ПАРТНЁРЫ
Война в Украине продолжается уже два месяца. Все это время многие россияне открыто поддерживают “спецоперацию” — закрывая глаза на убийства и изнасилования, обстрелы мирных городов, немыслимые разрушения и миллионы людей, потерявших дом. Журналист Шура Буртин несколько недель разговаривал с гражданами Российской Федерации о том, что они чувствуют, когда думают о войне, — и теперь рассказывает, как страх и чувство униженности победили в них человечность.
“Я не могу понять, почему люди в России молчат!” — этот крик в первые недели войны можно было прочесть в сотнях тысяч украинских постов. “Они что, правда это поддерживают? Им все равно? Нас бомбят, а они боятся штрафа за выход на митинг? Может, они не знают, что происходит? Расскажите им!”
После Бучи и Краматорска украинцев, кажется, больше не интересует, что думают русские. Но я тоже не понимал, как большинство россиян могут все это поддерживать. Это казалось мраком, от которого просто хотелось сбежать.
Много десятилетий все задавали вопрос: неужели немцы в 1939-м не понимали? Как целая нация, все эти нормальные люди, могли поддаться абсолютному безумию? Я подумал, что сегодня мы можем ответить на этот вопрос.
Мы с моей подругой-социологом Алисой (имя изменено) стали ходить по Москве и спрашивать случайных людей, что они чувствуют по поводу войны в Украине. Нам казалось, что происходит такое безумие, что задуматься должны все. Половина людей отказывалась разговаривать. С другой обычно удавалось поговорить довольно подробно. Позже я разговаривал с людьми в Калужской и Костромской областях. Всего мы провели больше полусотни интервью. Никакой репрезентативности тут нет. Мы лишь хотели сами что-то почувствовать. Войти в этот мрак и нащупать в нем людей.
Два 50-летних мужичка возле спортивной “коробки” в московском парке объясняют, что у них любительская команда: они с юности собираются здесь по выходным и играют в футбол. На одном из них действительно спортивная форма; правда, мяча у них нет. Мужики пьют клюквенную настойку и закусывают бужениной. “Спецоперацию” они полностью поддерживают.
— У моего друга жена в Харькове. Как раз недавно его бомбили, но вроде тишина там сейчас, — говорит один. — Вроде [российские войска] захватили уже. Ирка, жена, связывалась [со знакомыми] — они вроде прятались там в подвале. Говорят, что стреляют. Но это не наши стреляют, зачем нашим-то стрелять? Я устал уже, если честно, от этого, у нас тут даже про ковид забыли. Бывает, пройдешь на кухне — там жена, по телику одно и то же, ля-ля-ля, ля-ля-ля.
— А вы знаете кого-нибудь, кто против войны?
— Все против войны! Как это? Я, что ли, за войну? Я тоже против! Эти политики, Зеленский этот… Еще раздал оружие, это вообще ужас. Конечно, против! Один раз жизнь дана, как можно воевать?
— А как вы думаете, население в Украине поддерживает свои власти?
— Я думаю, нет.
— А как они относятся к нашему вторжению?
— Судя по телевизионному вещанию, крайне положительно, — отвечает второй. — Заранее все продумано и просчитано. Вторжение в большую страну, которая нагадила всему миру. Я не политик, у меня такое крайне субъективное мнение.
Эту фразу мы потом слышали множество раз. Люди повторяли пропагандистскую речовку из телевизора и добавляли, что это их чисто личное мнение. Как и большинство собеседников, мужички были против войны вообще, но очень за эту конкретную войну — и не видели здесь никакого противоречия.
Чтобы переключиться с речовок, мы спрашивали, что именно человек почувствовал в разные конкретные моменты: когда узнал о начале “операции”, когда говорил об этом с родными или прямо сейчас. Это обычно вызывало легкое замешательство, раз за разом мы видели озадаченный взгляд. Было ясно: то, что люди чувствуют, имеет очень непрямое отношение к тому, что они говорят.
— Что вы почувствовали?
— Полностью поддерживаю действия нашего президента!
Этот совершенно одинаковый и немножко странный ответ на вопрос: “Что вы чувствуете?” — звучал раз за разом, в восьми случаях из десяти. Произносилось это обычно с вызовом, немножко исподлобья, словно мы с отвечающим уже начали спорить. Мы просили рассказать подробнее, и человек начинал рассказывать про угрозу НАТО и “нацистов” в Украине.
Но если копать глубже, становилось видно, что каждый использует эти формулы по какой-то своей собственной, личной причине. Люди строят свою картину мира из кирпичей, предложенных пропагандой, но каждый немножко по-своему, и за этой картиной можно разглядеть их самих.
Есть мнение, что поддержка войны — результат пропаганды. Это, конечно, так. Но почему люди ей верят? Ее формулы работают потому, что люди могут пользоваться ими для своих нужд. Люди — жертвы пропаганды, но вместе с тем — ее заказчики.
Почти все беседы были полны противоречивых утверждений, которые нас с непривычки ошарашивали.
○ ○ ○
“Все радуются, потирают ручки, что стравили один народ, — говорит мне московский таксист. — Воюйте здесь, истребляйте друг друга! Их задача всегда была обескровить, разрушить Россию. Да, ситуация плохая, тяжелая, но я считаю, по-другому нельзя было”.
○ ○ ○
“Я сегодня деньги поменял, купил доллары. Ну ничего, все нормально будет, сейчас вот от доллара отключимся”.
“Молодежь подпихивают на все это — на фашизм и на то, что войну [вести] нельзя”.
○ ○ ○
— Россия напала на Украину? (В этой части текста курсив означает реплику автора, — прим. “Медузы”.)
— Нет. То есть да, но мы же не первые.
○ ○ ○
— По-другому уже нельзя было!
— А вы за месяц до войны понимали, что по-другому нельзя?
— Да мы не думали об этом.
○ ○ ○
— Мы их освобождаем.
— А если там население против?
— Ну так, может быть, оно и есть. Мы не против мирного населения воюем. Просто так произошло, что они живут на территории, где происходят эти все действия.
○ ○ ○
— Вы чувствовали, что Украина могла на нас напасть?
— Конечно, они на состязаниях спортивных [кричали]: на гиляку — на херяку. Потом бомбу атомную могли изобрести.
○ ○ ○
— У нас же вот к украинцам нормально относятся, правильно?
— Нам многие говорили, что “хохлов надо наказать”.
— Правильно, наказать надо!
○ ○ ○
— Пусть как в Америке разные штаты, так и у нас — пусть все будут вместе: Украина, Чувашия, но все вместе, братские народы, как, грубо говоря, СССР с республиками. А у нас все это разбили, раздробили. Как огромное предприятие — ты его разбей на части и заберешь за бесценок.
— Вы не считаете, что Украина — суверенное государство?
— Я считаю, что Донецк и Луганск — это суверенное государство. Они выразили свою независимость — так дайте им независимость. Почему вы не даете?!
В один из первых дней войны я ехал в трамвае от “Новокузнецкой” к “Чистым Прудам”. Через проход сидела бабка лет семидесяти, которая вдруг ни с того ни с сего начала ругаться на “предателей” — в тот день где-то в центре был антивоенный митинг. Я сказал ей, что я как раз такой “предатель”, и у нее сразу сорвало резьбу. Повернувшись ко мне, она долго орала что-то безумное и ужасно злое.
— Я бы вас просто всех расстреляла! Вы эгоисты! Война им не нравится! А почему вы на войну не идете, а? Шли бы на войну! Хохлы всегда такие были! Я в Тернополе работала, там была женщина, она еще тогда мне сказала: “Я бы вас, москалей, всех перестреляла”. Это нормально, вы мне скажите?!
Бабка была безобразна, ее крик был абсурдным, полным противоречий. Но ее не имело смысла на них ловить. Наоборот — то, что она пыталась выразить, крылось как раз в них.
