Бывший НЕуполномоченный, или Как система пережила кризис и отторгает “чужих”

У нас были разные программы, потому пересеклись только вечером на встрече с общественностью, где Друзенко отвечал на острые вопросы жителей прифронтового города.

Послушав, подумала, что настоящий смысл наличия этой государственной единицы в правительстве во время войны намного шире и глубже. Речь о поиске возможных коммуникационных опор в диалоге двух раскалывающихся и кровоточащих Украин, что мы так и не смогли сделать после Майдана. А ведь помимо зависших в своей неопределенности жителей оккупированных территорий, у нас есть и достаточно нестабильный Харьков, и балансирующая Одесса, и еще много мест, где люди нуждаются в объединяющих и своевременных аргументах украинской власти. 

Тогда Друзенко — много работавший в Европе юрист и публицист, активист Майдана и организатор Первого добровольческого мобильного госпиталя им. Пирогова для участников АТО — пытался убедить мариупольцев в желании власти наладить с ними честный диалог. В том, что найти общий язык и сохранить нашу государственность можно только формируя политическую нацию, на основе терпимости к позициям и культуре друг друга и общечеловеческих, глобальных, а не узконациональных ценностей. 

Об этом же, кстати, чиновник параллельно сообщал и премьеру Арсению Яценюку, требуя либо дать ему инструменты и полномочия для продуцирования и реализации государственной политики, направленной на общественную консолидацию, либо не лицемерить перед обществом и ликвидировать его должность.

Сегодня Геннадий Друзенко дорабатывает свои законные два месяца в кресле уполномоченного. Должность ликвидировали. Но наш договор о встрече остался в силе. Как, впрочем, и все обозначенные выше проблемы, которые власть, как оказалось, не в состоянии даже попытаться осмыслить. 

— Геннадий, мне кажется, что сегодня и год назад, когда вы только согласились стать уполномоченным, — это абсолютно два разных ощущения и миропонимания. Тогда за спиной был Майдан, начавшаяся война и боль раненых бойцов в вашем госпитале. Сегодня — еще и метания людей совсем другого региона, которые, возможно, не всегда воспринимают то, что близко лично вам. Вам удалось как-то все это “склеить” в своей голове?

— Когда прошлой весной мне предложили заняться в правительстве вопросами нацменьшинств, я отказался. Тогда должность была еще только в проекте, и речь шла об уполномоченном по вопросам национальных меньшинств. А я никогда не любил заниматься тем, чего не знаю и не умею. Однако через пару месяцев мы вернулись к этому вопросу. Ну а я уже к тому времени кое-что переосмыслил и вместе с группой экспертов предложил сместить акценты с защиты прав национальных меньшинств на содействие формированию украинской политической нации.

На самом деле это ключевая точка, из которой давно могло вырасти самодостаточное и цивилизованное украинское государство, но которую мы настойчиво и опрометчиво обходили все годы независимости. В результате именно эта точка стала центром удара со стороны российской пропаганды.

На тот момент у меня были друзья на Донбассе — до этого два года я сотрудничал с рядом представителей местной власти в рамках одного зарубежного проекта. Туда же меня судьба вернула уже с госпиталем. То есть я отчасти знал этот регион и по-своему его уважал. Точнее, был абсолютно уверен, что делить на “своих” и “чужих” здесь абсолютно неправильный и деструктивный подход.

И тогда и сейчас абсолютно четко убежден, что Украина должна отказаться от этнического проекта. Наша страна получит свой шанс только тогда, когда будет выстраивать себя как страна равных возможностей для всех — европейская Америка. Страна, которая на всем постсоветском пространстве, а возможно и во всей Европе станет центром притяжения для всего активного, креативного, свободолюбивого, готового брать на себя ответственность за свою судьбу, а не ждать подачек от государства-патрона. Где определяющим идентификатором будет не язык, не культура, не религия. Условно говоря, не Пушкин или Шевченко, Курков или Забужко, не в вышиванке ты или без нее. Свобода, достоинство и ответственность за свою судьбу — вот основные составляющие нашего успеха. Это была моя позиция.

