся государство”. С этим набором представлений российская власть в 2022 году попробовала во второй раз войти в ту же реку. Удивительно, но факт: несмотря на обилие различных аналитических служб, ведомственных университетов и академических институтов, поправить российскую власть в ее ошибке было некому. 

Работа в бывших российских республиках среди российских дипломатов традиционно воспринимается как ссылка: лучшие туда не едут. И в целом российский МИД не определяет российскую внешнюю политику — он лишь ее исполнитель. В свою очередь, серьезные академические исследователи постсоветских стран либо существовали очень скромно и писали в стол, либо ради карьерных целей пытались в своих текстах и выступлениях соответствовать предпочтениям и воззрениям чиновников в администрации президента и покровительствующих им силовиков.

Любая аналитическая записка, даже сделанная на совесть рядовым сотрудником, проходит цензуру на каждом следующем уровне руководства. Любой неудобный факт или вывод отбрасывается еще на ранних стадиях (следование этому принципу в российской государственной среде называется “политической грамотностью”). 

Альтернативная точка зрения может дойти до людей, принимающих политические решения, только если станет консенсусом среди большинства работающих на власть профильных аналитиков и экспертов. То есть в лучшем случае только тогда, когда почти все возможные ошибки уже будут совершены. А в худшем — когда совершенные ошибки уже невозможно не замечать, а ведомственный интерес состоит в их признании и исправлении. 

Так работает вся система российской государственной политической экспертизы. Только на украинском направлении ситуация еще хуже, потому что в последние восемь лет предметно заниматься исследованиями Украины в России было почти невозможно: количество контактов и денег на них минимизировали. И никаких карьерных перспектив это никому, кроме профильных силовиков, уже не сулило.

Часть четвертая. Потери России в этой войне и правда большие? И зачем она бомбит мирные объекты?

Спустя месяц с начала войны очевидно: российская армия не просто не может обеспечить Кремлю быструю победу — она несет большие потери, а также зачем-то бомбит жилые кварталы, родильные дома и другую мирную инфраструктуру. Почему это происходит? 

Давайте разберемся с потерями. Можно не верить ни украинским данным (которые говорят, что Россия с начала войны потеряла 16 тысяч человек), ни оценкам НАТО (7—15 тысяч убитых). Но о высоком уровне потерь также говорят независимые фото- и видеоматериалы: они показывают, что одна только российская авиация за минувший месяц лишилась 15 самолетов и 34 вертолетов. Это превышает все потери российской авиации — девять самолетов и больше 20 вертолетов — в первой чеченской войне в 1994—1996 годы. А в ходе десятилетней войны в Афганистане СССР терял в среднем 12—13 самолетов и 30—33 вертолета в год.

Одна из главных причин нынешних больших потерь — дефицит в российских вооруженных силах высокоточных вооружений, а также спутниковых и авиационных систем разведки целей. На сегодня Россия израсходовала уже более тысячи оперативно-тактических баллистических и крылатых ракет всех типов по стационарным и заранее известным целям (“Искандер”, 9М728, 9М729, несколько вариантов ракет “Калибр”, Х-555, Х-101 и так далее). Опираясь на оценочные темпы производства — до 50 ракет в год каждого типа (кроме Х-555, которые не производятся), — можно сделать вывод, что Россия в этой войне уже потратила львиную долю своего высокоточного оружия, способного поражать цели на дальности в несколько сотен километров и произведенного в последние несколько лет.

Кроме того, у российских военных в нынешней войне серьезные проблемы с системами связи. Причем эти проблемы не стали сюрпризом, их легко можно было предсказать: они связаны с фактической невозможностью массового производства военных радиостанций в России в силу хронических проблем с производством электроники в принципе. Поэтому военным в рамках гособоронзаказа поставляли дешевые китайские радиостанции, да и без обвинений в хищениях не обошлось. Проблемы с системами связи делают невозможным эффективное управление войсками и их координацию на поле боя. Что неизбежно ведет к дополнительным потерям.

Переходим к атакам на мирные объекты — и здесь сначала придется коротко рассказать о спутниках. Из 100 с лишним российских военных спутников лишь четыре — оптической разведки. Еще два — спутники радарной разведки, а шесть — морской электронной разведки. Все остальные — это различные спутники связи и ГЛОНАСС, а также спутники предупреждения о ракетном нападении и экспериментальные аппараты программ совершенствования военных спутников. Разведывательные самолеты тоже в дефиците. 

В общем, если цели для ракет были понятны заранее, то разведывать цели для авиации во время войны почти нечем. Что касается навигационной системы ГЛОНАСС, без которой эффективное применение высокоточных вооружений немыслимо, то в ней сейчас в рабочем состоянии находится 22 спутника — тогда как для глобального покрытия необходимо минимум 24 аппарата. То есть российские войска в Украине испытывают трудности не только с нанесением авиационных ударов, но и с навигацией в принципе. 