Мы заметили, что реальные чувства людей проявлялись не столько в речовке, сколько в мелких замечаниях, оговорках, наездах, избеганиях, противоречиях, интонациях, взглядах, позах.
Один пожилой чиновник, которого мы остановили в торговом центре с женой, всякий раз, когда я задавал неудобный вопрос, отворачивался от меня, как ребенок, и стоял спиной. Это была очень трогательная пара, добрейшие люди, в жизни никого не обидевшие. Они горячо и искренне поддерживали войну. Муж с испуганными глазами слушал мои вопросы про бомбардировки Харькова. А потом достал ручку и аккуратно переписал данные моей пресс-карты.
Мы заходим в кафе в маленьком городке Калужской области. За дальним столиком сидят две аккуратные молодые женщины из районной администрации. Они совсем не против поболтать с журналистом, это скрасит их обед.
— Вас война не пугает?
— Нет, я патриот, — бодро говорит холеная девушка. — Я единственно против чего — мировой политики в отношении российских спортсменов. Мне не жалко ни срочников, ни украинцев, ни русских, ни военных, ни мирных — мне жалко спортсменов! Их никуда не допускают! Он жизнь угрохал, чтобы отстоять честь своей страны, тренировался по 14 часов в сутки…
— И это расстраивает сильнее, чем гибель мирных людей?
— Да!
Девушка говорит громко, глядя в пространство, словно делая заявление. Она бравирует своим цинизмом, а ее подружка с любопытством на меня посматривает.
Сетования про Олимпиаду я слышал множество раз. Это прекрасный повод для возмущения. Не нужно думать, как ты относишься к бомбардировке городов. Просто вспоминаешь, как обидели наших спортсменов или Валерия Гергиева (он же великий дирижер!), — и война отходит на третий план.
— У нас не война! Происходят военные действия в рамках спецоперации по освобождению. Если бы наши войска не вошли, то их [войска] бы вошли к нам!
Девушка чеканит фразы, получая заметное удовольствие от их риторической мощи. Ей кажется, что возможность определять, что будет считаться правдой, — и есть сила. Я прислушиваюсь к ее интонации: она наглая и равнодушная.
— Почему вы думаете, что Украина бы на нас напала?
— Ванга предсказывала, что к 2026 году Россия станет мировой империей. Ну а по-другому стать великой державой невозможно. Всегда в истории это шло за счет присоединения территорий.
На Вангу ссылались четыре собеседницы, которым, вероятно, важна картина предопределенности.
— Так мы захватываем Украину?
— Нет, мы освобождаем. У нас нет цели захватить их земли. Пускай там сами вошкаются.
Это словцо выражает презрительное отношение к Украине, которое, как я замечаю, очень популярно.
Девушку не смущает, что она себе противоречит. Для нее это просто пинг-понг, непринужденный троллинг оппонента. Все эти вопросы про войну — вражеский дискурс, и ее задача — просто отбивать мячи. Но я чувствую, что в произнесении противоречащих друг другу утверждений есть еще какой-то психологический смысл.
Есть что-то трансовое в том, когда человек говорит одно — и тут же противоположное. Похоже, это реакция на безвыходное положение. Психика не знает, как относиться к происходящему, а одновременное произнесение противоположных вещей как-то устраняет тебя из этой реальности: тебя тут как будто нет.
— А вас правда не трогает гибель людей? — спрашиваю я девушку.
— Слушайте, от того, что мы вам сейчас скажем, ничего не изменится. Даже если мы сейчас изменим свое отношение, что изменится? Ничего. Смысл?! Зачем об этом думать? Подумайте лучше о родных и близких. Дайте им больше любви.
○ ○ ○
Вечером в том же кафе мы встретили модного молодого парня с бородкой.
— Че, дядю Вову (так многие молодые люди в России называют Путина, — прим. “Медузы”) не любите? Зеленский-дурачок вам нравится? Ничего, дядя Вова с ними разберется. Я его поддерживаю.
Когда чувак ушел, знакомая сказала, что знает его: это крупный оптовый драгдилер, ведущий бизнес вдали от Москвы, чтобы “не светиться”. “Дядю Вову” поддерживал человек, которого тот посадил бы на 15 лет.
— Да просто у него все нормально, его жизнь устраивает, — объяснила подруга.
Позже я имел многочасовой спор с молодым дьяконом, а по совместительству бизнесменом. Он доказывал, что Россия — самая свободная страна в мире, здесь никто не мешает ему зарабатывать деньги. Он тоже полностью поддерживал “операцию”, сравнивая Украину с “подростком-наркоманом”, которого надо “принудительно лечить”.
С чиновницей и драгдилером его объединяло то, что у всех них было “все нормально”. Им было что терять, поэтому им не хотелось думать о чем-то неприятном. Причастность к силе — выгодная стратегия: встаешь на сторону сильного и получаешь больше.
Я встретил только одного человека, который не догадывался о том, что творится в Украине. Это была 30-летняя женщина, работавшая в булочной в маленьком городке. Я чувствовал, что она искренне удивляется моим вопросам.
— Что вы чувствуете по поводу Украины?
— Ну, Россия победит.
— А что там происходит?
— Мне рассказывают, что там истребляют фашистов. Мне рассказывают соседи, что за нас там чеченские войска. Все нормально. Мы победим в любой ситуации.
— А города там бомбят?
— Наши бомбят города? — женщина задумалась. — Я думаю, нет. Они [украинцы] все подстраивают, специально снимают фейковые репортажи.
— А что чувствует население?
— Они все в Россию бегут. Они в России чувствуют защиту. Там же [в Украине] террористы, они же бомбят. Им без разницы: ребенок, женщина… Буквально — террористы, фашисты. А мы за мир, а не за войну. Мы же не хотели этой войны. Они хотели эту войну.
— Украина ввела войска в Россию?
— Они восемь лет готовились к этой войне. Рыли окопы, пичкали оружием. Они же готовились, правильно?
— Чтобы напасть на Россию?
— Ну не то чтобы напасть… Но они же хотели этого?.. А вы что, за Украину? Если честно, я больше не хочу говорить.
Я видел, что она действительно не подозревала, что ее представления могут не соответствовать действительности. Она просто верила телевизору и даже не задумывалась, что войной можно интересоваться как какой-то реальностью, думать иначе. Она смотрела на меня испуганно, словно я предложил ей какой-то наркотик.
Другим крайним случаем была парочка модных ребят, которых мы встретили в торговом центре. Они, наоборот, отлично понимали, что происходит, и были за войну, бомбежки городов и убийство мирного населения. Один из них, мощный парень с холодными глазами, спокойно произнес, что и сам “всех их” пошел бы убивать.
— Я думал, что дядя Вова грохнет Украину в 2016 году, когда они на митинг с фотками Бандеры вышли. Надо было, чтобы “Град” не останавливался, и по фигу, что это мирные жители.
— Вам правда по фигу?
— Конечно, по херу. Почему фашистам было по херу на наших мирных жителей?
— Может, потому, что они были фашистами?
— Мы с их стороны были фашистами, они — с нашей.
— Мирными жителями можно пожертвовать?
— Да. А можно терпеть фашизм в XXI веке? Это угрожает всему остальному миру.
Но в подавляющем большинстве случаев такой простоты не было. Люди догадывались о том, что происходит, и защищались от этого: “Людей жалко, но что поделать. Лес рубят — щепки летят”.
Среди “не прошибаемых” никакими аргументами было несколько похожих друг на друга злобноватых женщин под шестьдесят. Они верили в ядерное и бактериологическое оружие Украины (одна даже доказывала, что оно на нее уже действует) и вообще поражали тем, что в их речах не было ничего, кроме телевыдумок. Только герметичная придуманная реальность.
“Наши [украинских] солдат напоили, накормили и отдали. Я считаю, с ними слишком гуманно поступают. А они наших, кого в плен брали, — живьем кожу снимали. Это как, нормально?”