Отсюда же мое глубокое убеждение, что после аннексии Крыма (когда Путин послал “зеленых человечков” защищать русскоязычных, независимо от того, паспортом какой страны они обладали) не осталось ни одного убедительного аргумента против легализации в Украине двойного гражданства.

— Скажите, а вы, как человек, который прошел Майдан, на тот момент много могли назвать среди своих соратников людей, которые думали так же?

— Не так уж много. Я знал, что какое-то время буду в меньшинстве. Но ситуация менялась. Уже Майдан, но в особенности война на востоке Украины показали, что нередко русскоязычные патриоты не менее патриотичны, чем представители так называемой титульной нации. Для меня вообще с определенного момента есть только одна дефиниция патриотизма — это глобальная конкурентоспособность. Все остальное — это блеф и симуляция. Мы в Украине прекрасно уживаемся в двуязычном пространстве. Вот как мы сейчас с вами легко понимаем друг друга. Дай бог, чтобы мы еще выучили английский и также свободно оперировали и этой культурой. Неважно, на каком языке сделали открытие, важно — летает ракета или нет. Возможно, это результат моего долгого проживания и работы на Западе, но повторюсь, я глубоко уверен, что в глобальном мире другого патриотизма, кроме патриотизма конкурентоспособности, просто не существует. 

— Если бы после Майдана люди, поддержавшие его, и те, кто в результате стали властью, думали так же, мы могли бы избежать войны в Донбассе?

— Не думаю. Ведь даже если бы Гаврила Принцип не выстрелил в Сараево, то нашелся бы другой спусковой крючок для Первой мировой. Поэтому принятый ВР закон об отмене “закона о языках” (более известного как закон Колесниченко-Кивалова) стал всего лишь первой из удачно разыгранных Кремлем карт. Но здесь же не только закон, который, кстати, так и не был подписан главой державы. А еще и беспомощность новой власти в Крыму (но это отдельная история), и на Донбассе... Мне кажется, при желании новая власть могла бы погасить начинающийся пожар, если бы действовала быстро, решительно и жестко. То есть с одной стороны была полная готовность России делать свои давно заготовленные ставки, с другой — непрофессионализм и растерянность Киева, который оказался не в состоянии оперативно отреагировать, в том числе и на коллаборационизм большинства местных элит Донбасса.

— Почему?

— Потому что не надо путать Майдан и сцену Майдана. В кабинеты власти пришли люди, которых я прекрасно помню еще со времен Кучмы. То лучшее, что мы видели на Майдане, явно не зашло во власть. Ни атмосфера, ни люди, ни перемены… Идея будущей Украины не зашла. По сути, Майдан, состоящий из каких-то разрозненных групп, оказался не готов брать власть. А сцена — зашла. Система зашла, точнее, вернулась сама себе на смену. При этом ни один ее представитель не пострадал на Майдане. И система по старой привычке начала латать ветхие меха, а не шить новые. Система фактически реинкарнировалась, рассказывая при этом народу байки о какой-то европейской модели. А какой — польской, шведской, немецкой, ирландской? А Бог его знает…

— То есть контрэлита, способная предложить свой проект и имеющая кадровые и интеллектуальные ресурсы его реализовать, на тот момент не сформировалась. В этом — минус. 

— Но плюс в том, что Майдан не дал системе забетонироваться. Он окончательно раскачал ее, и даже те, кто сегодня пробуют снова поставить под нее подпорки, обречены на поражение. На Майдане мы зачали новую страну, которую еще предстоит выносить и родить. 

Плохо, конечно, что и сегодня еще нет команды (именно команды) пассионарных людей, которые бы могли системно заменить существующую власть. Я надеялся, что приход во власть части представителей Майдана, а не сцены, ускорит этот процесс. Однако этого не произошло. Система пережила кризис и начала отторгать “чужих” или переваривать их, превращая в “своих”. Везде. И в правительстве, и в парламенте. А в судах я даже намека на попытку обновления не заметил.