Ракеты летят к целям с заранее известными координатами — базам, аэродромам и так далее; они могут обходиться и без спутников, а лететь по полетному заданию, заложенному в бортовую инерциальную навигационную систему (хотя и здесь, кажется, все непросто). Самолеты — нет. Отсюда и возникает этот парадокс: Россия может использовать сотни произведенных ранее ракет против военных, инфраструктурных и промышленных объектов, но при этом не способна использовать тактическую авиацию и артиллерию иным способом, кроме как для нанесения ударов по жилой застройке, школам и больницам.

Все это — результат военной модернизации последних 13 лет (о которой коротко рассказано в первой части этого текста, посвященной причинам войны). Количество закупленных вооружений и систем плохо трансформируется в новое качество вооруженных сил на поле боя. 

Дело здесь еще и в системе военного образования, от реформы которой Кремль отказался еще в начале десятых годов. Система отношений внутри армейской иерархии тоже сыграла свою роль. Долгие годы военная служба в стране бюрократизировалась. Смысл этого процесса заключался в обеспечении полной политической лояльности офицерского корпуса российскому руководству, а также беспрекословного следования инструкциям и приказам. Ведь Кремль своим военным традиционно не доверяет и десятилетиями рассматривает угрозу военного переворота как реальную. Ценой такого курса стало лишение офицеров гибкости и независимости мышления. На это наложилась еще и деморализация российских военных, многие из которых откровенно не понимают целей и смысла нынешней войны (о чем можно сделать вывод в том числе на основании упомянутых выше текстов Ивашова и Ходаренка). 

Короче говоря, за количеством танков и самолетов российская власть совершенно проигнорировала тот факт, что война — это в первую очередь про людей, их мотивы, морально-психологическое состояние, интеллект и этику. Игнорируя все это, российская власть вряд ли может рассчитывать на позитивный для себя исход.

Часть пятая. Каким будет мир после войны? И можно ли уже сейчас ответить на этот вопрос?

Нынешняя война имеет потенциал для эскалации. Однако уже сегодня можно предсказать две вещи.

Первая. Организация Объединенных Наций в том виде, каком мы ее знали с 1945 года, вряд ли сможет продолжить свое существование. Россия как постоянный член Совета Безопасности ООН, имеющий право вето, дискредитировала не только себя — дискредитирован сам институциональный механизм. Он нуждается либо в замене, либо реформе, о необходимости которой говорят много лет (но на которую все это время не хватало политической воли).

И вторая. Россия почти наверняка потеряет свой статус великой державы. Потому что великая держава — это не только сила, но и ответственность за поддержание сложившихся международных правил, за несоблюдение обязательств. Статус великой державы — это, помимо прочего, еще и про доверие других стран к ней. 

Обо всем остальном пока с уверенностью говорить сложно. Например, во внутренней политике четко видно лишь то, что в стране формируется тоталитарная система правления — буквально по школьным учебникам обществознания. Однако сложно прогнозировать, во что это кристаллизуется. Неопределенность усугубляется перспективой частичной деиндустриализации страны, чему способствуют жесточайшие западные санкции. 

Но есть и хорошие новости — сложное институциональное устройство российского государства может сыграть ему на руку. Это устройство если и не имеет надежной “защиты от дурака”, то, по крайней мере, способно утопить в бюрократической рутине попытки еще большей архаизации управления. 

И кроме того, российское общество гораздо сложнее российской элиты. И конечно, оно сложнее представлений элиты о нем. Так что именно сложность, возможно, станет предохранителем. И позволит России выйти из того политического радикализма, который мы сейчас наблюдаем, в умеренность.

Вне зависимости от того, сможет ли российская армия добиться весомых успехов на поле боя в Украине, Кремль вряд ли сможет выиграть эту войну политически.

У него не выйдет ни перестроить мировой порядок выгодным для себя образом (весь этот порядок уже обратился против страны), ни стать гарантом европейской безопасности (потому что Россия сама по себе опасна), ни обеспечить устойчивость политических и экономических позиций российской элиты (эта устойчивость уже разрушена), ни сбалансировать российскую политическую и экономическую систему в целом (уже очевидно, что на это нет никакой надежды).

При этом международная маргинализация России даже при самом лучшем сценарии (а этот сценарий, очевидно, заключается в смене власти внутри страны и урегулировании отношений с остальным миром) потребует полного переосмысления российской внешней политики на десятилетия вперед. В потере статуса великой державы, как бы парадоксально это ни прозвучало, нет объективно ничего плохого. Другой вопрос, что период адаптации к новой реальности может проходить довольно болезненно.

Не только для власти, но и для общества в целом.

Павел ЛУЗИН