“Я очень боялась, что они [украинская армия] начнут бомбить Ростов, Цимлянск. Эта техника, вооружение, эта бесконечная накачка „Убей русского, убей русского“, — говорит другая посетительница торгового центра, 60-летняя женщина с сумкой-тележкой. — Я знаю, что в Киеве [происходит], это непреходящий ужас. Там нет власти, там полная анархия, [украинцы] будут только рады, если наши войдут и уберут этих товарищей, которые приготовились убивать до последнего украинца. Вот их [националистов] цель — очистить территорию от украинцев”.
Удивительно, но у всех этих женщин оказывались родственники или подруги в Украине. Они даже созванивались во время войны, но начисто, наглухо отказывались верить их словам.
“Я думаю, что украинцы — сволочи, — продолжает женщина с сумкой-тележкой. — У меня там подружка живет, она написала: не звони. Потому что их там преследуют, если они вдруг оказываются пророссийскими. Если она о России два слова хороших сказала, это плохо для нее закончится”.
С большим трудом нам пришлось вытягивать, что именно говорили этим женщинам родственники.
— Ну… Негатив…
○ ○ ○
Я уже слышал это слово — от собственной мамы. На третий день войны я приехал к ней в гости, а она вдруг стала говорить про точечные удары и “куда смотрели восемь лет”. Я стал рассказывать про бомбардировки, про знакомую харьковскую девушку, которая в ужасе звонила мне в перерыве между обстрелами. Объяснил, что идет настоящая война и я не понимаю, как люди не видят этой чудовищной вещи. Мама сидела потупившись, глядя в пол.
— Люди устали от негатива, — выдохнула она.
Эта фраза что-то объясняла. Всякий раз за последние 20 лет, когда я случайно слышал телевизор, там чем-то запугивали: мигрантами, “гейропой”, бандеровцами, но главное — просто чужими людьми. Полагаю, этого хотела сама аудитория. Возможно, страх перед чем-то определенным был легче, чем страх неизвестности, который люди пережили в 1990-е.
Теперь все эти женщины предпочитали верить в выдуманные ужасы, а не в реальные, о которых кричали им в трубку близкие люди.
— Она пишет не то, что думает, — рассказывает нам женщина в московском торговом центре о своей подруге из Украины. — Негатив пишет. Говорит негатив, а показывает мне… — женщина делает какие-то быстрые, неуловимые жесты и гримасы, которые должны означать, что ее подруга специально говорит неправду, опасаясь прослушки.
— У вас есть родственники в Украине? — спрашиваем мы другую женщину.
— Есть. Которым дуют в уши и очень хорошо промывают мозги. Они ничего не знали про Донецк и про Луганск, у них все было хорошо. А сейчас упал снаряд километрах в пяти на аэродром и — “боженьки-боженьки!”
— Вы созванивались? Как поговорили?
— Никак, плохо. Очень надеюсь, что ко мне приедет сестра [из Украины], я ее усажу “Россию-24” смотреть, неделя пройдет — и у нее уже в голове что-то поменяется.
— А если вас туда посадить, в Украину?
— А я туда не поеду! Там промывание очень умное идет!
Оказалось, что у одной из женщин, которые горячо поддерживали войну, муж из Украины.
— Что он сейчас чувствует? — спросили мы ее.
— Что! Страх за свою маму, переживает.
— Как думаете, а что украинцы чувствуют?
— Вы меня провоцируете? Я же сказала, что я за!
Я понимаю, что муж думает совсем не то, что она. Однако это заставляет ее не сомневаться, а, наоборот, укреплять свои взгляды.
— У меня есть школьные друзья, у них родственники на Украине, — говорила жена отставного чиновника, явно добрая женщина. — Пришла к ним, а они так отрицательно относятся!.. Слава богу, у нас там никого из родных нет.
Она знала, что, будь у нее там близкие, она столкнулась бы с неразрешимым противоречием и не смогла бы отгородиться. Поэтому нет — и хорошо.
— Пишите: поддерживаю! У них одна пропаганда, у нас другая. Я верю в то, что тут говорят, — бесхитростно объяснял мне дворник на московском рынке. — Подруга школьная уехала туда, в Киеве живет. Переписывались, дело до свадьбы чуть не получилось. И вдруг у нас противоположные взгляды стали. Там санитарную машину обстреляли. Она думает, что это дончане (военные формирования самопровозглашенной ДНР, — прим. “Медузы”) специально стреляли. А мы знаем, что ихние. Мы по санитарной машине будем стрелять? Да у меня в голове такое не укладывается! Я прочел — и перестал писать. Человек совсем другой стал…
Я удивился, что он так легко испугался женщины, в которую был влюблен. Он просто отказался от личных планов ради ощущения своей правоты.
Украинцы все время спрашивают: неужели россияне не знают, что происходит? Да, в большинстве своем не знают. Хотя понимают. Минут через пятнадцать все сторонники “спецоперации” мимоходом признавали: ну да, наверное, города бомбят, люди гибнут и все в Украине нас ненавидят. На каком-то уровне это понимают все — но не знают. И отказываются узнавать — даже если у них есть прямые свидетельства близких людей.
Я обнаруживаю, что слова про “братский народ” для большинства людей уже ничего не значат. Это чистая риторика. Люди в Харькове и Мариуполе по-прежнему говорят на русском языке, но “своими” в России их, на самом деле, никто не считает. Братство, ощущение одного народа возникает не из языка, а из повседневного опыта людей, миллионов мелких контактов, телефонных звонков, общих дел, живых связей. Всего этого после распада СССР стало несравнимо меньше.
— Я просился на войну, ходил в военкомат, — признался мне дядька, торговавший одеждой на рынке. — Не взяли ***** [ни хера].
— А зачем просились?
— Повоевать, пострелять.
— Людей поубивать?
— А я механик-водитель, мне какая разница? Куда сказали — туда поехал.
— Вы бы правда пошли убивать украинцев?
Мужчина смотрит на меня так, словно я заговорил по-английски.
— Я не хочу, чтобы моего сына послали. Пусть он детей своих растит, а я пошел бы. У него дочка, ребенок родился в декабре месяце, внучок мой. А я уже могу себе позволить.
“[Украинцы нас] ненавидят? Ну, имеют право. Хохлы уже зарвались, честно говоря, — сказал один отставной военный в торговом центре. — Уже мало кого интересует, что они думают”.
И тут же добавил: “Кто захочет в подвале сидеть, в холоде, в голоде? Я знаю, что такое попасть под „Ураган“ — никому не пожелаю. Ты сам от этого ничем защититься не можешь. Страшно, вообще говоря. Два футбольных поля перекрывает так, что никого в живых не остается. Я знаю, что такое война”. “Спецоперацию” он горячо поддерживал.
Я думаю, что если бы в перестройку от России отвалилась Сибирь, сегодня люди так же спокойно отнеслись бы к бомбардировке Новокузнецка или Кемерова.
— Вас война не шокирует? — спрашиваю я двух женщин за столиком фуд-корта.
— Нет, не шокирует. Я за войну, — отвечает одна из них.
— Вы могли в советское время представить войну России с Украиной?
— Нет! Поэтому теперь, как советские люди, мы относимся к этому нормально!
Люди в разговорах с нами то и дело вспоминали свой опыт столкновения с “украинским национализмом”. Любой неприятный эпизод трактовался как системный.
“Когда наш самолет взорвали в Египте, у меня подруга была там, с украинцами, в отеле, — рассказывает женщина в торговом центре. — Она говорит: „Ты бы видела, как они радовались“. Хотелось взять автомат и всех расстрелять”.
“А почему мы не можем их бомбить? — возмущается пожилой крупный мужчина, торгующий своим медом на рынке в Калужской области. И рассказывает, как в юности ездил подо Львов по приглашению друга. — Мне сказали: „Слушай ты, москаль. Если бы ты не приехал к нашему, ты бы отсюда не уехал“. И это были 1980-е годы. А сейчас ее усилили, эту ненависть ко мне”.