Поэтому при сегодняшней вялотекущей ситуации, когда “ни войны, ни мира”, все будет развиваться достаточно предсказуемо. Часть людей Майдана уже выходят из власти, понимая бессмысленность роли то ли пластыря, то ли ширмы. Остальным тоже придется рано или поздно признать, что сегодня мы проиграли. Однако не для того чтобы опустить руки, а для того чтобы работать дальше. Бороться дальше. Запастись терпением и растить из себя не кадровый резерв этой власти, а контрэлиту, готовую не просто организовать и даже выиграть очередной майдан, а взять на себя ответственность за страну. 

— Бороться какими методами? Чтобы не “играть на Путина”…

— “Игра на Путина” — это как раз таки топтание на месте. Поэтому вряд ли стоит власти развивать тезис — кто нас критикует, тот враг. Ресурсы страны исчерпаны. Прежде всего материальные — на удержание старой патерналистской государственной модели. Вместо обнуления и перезапуска системы мы пытаемся реструктуризировать старые долги, параллельно обзаводясь новыми. По сути, страна — банкрот, живущий под внешним управлением кредиторов, для которых самое важное, чтобы должник не дал дуба, пока не отдаст долги. Если власть не поймет, что дальше — пропасть, она упадет. 

— Комбаты подтолкнут?

— К осени протесты вполне возможны. Их интенсивность будет зависеть от того, как будет реагировать власть. И от того, насколько сильно расшатанными окажутся нервы у тех, кто уже держал в руках оружие. На самом деле никто не знает, кто и когда нажмет спусковой крючок. 

— А как власть может реагировать? Сама уйти с Банковой и Грушевского, что ли?

— Не хочется проводить подобные параллели, но вооруженная борьба в ЮАР, к примеру, не прекратилась, пока общество и власть не согласовали ряд базовых принципов, на которых договорились строить страну в будущем. Как по мне, главный принцип для нас — самоограничение власти. Государство должно уйти отовсюду, где люди могут самоорганизоваться. Полномочия, собственность и ресурсы должны быть переданы громадам. Не местным властям, а — громадам и непосредственно гражданам, объединенным в коммерческие предприятия и некоммерческие организации. Мы должны начать конституционную реформу не с децентрализации, а с четкого ограничения полномочий публичной власти как таковой, четкого понимания, что есть пространство человеческой свободы, куда любой власти с ее регулированием и репрессивным аппаратом вход строго-настрого запрещен. За последние полтора трагических года мы, кажется, всем доказали, что гражданское общество, включая бизнес, у нас зрелее, ответственнее и эффективнее, чем государственный аппарат.

Поэтому я думаю, что в итоге, когда протесты заставят власть вспомнить незавидную долю Януковича, придется садиться за стол и договариваться. По меньшей мере, рано или поздно это должны осознать и народ, и власть. Какой ценой это произойдет, я даже не берусь прогнозировать. Как, впрочем, и то, какие инструменты нам будут необходимы, чтобы перейти от хаоса к порядку. Возможно, на какое-то время нам даже придется вернуться к сильной президентской власти. А может, и к диктаторской…

— А где гарантия, что общество не выберет себе очередного героя, на которого потом прокуратура заведет дело за бандитизм? Как оказалось, даже на крови и войне люди не гнушаются делать себе карьеры и зарабатывать деньги. Новые люди. Новые политики. 

— Обществу тоже предстоит колоссальная работа над собой и своими требованиями к лидерам, командам, партиям, власти. Оно тоже должно разделить ответственность за поражение революции. За неумение ставить правильные вопросы политикам. За нежелание учиться отличать политику от ток-шоу. За эмоциональность и влюбчивость вместо рассудительности и политической зрелости.

— На самом деле мы абсолютно не случайно говорим о происходящем с Украиной, потому что там, на Востоке, в Донбассе люди на кухнях говорят о том же. И уж точно меньше, чем мы, стесняются в выражениях. Потому что под их окнами падают снаряды. Что вообще мы можем им сегодня предложить? Как в этих условиях начать строить единую политическую нацию? С кем в итоге будем ее строить? 

— Я думаю, что и Донбассу, и Буковине, и Волыни мы можем предложить только одно — больше свободы и больше ответственности. В рамках той же децентрализации, системы альтернативного налогообложения, когда часть своих налогов гражданин может отдать туда, куда он считает нужным. На добровольческий госпиталь, школу, музей, к примеру, или на какой-то другой социально полезный проект. В том числе, и государственный. Если он (проект) того достоин. Это поставит и государство, и местные власти в конкурентное положение, частично лишит его фискальной монополии, заставит бороться за публичные финансы и, следовательно, эффективнее их использовать. 

Далее, нам надо четко и убедительно аргументировать — почему Украина? Какую добавочную стоимость (и культурную, и материальную) мы несем миру?

— Так почему? Давайте по пунктам. 

— Во-первых, надо сказать людям, что Украина — это пространство свободы. Мы не собираемся кого-то ассимилировать. У вас есть право сохранять свою идентичность. Оставайтесь собой. Говорите на своем родном языке. Любите своих писателей. Развивайте свою культуру. У вас на то есть полномочия и ресурсы. Издавайте книги, организовывайте фестивали. Все в ваших руках. 

Более того, Украина — это инклюзивная модель развития. Мы считаем инаковость не пороком, а достоинством. Мы не противопоставляем русский язык украинскому, православие — католичеству. Шевченко — Пушкину или Шолом Алейхему. Мы считаем, что чем больше идентичностей взаимодополняют друг друга в человеке, тем конкурентоспособнее человек.

В то же время политикам надо научиться искренности в общении со своими избирателями. Нужно честно признать, что Украина — банкрот. Что наше бедное государство больше не может тянуть бесплатную медицину. Что оно должно кардинально изменить подходы к финансированию образования, науки, спорта и культуры. Что пенсионная система, по сути, рухнула, и мы ничего для себя не накопили. И теперь надо начинать все с нуля, жертвуя чем-то. 

Мы должны сказать нашим согражданам: стройте свою жизнь так, как вы хотите. Стройте свою громаду, город, регион. Но мы остаемся в таких-то границах. С такой-то политической системой. Вместе выбираем парламент и президента. Согласовываем в рамках общественного договора экономическую и государственную модель, а также основы внешней политики. 

— Вот вы говорите о сохранении идентичности, но государство делает шаги в абсолютно другом направлении. 

— Я понимаю, о чем вы. Знаете, я хорошо знаком с Володей Вьятровичем, он мой друг… Но эти законы — это галицкий взгляд на всю Украину. Туда “советы” действительно пришли как оккупанты. Но разве Микола Хвыльовый не был коммунистом? Разве “украинский ренессанс” 1920-х, ставший позже “расстрелянным возрождением”, расцвел не в эпоху национал-коммунизма? Стоит ли вычеркнуть из нашей истории ВАПЛИТЕ и “Березиль”, УФТИ и “Южмаш” только потому, что все они в каком-то смысле дети социализма? В конце концов, нам теперь улицы именем Мыколы Скрипника называть можно или нельзя? 

— Ну так что с нами тогда происходит? Вроде бы многие понимают, что время этих законов ушло, но ВР их принимает, президент подписывает, а большая часть интеллектуалов Фейсбука аплодирует. Агрессия и неприятие “чужих” — в тренде. Как будто у нас нет войны. Как будто нам наплевать на то, что думают об этом на Востоке страны. Не только на оккупированных территориях. Как будто не понимаем, что даем козыри Путину бить в ту же точку, о которой вы говорили в начале нашего разговора. Как будто мы вообще с Луны свалились и делаем все только для того, чтобы помочь развалить эту страну окончательно. Какая там политическая нация, Геннадий?..

— Все еще хуже, чем вам кажется. Иногда думается, что не с Луны свалились, а все хорошо просчитали. Когда тебе больше нечего предъявить своему народу, — ни реформ, ни реального мира, ни достоинства, ты просто переносишь акцент с невыгодной тебе дискуссии на другую тему. 