Этот рефрен — “да они всегда нас ненавидели” — повторяется в двух разговорах из трех. В компании с “это же наш братский народ” и “нет такого народа вообще”.
“Да кто она такая, Украина, есть? Когда она вообще возникла? Искусственное совершенно образование!” — возмущается московский таксист.
— Они все русские, и то, что им сейчас заморочили мозги, это все временно, — горячо убеждала меня женщина, у которой в Украине осталась сестра. — Братьями еще крепче будем!
— После этой ситуации?
— А ситуации никакой нет!
○ ○ ○
Конечно, бомбардировки Харькова или Мариуполя стали возможны только благодаря восьмилетней работе пропагандистов. Убеждение, что украинцы давно нас ненавидят, позволяет людям закрываться от ужасной правды.
Идея “они чужие, их можно бомбить” сосуществует в головах россиян с представлением, что Украина — это часть страны, которую надо вернуть.
Общее ощущение катастрофы и крушения страны в 1990-х для людей окрасилось в цвет национальной обиды: “Русских гонят”. И пропаганда в последние годы раздувала именно это чувство. “Украинская русофобия” кажется русским особенно оскорбительной, мол: “Они-то знают, кто мы такие, а теперь они хотят перестать иметь с нами общее: отворачиваются, предают, уходят”.
Я чувствую, что образ врага, который ощущают люди, — неосознанный и древний. Для них самих в речи, где смешались нацисты и гей-парады, никакого противоречия нет. Свастика и радужный флаг — лишь разные внешние проявления чего-то чуждого: “Есть наши, а есть какие-то чужие, которые всегда были против нас”. Украинцы “предали” “нас”, стали “ими”.
Никакой самостоятельной Украины в этой картине быть не может, она абсолютно дихотомична: только “мы” и “они”. Пропаганда потрудилась, чтобы достать это архаичное ощущение из глубин подсознания. Но полагаю, что людям оно было нужно, чтобы заслонить еще более глубокую тревогу от новых, совершенно непонятных времен.
Россия уже очень давно живет в легенде про противостояние силам зла и хаоса: 1990-м, террористам, Западу. Эта легенда задает смысл существования. Сегодня, когда Путин решил дать этому “злу” решительный бой, людям особенно сложно начать сомневаться. Потому что это разрушит все их миропонимание.
— Кто виноват, что война началась? — спрашиваю я таксиста в Москве.
— Изначальная вина всегда была и будет наша. Не отмоетесь от этого никак. Они всегда нас будут осуждать. Они вообще нас терпеть не могут.
Люди с ходу начинали защищаться от обвинений — оправдываться, как муж, который избил жену: “Она сама меня вынудила, по-другому было нельзя, я не сильно, просто чтобы поняла”. Человек говорит так, когда в глубине души знает, что сделал то, чего сам не может оправдать. Знает, но не допускает до сознания. Если мы говорили про гибель мирных людей, наши собеседники немедленно отвечали: “А Донбасс восемь лет не бомбили?” Они не позволяли себе подумать о беде ни секунды, сразу искали виноватых.
— Мы все правильно сделали! Америка в Косове то же самое делала! — говорила 35-летняя юристка в московском торговом центре.
— А она делала хорошо?
— Да, то есть нет… А почему им можно?!
Очень многие говорили мне о нашей необъяснимой, непростительной доброте.
“А знаешь, почему не любят? Из-за нашей доброты. Мы всем верим, и поэтому нас натягивают, обманывают, а мы всем прощаем. Слишком добрая душа у русских”.
“Совсем уже обнаглели, прут и прут на Россию. Я еще школьником был — мы всем помогали. У кого землетрясение — всё Россия. Тот же их президент сейчас: где гуманитарная помощь? Опять Россия! Крупу, консервы”.
“Мы бомбим [города Украины]? А почему они перекрыли воду Крыму? Мы им газ, продукты поставляли. Ну там же люди! Нельзя так, людей же надо накормить. Я просто поражаюсь нашему гуманизму”.
Война будит в душах вопросы, и их приходится чем-то радикально глушить. Просто дело в том, что мы — аномально хорошие. Внутри такой сказочной картинки войну еще как-то можно объяснить.
— Что вы почувствовали, когда началась война? — спросил я одного человека.
— Запад никогда нас не любил и не будет.
Субъект и объект перепутались. Эмоция, в которой наш собеседник жил последние годы, — это защита от обвинений. Телевизор непрерывно показывал, как несправедливо к нам относятся все вокруг. Человек устал жить в этой эмоции, и война, разрыв со всем миром воспринимались им как долгожданное освобождение от этих больных отношений.
○ ○ ○
Гуляя по маленькому городку, мы видим забитый барахлом минивэн, возле которого возятся двое учителей. Один уезжает в Армению, второй помогает паковать вещи.
“Многие понимают, что что-то не то происходит, — говорит учитель истории, — и пытаются найти оправдания, чтобы не быть в таком потерянном состоянии. Повторяют из телевизора: „Если НАТО придет…“ Но видно, что чисто эмоционально им тяжело. Во время Крыма [в 2014 году] было по-другому: он [человек] прямо в глаза тебе смотрит и доказывает [свою правоту]. А тут — вроде то же самое говорит, но глаза так отводит…”
— Самое поганое, что сейчас опять уже эти Хасавюртовские соглашения — остановить [войну], договориться, — говорит мне московский таксист. — Раз уж операция началась, так нечего им в глаза заглядывать. Надо идти до конца!
— А мне кажется, что мы своих бомбим, и это позор, — отвечаю я. — Это все равно что Воронеж бомбить.
Когда я выхожу из машины, таксист смотрит на меня странным взглядом. За последние дни я уже несколько раз видел этот взгляд — цепкий, говорящий о том, что человек чувствует опасность и считает тебя врагом. С этой же интонацией после нескольких моих вопросов начала отвечать та наивная продавщица в булочной, которая не догадывалась о том, что происходит в Украине и удивлялась моим вопросам.
В один из дней мы подошли к мужчине за столиком в торговом центре. Моя коллега, поздоровавшись и объяснив, что мы журналисты, спросила про его отношение к войне. Мужчина взглянул на нас обоих этим напряженным взглядом, сказал: “Я полностью поддерживаю действия нашего президента” — и загородился бумажным пакетом из-под фастфуда.
Мы отошли, и тут я увидел, что мужчина направился к охраннику: он вычислил шпионов и спешил незаметно сообщить, куда следует.
— Вы вообще откуда? Москвичи? — прищурился мужчина, встав рядом с охранником, пока тот смотрел наши документы.
— Я из Ростова, — ответила коллега.
— Какая главная улица в Ростове? — спросил он, надеясь нас разоблачить.
Теперь таксист тоже провожал меня этим взглядом и как будто тоже раздумывал, не стоит ли обо мне куда-нибудь сообщить. Мне показалось, им двигал страх. Именно это вынуждало его принять чью-то сторону.
— Тревога одолевает. Люди гибнут ни за что. Ну, есть за что, но жалко людей, — говорил один дядька на рынке в Калужской области. — Надо, конечно, искоренять все это бандеровское. Не жалеют никого, ни детей, ни женщин, да? — словно спрашивал он. — Натовцы эти подбираются к нашим границам, да? По телевизору показывают.
— У нас показывают одно, у них другое, — отвечал я.
— Это да. У меня сейчас брат там. Снаряд попал в соседний подъезд, шесть человек погибло. На русских валят.
Дядька боялся за брата и метался между объяснениями.
○ ○ ○
“Вчера говорила с папой по телефону, — говорит моя коллега. — Он очень заряжен, хотя никогда политикой не интересовался. Но тут начал вдруг наезжать: „Что тебе Путин? Путин тебе и учиться дал! Там [в Украине] нацисты эти!“ Я говорю: „Пап, что с тобой?“ Он власти никогда не верил, говорил: они все врут. Но людей сейчас колбасит, они боятся и не знают, как быть. Не позволяют себе задать вопрос, говорят первый готовый ответ. Еще папа очень боится, что нас с сестрой посадят, и агитирует нас примкнуть к более безопасной версии”.