Но это — путь в никуда. И нам еще придется исправлять эти ошибки и расплачиваться за них. Да, коммунистический режим совершил много преступлений. Но давайте не будем забывать, почему, к примеру, многие бойцы УНР перешли на сторону красных. Потому что разочаровались в беспомощности УНР. Почитайте воспоминания Антоненко-Давидовича “На шляхах і роздоріжжях” — очень познавательно и поучительно. Более того, как можно отрицать саму Украину в этот огромный исторический период и расцвет украинской культуры в 20-х годах ХХ столетия? Да возьмите хотя бы “Російсько-український академічний словник” Крымского и Ефремова 1924—1933 гг. — лучшего так и не издали за 25 лет независимой Украины. Давайте все-таки котлеты отдельно, мухи — отдельно. И не уподобляться Советскому Союзу, рубая с плеча и указывая, какая идеология правильная, а какая нет. Надо конкурировать, а не запрещать. К примеру, нынешнее плачевное состояние уникального “Южмаша” не добавляет баллов нынешней украинской власти в сравнении с ее коммунистическими предшественниками.

— Вы верите в Минск-2?

— Вы правильно сформулировали вопрос: в “Минск-2”, как и Россию, можно только верить — умом его не понять. Хотя ради воцарения мира я рад бы был поверить во что угодно, но при этом все-таки хочу получить ответ на вопрос: почему наш президент делает ставку только на интересы внешних игроков?

— А что, у нашего президента разве есть аргументы, которые он может предъявить зарубежным партнерам? Вы же сами сказали — ни реформ, ни достоинства — внешнее управление.

— Нашим “управляющим партнерам” сегодня выгодно заморозить конфликт, чтобы хотя бы на время избавиться от головной боли, которую перманентно вызывает у Европы Украина и ее проблемы. Если же перенести акцент на внутреннюю ситуацию, то очевидно, что “Минск-2” — это путь в никуда. 

Принцип должен быть максимально прост и определен: кто фактически контролирует территорию, тот ее и содержит. Поэтому как выход из ситуации я вижу на сегодня только границу — политическую, экономическую между Украиной и оккупированной территорией. Скорее даже не просто границу, а полноценную блокаду. До момента, пока мы не будем способны вернуть эту территорию. 

— Вернуть? В то время как там ученики в  школе ставят спектакли о расстреле ополчением украинских солдат? Вы же понимаете, что без поддержки местного населения ни одну войну выиграть невозможно. 

— Да, сегодня это нереально. Поэтому нужно дать возможность каждой территории развиваться самостоятельно. Но политика — это же не какие-то там вечные истины. Мы не знаем, что будет через год у нас. В России… Может она настолько ослабнет, что прекратит поставки вооружения на Донбасс, а у нас появятся эффективные силы специальных операций, готовые работать филигранно, нейтрализуя лидеров боевиков, выводя из строя коммуникации и объекты критической инфраструктуры, а не просто гатить из пушек. Тогда придет время возвращать территории.

— Территории?

— Безусловно, понимая при этом — что дальше? Что мы можем предложить людям, которые там живут. План по созданию украинской Аджарии? Силиконовой долины? Житницы Европы? Пока же такого плана нет, то, понятно, ни о каком возвращении речи идти не может. Идти туда без понимания совместного будущего — это только множить трагедии и смерть.

— Но наши зарубежные партнеры, и Россия, и президент на днях в очередной раз заявили, что альтернативы минским договоренностям нет.

— Подписывать можно все что угодно. И обещать западным партнерам — тоже. Выполнить — сложнее. Думаю, что это будет такая долгоиграющая пластинка — ни войны, ни мира. Удобный формат. Для этой власти, по меньшей мере. Большинство социально активных граждан уходит на фронт, добровольно или призываются. Туда же “уходят” деньги и ресурсы. И даже энергия волонтеров, которые могли бы направить ее в другое невыгодное власти русло — уходит в эту черную дыру. То есть и для нашей власти, и для Путина Донбасс — такой себе сливной бачок протестной энергии. 