Люди не раз отвечали, что ощущают тревогу. В основном это были женщины, которые войну не поддерживали. Но мне показалось, что и поддержка “операции” парадоксальным образом является выражением тревоги. В такой ситуации для людей важно не собственное мнение, а возможность пережить общность с другими, кому-то довериться.
Меня не удивляют 80% поддержки Путина. Мне кажется, они совершенно не означают массовую поддержку войны — скорее, наоборот, страх перед ней.
“Нас все унижают, если разобраться, — улыбался продавец сапог и штанов на рынке в Калужской области. — Все нерусские нас всегда дрючат: в детстве, всегда. Последние войны — только русские с русскими убивают друг друга. А все эти англичане, американцы — зажрались, пальцы веером. Я бы запустил в Англию ракету. И в Америку бы — чтобы они нас не стравливали. Нет, я не сторонник войны. Но просто они уж до того достали об нас ноги вытирать!”
Мотив необъяснимой униженности был очень частой причиной поддержки войны, особенно у людей старшего поколения.
“Русского человека зачморили. Просто чмо, человек морально опущенный. Мне Олимпийских игр последних несколько штук хватило. Ни флага, ни гимна. Но бесконечно продолжаться это не может!”
“Гимн нельзя, флаг нельзя, несчастных инвалидов — и то не пустили…”
— Мы, русские, никогда хорошо не жили, — раздраженно говорил пасечник на калужском рынке. — Все окраины [республики СССР] в советское время жили много лучше. Я не жил никогда спокойно! То Чернобыль, то перестройка, всякая хрень. Я независимый человек! — настаивал он, повышая голос. — Мне все равно, какая власть в этой стране. Коммунисты, демократы — кто угодно! Я кусок хлеба всегда заработаю! На меня повлиять морально уже никто не сможет никогда! — Пасечник кричал, и было понятно, что все совсем не так, как он говорит.
— Что вы сейчас чувствуете?
— А тут чувствовать нечего! Надо завершать это дело победоносно в нашу сторону. Других вариантов тут нет. И быть не должно.
Было ясно, что его желание победы — это прямой ответ на многолетнюю униженность.
— Мнение России нигде не слышали, — продолжал пасечник. — Кругом порицание. Мы оказались негодяями в мировых масштабах.
Я уже множество раз слышал эту жалобу, что нас никто не любит. Какая-то смесь из комплексов неполноценности и жертвы. Я вижу, что ему, как и многим, хочется придумать себе этого внешнего обвинителя и спорить с ним. Зачем? Может, чтобы чувствовать себя правым. Или чтобы просто существовать в чьих-то глазах.
— Я рад, что в конечном итоге мой президент решился на это! Ребята, хватит! Не хотите уважать — будете бояться!
— Мы бомбим Харьков, чтобы нас боялись на Западе? — уточняю я.
Во взгляде пасечника я вижу испуганное понимание. Он не дурак и не злодей.
— Во время, когда моя страна воюет, не следует обсуждать действия моего президента! Если русские люди будут не согласны с моим президентом, то моя страна проиграет, а я этого допустить не хочу.
Я примерно понимаю, на что он надеется. Сейчас мы наконец всем докажем, что мы крутые, а победителей не судят.
Много лет из этого чувства униженности люди убегают в реальность, где мы совершили что-то грандиозное. Сакральность победы и спасения мира от фашизма дают чувство правоты действий государства и нас всех. Война объединяет, дает чувство причастности. Это ответ на кризис смысла, на одиночество.
“Я христианка, поэтому я полностью поддерживаю операцию, — говорила нам женщина, которая была замужем за украинцем. — Должен прийти Антихрист, вы же знаете об этом. Антихрист придет в Германии, в Европе, это каждый христианин знает”.
Мне показалось, что она ждет апокалипсиса, чтобы внешний мир совпал с ее застарелым внутренним кошмаром. Это слышалось и в других разговорах: ну наконец-то что-то будет понятно. Война как будто завершила годы неопределенности.
“Для психики война — это облегчение после многих лет застоя, — объяснял мне знакомый психолог. — Как пожар в тюрьме — хоть какое-то развлечение”.
Меня удивил один 60-летний мужчина, которого мы остановили на пороге его частного дома в маленьком городке в Калужской области. По интонации чувствовалось, что человек это добрый и симпатичный.
— Ну что я чувствую? Фашистов надо убивать. Мой дед сражался, убивал их. Против народа ничего не имею, а вот этих надо убирать, гнать их в Европу.
— А у вас нет сомнений?
— Какие могут быть сомнения! Дед воевал, против чего сомнения? Мы же не нападали, как те же фашисты. Ну да, мы напали, пускай. Но против кого? Не против народа, а против вот этих нацистов. Там [в Украине] есть хорошие люди. Вот этот дом, — показывал он на порог, — ребята делали со Львова. Ну встречу я их — я в них стрелять буду? Нет, конечно!
В отличие от многих собеседников, в этом человеке не чувствовалось цинизма, тупости или нечестности.
“Вот друг рассказывал: 1979 год, их [военнослужащих] подняли по тревоге, ничего не объясняя, отобрали военные билеты, самолет приземлился, и им объявили: „Вы находитесь в Республике Афганистан“, — продолжал мужчина. — Говорит: выползаю [из-за скалы], в трех метрах ко мне спиной стоит душман. А как человека убить? Поросенка идешь резать — ты его для этого кормил, а все равно сто грамм выпьешь для храбрости. А он не видел никогда, необстрелянный. Зажмурился, нажал курок — и перестал [стрелять], только когда патроны кончились. А начнут бомбы падать — естественно, народ испугается, ненавидеть будет”.
Этот дядька меня удивил. Он понимал, что идет настоящая война, гибнут мирные люди и что война — это ужасно. При этом он полностью поддерживал “операцию”. Он осознавал, что по телевизору ему показывают пропагандистскую картинку, но верил ей. Эти противоречащие друг другу понимания словно жили в разных частях его сознания, не цепляясь друг за друга и не порождая никаких сомнений.
Люди не могли допустить мысли о том, что мы развязали страшную войну, и готовы были выдумать любые объяснения, чтобы защитить образ хороших себя. Почему они так отпирались? Почему им было невыносимо оказаться неправыми? Мне показалось, так происходит из-за древней веры в справедливый мир. Отсутствие справедливости словно лишало их надежды на счастье.
Было видно, что они живут в картине абсолютной правоты, которая становится тем бронированней, чем страшнее становится все вокруг. Чтобы защитить свою правоту, им приходится представлять все черно-белым.
У меня самого, когда я услышал о войне, была точно такая же реакция — только с другой стороны. Я ловил себя на том, что мне тоже не хочется слушать свидетельства, которые плохо согласуются с моими взглядами: например, о жителях, которые действительно рады вторжению, или об украинских военных, расстреливающих раненых пленных. Нюансы разрушали психику, от них было физически плохо. В этой ситуации нужна была простота.
Я очень боялся оказаться неправым. Это словно обесценивало все мои идеалы. Я боялся, что мне насильно навяжут какие-то чужие. Мне кажется, все сейчас чувствуют эту угрозу и защищаются как могут.
Например, моя подруга рассказала, что ее мама, споря с ней о войне, постоянно сбивалась на возмущенно-обвиняющий крик, а потом вдруг обреченно сказала:
“И что, наши солдаты зря погибают, получается?”
Как ни странно, мне показалось, что москвичи ощутимо более идеологически заряжены. Поддержка войны в Москве была нервной и бескомпромиссной. Жители регионов тоже в большинстве поддерживали “операцию”, но были мягче, чаще понимали сложность ситуации, чаще жалели людей в Украине.
Поддержка войны становится резко меньше, когда человек как-то с ней сталкивается — как, например, матери сыновей призывного возраста или люди, у которых в Украине есть близкие родственники (впрочем, не все). Большинство противников войны, которые нам встретились, были бесхитростными женщинами, которыми явно руководили не политические взгляды, а нутряной страх перед войной.
Одна женщина, сидевшая на лавочке рядом с Киевским вокзалом, после вопроса, что она чувствует, поглядела на нас изумленно, как будто думала о том же самом.
— Что я чувствую? Беда и горе!
— А можете рассказать подробнее?
— Нет, извините, я не буду это обсуждать. Это личное. У меня три сына…
Женщина расплакалась, вскочила и быстро ушла.
Раза четыре я встречал людей, которым из-за эмоций было трудно говорить о войне. Один из них, мужчина, куривший на бульваре, во время разговора почти заплакал. Когда мы спросили, что он чувствует, он поглядел на нас испуганно. Дрожащими губами — с какой-то надеждой — он стал рассказывать, что очень хочет уехать из России, но не понимает, куда податься с семьей.
○ ○ ○
К моему удивлению, большинство продавцов на калужском рынке, согласившихся говорить о войне, были против нее. Думаю, потому, что заработок этих людей напрямую зависел от экономической ситуации — в отличие от пенсионеров и бюджетников.
“Ой, я ничего не чувствую даже дажечки. Мне и тех и тех жалко”.
“Чувства? Страх, конечно, что вызывает. Людей жалко, детей жалко, и с той стороны, и с этой, разницы нет. Я не думала, конечно, что до этого дойдет”.
“Обиду чувствую, что на братский народ вот так”.
“Что нам врут, что им врут — я не верю ничему. Оно сейчас нас не касается, но коснется потом, и хорошенько. У моего брата сына забрали [в армию]. Позавчера только сообщение получил, где что. Как матерям смотреть на это?”
— Да, я далека от этого. Мы русский народ, мы ко всему готовы, — сказала мне одна продавщица.
Через минуту она догнала меня и добавила:
— Походите тут без [журналистского] бейджика, они вам скажут, что думают. Что ****** [конец] пришел.
Самый простой способ защиты от тревоги — сужение своей зоны ответственности. Человек просто говорит себе, что тут от него ничего не зависит, и больше не думает о том, что приходится принимать как данность. Скажем, все мы знаем, что выхлопные газы загрязняют природу, но ездим на автомобилях. Люди приняли войну как данность.
“Я думаю, что истину мы сейчас не знаем. Узнаем спустя какое-то время, — говорила одна женщина своей дочери, спешно уезжавшей за границу из-за войны. — Да, это очень плохо, и Женька сейчас там, тети Лены сын, я за него молюсь каждый вечер, чтобы он вернулся. Но истинных, глубинных причин, если не копаться в истории, если не заниматься политикой, мы не видим. Думаю, просто-напросто не было другого выхода…”
“Мы ничего не знаем” — этот тезис произносили многие люди. Женщины говорили, что молятся за какого-то конкретного, но мнения о ситуации старались не иметь. Кажется, что все население выбрало быть ребенком, который не хочет ничего понимать.
○ ○ ○
“Мы надеемся, что все закончится хорошо! Надеемся, что все пройдет быстро!”
○ ○ ○
“А что будет [из-за того, что началась война]? Сахар не пропадет, гречка не пропадет”.
○ ○ ○
Мужчины как будто больше интересовались победой, а женщин она увлекала мало. Тем не менее они старались смотреть на войну сквозь государственную оптику, которая может успокоить.
“Я не ожидала, что будет война, — говорила нам юристка в торговом центре в Москве. — Но если президент пошел на такой шаг, значит, были причины! Там другие категории действуют. Для страны в целом, возможно, это спасение”.
В один из первых дней войны мы с коллегой подходим к матери и дочери, которые сидят на качелях в парке. Дочь, молодая московская учительница, возмущена войной. Мать, бюджетница (живет не в Москве), — одна из тех, кто считает, что “наверху не дураки сидят”:
“Молодежь — максималисты. Наверное, мы относимся к этому чуть спокойнее. Восторга ни у кого по этому поводу нет. Но мы надеемся, что все это очень быстро закончится. Сменят там правительство — и все стабилизируется”.
Было видно, что она очень боится войны. Ее надеждой было побыстрее “проскочить”.
Мы видели, что война их очень тревожит, но раз за разом слышали легкомысленное “Все будет хорошо”. Сперва я не понимал: как понимание происходящей трагедии сочетается с нежеланием думать?
“Какие простые реакции на опасность? Убежать, напасть или замереть, — объяснил мне знакомый психолог. — Кто может, тот убежал. Нападать — присоединиться к агрессору. А замереть, притвориться мертвым — это внутренняя эмиграция. Никак публично не реагировать, чтобы выжить”.
Мы видели именно реакцию замирания: не предпринимать никаких действий, не делать никаких выводов, быть как все. Поддержка войны этими людьми была чисто номинальной.
Уличные разговоры давали общую картину, но не позволяли заглянуть в жизнь наших собеседников. В этом помогли рассказы знакомых о своем общении с родственниками или друзьями. Они хорошо их знали и могли объяснить, почему те выбирают поддержку войны.
Одна подруга рассказала про свою приятельницу — стоматолога, у которой лечится много лет. Когда началась война, подруга в сердцах попросила отписаться от ее страницы в фейсбуке всех, кто войну поддерживает. Стоматолог прислала ей сообщение:
Я отписалась от тебя на фейсбуке, как честный человек. Я тоже очень переживаю, каждый день читаю, слушаю. Я, конечно, не за войну, не за то, чтобы люди и дети погибали. Но, знаешь, я совершенно не поддерживаю твою точку зрения. Я за то, что другого выхода у нас не было. Что, скорее всего, это [война] было бы на нашей территории. Договариваться с ними [украинцами] было нереально. У меня куча пациентов оттуда, преподаватели мои. У меня такая позиция, я как чувствую, так и живу. И поэтому я не хочу, чтобы меня переубеждали. Я за авторитарное государство, чтобы был царь. Я не приветствую свободу слова, печати и все, за что топишь ты.
Моя подруга, знавшая эту женщину как человека хорошего и думающего, была ошарашена.
“Понимаешь, мы много разговаривали. Она очень кропотливый доктор. Но ей кажется, что у нее не получается самостоятельно что-то делать хорошо. У нее такое убеждение, что русский человек сам ничего не может, надо его постоянно заставлять работать, жить, учиться. Нужна сильная рука, Путин собрал страну по кусочкам. Говорит: „Ну а зачем мне эта свобода слова? Что она меняет в моей жизни?“ Во всем этом чувствуется какая-то усталость”.
Мне приходит в голову парадоксальная мысль: возможно, многие люди, поддерживающие Путина, смотрят на нашу жизнь пессимистичнее, чем те, кто его не поддерживают? Кажется, картина, которую нарисовала моя подруга, описывается понятием “выученная беспомощность”.
Как россияне относятся к войне? Мне кажется, если пытаться свести к одной фразе, так: “Ну пережили же 1990-е…”
○ ○ ○
“Мои друзья-врачи, муж с женой, очень поссорились из-за войны, — рассказывает коллега Алиса. — У них ужасный разлад — впервые в жизни. Через два дня после начала войны они шли по улице, и их десятилетний сын спросил, что случилось. И Нинка ему сказала, что идет война, Россия напала на Украину. А Денис стал на нее кричать, чтобы она не говорила ребенку таких вещей.
Он стал говорить, что все правильно. До этого он тоже был в ужасе, но тут его переклинило. Нинка говорит, что это, видимо, страх за ребенка — это [правда о войне] слишком тяжело звучало. Может быть, ему казалось, что он должен что-то сделать, но не понимал что. Он ушел в отказ и не вернулся: сильно закрылся, говорит лозунгами. Они уже месяц не могут даже нормально поговорить.
Ему большой кровью далась та жизнь, которую они устроили сейчас, у них социальная ипотека. Он наладил свою жизнь, и у него доверие к государству выросло. И тут — бац! — такое происходит, что тебе нужно отвернуться от государства. И что, отменять свою жизнь?”