Чтобы изменить ситуацию, нам надо накачивать экономические и военные мышцы, повышать свою субъектность и делать главную ставку на собственный народ, а не на наших зарубежных партнеров. Но, боюсь, эта ключевая задача — не для сегодняшней власти.

— Знаете, Геннадий, слушая вас, я понимаю, почему вашу должность сократили. Вы часто делились своими идеями с премьером?

— Да мы виделись всего-то два раза. Сначала на заседании Кабмина, когда меня назначали на должность в июне прошлого года. Выступить не дали, так как все министры были уставшие. Потом в декабре, когда премьер всех поздравлял с Новым годом. Единственный наш контакт был эпистолярным — осенью, перед формированием нового правительства. В служебной записке я изложил Яценюку свои взгляды на политическую нацию, свое видение ситуации, об общественной консолидации как одном из главных приоритетов государственной политики, и о том, что мне нужны какие-то рычаги влияния для формирования и реализации государственной политики в этой сфере. Коль уж мы говорим о национальном примирении. 

Через несколько месяцев получил резолюцию: “Отчитаться о проделанной работе”. Отчитался, причем максимально публично. В отчете опять напомнил, что быть свадебным генералом не хочу: или дайте реальные инструменты влияния, или ликвидируйте должность. К сожалению, никакой дискуссии не получилось. Ни с кем. Позже писал те же предложения Кириленко, с которым также виделся всего несколько раз: на заседании Совета межнационального согласия и на парламентских слушаниях по вопросам этнополитики. Как ни странно, единственный, с кем мы довольно часто общались и легко находили общий язык, был “свободовский” вице-премьер-министр в прошлом правительстве Александр Сыч. 

Я уверен, что сегодня вопросами этнополитики и общественной консолидации, формирования украинской политической нации в правительстве должен заниматься как минимум министр, а еще лучше — вице-премьер. Одним словом, не высокопоставленный чиновник, а именно член правительства, имеющий политический мандат и располагающий всеми необходимыми инструментами для формирования и реализации государственной политики в этой сфере.

С другой стороны, это должен быть коммуникатор — человек, который может выйти в медиапространство и начать говорить с нацией. Говорить искренне и по сути, а не заигрывать, думая только о сиюминутном рейтинге своем и своей политической силы.

— Тем более, если этого не делают ни президент, ни премьер.

— Если бы такой диалог системно вел с народом президент, я был бы искренне рад. Но, к сожалению, наш президент — не де Голль и не Рузвельт. Иногда мне кажется, что Петр Алексеевич говорит сам с собой. И знаете почему? Потому что для него общение с народом через СМИ — это медиаширма, за которой прячется совсем другая реальная закулисная жизнь. А для Рузвельта — “беседы у камина” как раз и были реальной жизнью. 

— Вам как-то мотивировали ваше увольнение?

— Да нет. Я был бы рад, если бы это было увольнение после какой-то дискуссии. Пусть бы не согласились с моей позицией, с моими предложениями и честно сказали об этом. И также честно начали работать в другом избранном направлении, сформулированном системно и озвученном публично. Но никакой дискуссии не было. И надо полагать, в ближайшее время не будет. 

— Вы год ходили по кругу в этом здании. Дышали этим воздухом. Что чувствуете сейчас?

— Чувствую, что дорабатываю чужим среди своих в музее УССР. Символично, что здесь на седьмом этаже в галерее руководителей правительств Украины до сих пор висят портреты Хрущева, Щербицкого и других коммунистических лидеров. Хотя первым висит портрет Винниченко. Сплошная эклектика. Непонятно вообще, почему Хрущев, по вине которого погибло в Украине столько людей, — висит, а Янукович с Азаровым — сняты. Лазаренко — тоже висит. Вот интересно, после вступления в силу законов о декоммунизации исчезнут из галереи портреты руководителей советской Украины или нет?.. 

Но самое главное, что за год работы в правительстве я не стал в этом музее еще одним экспонатом…

Инна ВЕДЕРНИКОВА