○ ○ ○
“Я пришел 24 февраля к родителям, — рассказывает знакомый из Ставропольского края. — Мама мне: „Что у тебя с лицом?“
— Ну знаешь, война началась.
— Ой не надо. Не знаю и не хочу знать.
У бабушки, — продолжает знакомый, — было несколько принципов, которым она учила детей: начальство всегда право; не высовывайся; главное — найти себе работу, где можно сидеть на жопе и не беспокоиться; царь — он хороший. Моя мама воспитывалась на этом. Она понимает, что телевизор подбрехивает, но старается туда не лезть. Сумрачная, непонятная картина ее в целом устраивает.
С родной сестрой я не общаюсь. Она на госслужбе поработала, кругом на аватарках ”зеты“. В 1939 году она была бы в НСДАП. Она улыбается, смотрит на меня, и я понимаю, что в ее взгляде — отношение как к юродивому. У нее диплом куплен, но она сейчас чувствует себя выше: мы-то вот [все понимаем], а брат умничать только умеет.
Встретил мужа сестры, взгляд у него — улыбается, хочет со мной поговорить. Я понимаю, что он наслаждение от ситуации получает. За неделю до войны у него фраза была: ”Ну когда же мы Киев-то разбомбим?“ А сейчас [после месяца войны]: ”Хе-хе, все хорошо, все идет по плану“.
У нас населенный пункт — тысяч тридцать [человек]. Машинки с буквой Z — часть пейзажа. Не знаю никого, кто сомневается. Удобно жить в такой среде. Будем хуже жить? Ну мы и жили плохо”.
Многие полагали: когда в российские города пойдут гробы, люди задумаются.
“Я сам с Урала, на днях позвонил брату, — рассказал мне знакомый художник. — Там городок маленький, все друг друга знают. И им в один день привезли шесть гробов [российских военнослужащих]. Брат говорит: „Вообще, надо было давно эту Украину… Вот Сталин — держал всех этих фашистов, врагов народа, в лагерях. А Хрущев выпустил всех бандеровцев, чеченцев, Горбачев развалил державу, Ельцин вооружил Украину и отдал Крым. Вот и приходится Путину все это расхлебывать“”.
Большинство моих друзей из Москвы почувствовали, что то, чем они жили, в один день потеряло смысл. Все, за что мы держались, сломалось. И поэтому, а не только из страха, уехало огромное количество людей.
Но для многих людей, наоборот, все обрело смысл и надежду. Терять прежнюю, довоенную жизнь им было не очень жалко. Зато появилось огромное внутреннее чувство правоты, которое теперь невозможно пробить никакими бомбежками вокзалов. Может, в чем-то и стало тяжелее — однако появилась надежда: сейчас подсоберемся, победим зло, все наладим.
И нам очень сложно друг друга понять.
○ ○ ○
Меня удивила одна знакомая, которая рассказала, что после присоединения Крыма хотела уехать из России, а теперь поддерживает “спецоперацию”.
— Когда был 2014 год, я мужу говорила: мы или уезжаем на Запад и живем теми ценностями, или остаемся и тут адаптируемся. Он не захотел ехать. Поплакав-поплакав, я решила разделить судьбу народа.
В этом разговоре я обнаружил, что многие поддерживают происходящее просто потому, что не видят для себя возможности уехать — или сопротивляться.
— Мы просто повелись на провокации. Натовские базы, биолаборатории — все это логично, — говорила знакомая. — Неважно — были они, не были… Все очень непросто. Неоднозначно.
— А тебе не кажется, что это просто перевод стрелок?
— Возможно. Но это наша официальная позиция.
— Но зачем тебе к ней присоединяться?
— А даже если я к ней не присоединюсь, что изменится? Царь так сказал! Понимаешь, паны дерутся — у холопов чубы трещат. Украина — это дети фактически. Они такое несут и такую чертовщину там устроили! И это называется свобода!
Я чувствую, что ее “все неоднозначно” имеет более глубокие корни, чем просто оправдание официальной лжи. Моя знакомая чувствует свою беспомощность и считает ее нормой, она привыкла жить в обороне, спрятавшись в частную жизнь, в которой что-то ясно. И теперь, когда ситуация ее особенно пугает, она, защищаясь, повторяет то, что привыкла чувствовать: “Я не плохая (сами они плохие)”.
— Неважно, кто прав. Это реальность.
— Так нам же отвечать придется.
— Я давно поняла, что мы будем отвечать за это. Разделим и победы, и поражения. Или нужно было уезжать отсюда. Тем, кто недоволен, действительно лучше уехать, потому что тут недовольных не любят.
Говоря, что разделяет судьбу страны, она не бахвалилась, а, скорее, объясняла, что у нее нет выбора: люди в общности, к которой она причастна, любят Путина и поддерживают войну. Чтобы быть с ними, она вынуждена соглашаться.
— А мы тут на фиг никому не нужны! — продолжала знакомая. — И простой украинский народ совершенно им [Западу] безразличен! Устраивают эти войны, перевороты, революции. Люди для них — это только так, материал…
Как ни странно, в словах этой молодой женщины я впервые почувствовал искренний страх перед Западом: мы простые, беспомощные, все эти стихии нам неподвластны, не трогайте нас, не делайте ничего с нами, не соблазняйте нас ничем! Кто-то нами управляет — и хорошо.
Этот разговор происходил уже после Бучи. Единственное, что оставалось моей знакомой, — заткнуть уши, прогнать мысли и просто верить в нашу правоту.
○ ○ ○
“Путина я никогда не похаю, тем более сейчас, — говорит нам чудесная женщина-врач в маленьком поселке Костромской области. — Президент нормальный у нас, я спокойна. Наших мальчишек он не посылает туда на войну. Посылает спецов, а не пушечное мясо. По телевизору даже видно: выступает про наших солдат, у него голос дрожит, сразу видно — человек хороший. Я всегда такого мнения: не нашим умом думать. Жалко наших мальчишек, но мальчишки знали, куда шли. Раньше-то Чечня, Афган, жалко детей было посылать, у меня два парня было в то время… Лишь бы войны не было — главное-то вот!”
Мне стало понятно, что этой женщине, живущей очень трудную жизнь, просто необходимо верить в добрый, нормальный мир, которым управляют хорошие люди.
Как-то мы подошли к мужчине, сидящему на лавочке в московском торговом центре “Ереван плаза”. Он говорил примерно то же, что остальные: мол, все это большая игра.
“Идет игра, военные действия: синие, зеленые. Там серьезные вещи, в каких-то кругах. Натворили много всего, но я не думаю, что в Советском Союзе, таком большом, люди дураки. Соответственно, идет решение каких-то определенных вопросов. И внизу что-то серьезное. Там показан по телевизору дом какой-то белый, кто-то интервью давал, ну я посмотрел — это что-то не то. Я тоже военный, тоже служил, ездил, и в карты играли, в преферанс, и проигрывали. Но это лично мой взгляд…”
Я заскучал. Я уже устал слушать всю эту муть. И тут я заметил, что под мужчиной постелено полотенце, рядом стоят пакеты с каким-то мусором, лежат остатки еды. Я понимаю, что мужчина — сумасшедший. Однако его бред был почти неотличим от бреда большинства.
“Вы эгоисты!” — кричала та бабка в трамвае, имея в виду меня и всех, кто ходит на митинги. Почему эгоисты? Она считала, что мы не хотим ей помочь. Мы — непонятные, холодные молодые люди — собираемся оставить ее одну, наедине со старостью и несчастьем. Мы эгоисты потому, что не вместе с ней, не хотим ее закрыть, спрятать во что-то теплое. Она чувствовала, что остается наедине с совершенно непонятной жизнью. Ей страшно — а нам нет до этого дела.
Я понял, что она, в общем-то, ребенок. Чувствует одиночество, беспомощность, страх перед ответственностью. И еще обиду на то, что заставляет ее взрослеть и тем лишает правды первичного детского восприятия, когда ты просто соответствуешь себе. Она чувствовала, что наше рацио — это ложь, и из-за него она перестанет быть собой.
Она хотела быть с теми, кто защитит ее от этого холода, сокрушит рацио, даст ей остаться ребенком. Она полностью поддержит того, кто будет творить безумие, — потому что именно безумные действия напрямую выражают чувства, которые вызывает у нее существование. Бабка орала, чтобы мы услышали. “Я существую! Видите?!” — кричал этот растерянный ребенок. Он как будто просил о помощи.
○ ○ ○
После трагедии в Буче одна моя финская знакомая, много лет жившая в России, написала отчаянный пост по-русски. В нем она обращалась к тем россиянам, кто поддерживает войну, и спрашивала, как они могут жить с этими мыслями. Она не могла понять, как русские могут это себе объяснить.
В те же дни я увидел пост моей старой приятельницы, которая писала, что ее “очень тревожит мелкий и стыдный моральный пацифизм головного мозга русской интеллигенции”.
Моя приятельница возмущалась тем, что государство закрыло не все вражеские СМИ, не дает реальные сроки за русофобские тексты. И радовалась обретенной свободе — “от той иллюзии моральной стерильности и лицемерия, которое так долго держало нас в своих липких объятиях”.
Я позвонил ей.
— Либеральный контент отрицает Россию как цивилизационный код — это, конечно, преступно. А сейчас — резкий, феноменальный, головокружительный разворот над Атлантикой! Украинцы — это наши люди, в конце концов. Решается вопрос, останется ли Россия в списке мировых цивилизаций. На Россию сейчас смотрит весь мир. Потому что мы, русские, как всегда, впереди всех — на белом коне с красным знаменем. Происходит выздоровление от пандемии под названием доллар. Мир следит за этими событиями, закусив губу: “Россия, давай! Россия, давай!”
В какой-то момент я отключился от смысла ее слов. По интонации я почувствовал, что разговариваю не с человеком, а с безумием. Ее бред был замкнутой, абсолютно логичной реальностью.
— Все это длится так долго именно потому, что мы не бомбим мирные города! Слава богу, российская оборонная промышленность производит достаточно высокоточного вооружения. Мы воюем только с нацистской украинской армией.
— Но Мариуполь полностью разрушен.
— А ты что, не знаешь, что ВСУ прячется в жилых кварталах?!
— Да, но в результате русская армия их бомбит. Ты понимаешь, что это происходит?
— Ну Шура, ну зачем ты так? Это же… Это пропагандистский вопрос!
Голос моей приятельницы дрожал от обиды. Я вытаскивал ее в какую-то ужасную, враждебную реальность.
— Скажи, ты реально не понимаешь, что там каждый день убивают живых людей?
— Ты хочешь добиться от меня признания, что я кровожадная сука?! — кричала она в трубку. — Ну хорошо, я на стороне убийц! Но меня утешает то, что вместе со мной на этой стороне народ. Я, конечно, со своим народом. Ты мне ответь: тогда зачем Путин начал спецоперацию?! Нет, ответь мне!
Одна интеллигентная женщина, которую мы встретили в костромской церкви, сказала так: “Люди в России сейчас как ребенок, которому сообщили, что его папа — маньяк-убийца. Он не может в это поверить, защищается, злится, выдумывает какие-то версии, ищет виноватых. Конечно, ему очень-очень плохо”.
Все заметили, что основания для вторжения в Украину идентичны тому, что говорил Гитлер при нападении на Польшу. А именно: это защита наших границ, безопасности Рейха и угнетаемого немецкого меньшинства в Польше. Данциг всегда был немецким городом, Германия имеет право восстановить суверенитет над немецкими территориями. Либеральный мир лжет, мы хотим мира, мы терпеливо предлагали сдержать рост вооружений. Но Польша срывала мирные переговоры и проводила мобилизацию. Мы не воюем с населением, наша авиация атакует только военные цели. Тот, кто применит бомбы или химическое оружие, получит сокрушительный ответ. Мы готовы воевать со всеми.
Когда читаешь речь Гитлера 1 сентября 1939 года, просто не можешь поверить своим глазам. Я сначала даже заподозрил, что это украинский фейк. Такую же оторопь накануне войны у меня вызвали сообщения о вторжении украинских диверсантов — прямая калька с провокации в Глайвице. А 22 июня Гитлер объяснил немецкому народу, что на границе стояли 160 русских дивизий, готовых вторгнуться в Европу. Я не знаю, чья это злая шутка — истории или каких-то конкретных циников.
Детей в детских садах выстраивают знаком Z. Его же рисуют на дверях несогласным, которых надо запугать. Он обладает дерзкой, фашистской притягательностью. Это знак силы и воли, ломающей границы и условности. Семиотически он тождественен молниям войск СС.
При этом вся Россия — от Путина до кассирши — верит, что борется с нацизмом. С этой целью 20-летние пацаны тысячами убивают таких же, говорящих с ними на одном языке? С этой целью мы разрушаем русскоязычные города, а миллионы их жителей бегут в Европу?
Люди в России привыкли считать войну сакральным опытом, который может смыть все и вернуть их к какому-то подлинному смыслу, к самим себе. Им кажется, что война освободит их от того, в чем они оказались. Вся страна повторяет слова про “денацификацию”, “демилитаризацию” и “освобождение”. Напрашивается мысль, что эти слова возникли не случайно. Люди действительно подсознательно хотят этого, но не могут получить. И выражают в виде агрессии к тем, кого считают максимально на себя похожими. Россия делает с Украиной то, что хотела бы сделать с собой.
Zигу рисуют с помощью георгиевских ленточек. Это кажется мне натуральным схизисом, симптомом настоящего, клинического безумия. Примерно как если бы человек свихнулся на теме войны, надел эсэсовский китель, советскую пилотку, взял красное знамя и пошел убивать соседа. Психиатры говорят, что бред не поддается разубеждению. Бессмысленно объяснять человеку в психозе нелогичность его картины мира. Вероятно, бред выражает что-то важное в человеке, и психика будет его защищать. Это способ решения какого-то внутреннего конфликта, из которого нет сознательного выхода.
“В психиатрии есть понятие индуцированного психоза, когда здоровый человек начинает верить бреду, который транслирует кто-то из его близких, — говорит мой знакомый психолог. — Обычно он возникает в изоляции с больным, при длительном нервном напряжении. Физиологический механизм массового безумия, наверное, похож”.
Как-то я разговорился с женщиной и двумя мужчинами, обсуждавшими политику возле подъезда. Они были соседями и хорошо друг друга знали. Женщина была горячей сторонницей “операции”, говорила про “где вы были восемь лет” и “нацистов”. Один из мужчин тоже был за, но без энтузиазма, скорее конформистски. А второй оказался противником войны, как и я. Разговор был вполне мирный, но женщина неожиданно для себя оказалась в меньшинстве и довольно быстро израсходовала все аргументы.
— Ну поймите, — говорил я, — там гибнут обычные люди. Сложно с помощью бомб заставить их нас полюбить…
— Ну пойму я, и что?! — вдруг крикнула женщина.
Шура БУРТИН
Что скажете, Аноним?
[12:15 25 ноября]
[10:10 25 ноября]
[07:00 25 ноября]
16:00 25 ноября
14:30 25 ноября
14:00 25 ноября
13:30 25 ноября
12:30 25 ноября
12:00 25 ноября
11:00 25 ноября
[16:20 05 ноября]
[18:40 27 октября]
[18:45 27 сентября]
(c) Укррудпром — новости металлургии: цветная металлургия, черная металлургия, металлургия Украины
При цитировании и использовании материалов ссылка на www.ukrrudprom.ua обязательна. Перепечатка, копирование или воспроизведение информации, содержащей ссылку на агентства "Iнтерфакс-Україна", "Українськi Новини" в каком-либо виде строго запрещены
Сделано в miavia estudia.
