Высоколобые холопы

Системная либеральная оппозиция — апологет режима Путина. Такая оценка, прозвучавшая на Ходорковских чтениях, несколько шокировала политических деятелей и представителей интеллигенции, находящихся в аудитории. Эту оценку вынес известный участник демократического движения 90-х годов, основатель РГГУ историк Юрий Афанасьев. Его самого также считают представителем либеральной среды, поэтому мы попросили Юрия Николаевича прокомментировать свое заявление.

— Ваше заявление можно рассматривать как обвинение, выдвинутое против либеральной общественности?

— Нет, это не обвинение. Я не хочу кого бы то ни было судить и, тем более, обвинять. Нет у меня на это ни права, ни желания. Мои слова — скорее вынужденная, печальная констатация той фактической политической позиции, в которой пребывает — нет, не вся либеральная общественность. А та ее часть — к сожалению, большая часть, — которая ощущает себя внутри нынешней социально-политической системы, видит себя принадлежащей к ней, встроенной в нее и публично отстаивает необходимость сотрудничать с путинским режимом.

Надо быть справедливым: в ходе Ходорковских чтений их участники не допускают, разумеется, ни прямой, ни вообще какой бы то ни было апологетики путинского режима.

Напротив, выступления вполне критичны, в них, как правило, дается глубокий анализ экономической ситуации, социальных отношений, политической конъюнктуры. Поэтому, говоря про апологетику применительно к чтениям, по форме надо бы сделать оговорки типа “в конце концов” или “фактически”, или “как общий итог”.

Но по существу на апологетику здесь следует посмотреть по-другому и увидеть ее гораздо глубже. На Ходорковские чтения как на некий интеллектуально-политический и нравственный институт и на участников этих чтений следовало бы посмотреть в такой цепи событий и явлений: нынешнее состояние и место России как общества и как типа культуры на общем рисунке цивилизации — способность ее думающего класса адекватно воспринимать и оценивать это ее состояние — подход к вопросу о том, у какой России есть будущее и надо ли добиваться только избавления от путинского режима или же думать и о необходимости изменить самую парадигму России. В такой перспективе фактические политические и нравственные позиции участников чтений предстают одновременно и еще более мрачными, и, казалось бы, совершенно недопустимыми, и в то же время, если их персонифицировать, вполне естественными, по-человечески совершенно объяснимыми и никакому осуждению со стороны какого-то третейского наблюдателя-праведника, в принципе, не подлежащими.

Надо сказать, я, отлично понимая недопустимость морализаторства, уже не первый раз говорю об одном и том же. На прошлых чтениях я напомнил их участникам о коллаборационизме. Это тоже режет ухо. И тоже вполне оправданно кем-то воспринимается как несправедливость, как обвинение. Потому что обычно, когда речь идет о коллаборационизме, имеют в виду сотрудничество с оккупационным, вражеским режимом, насильно завоевавшим страну, покорившем общество.

Тем не менее я полагаю допустимым и такое определение.

На самом деле при необходимых оговорках и пояснениях путинский режим вполне можно по праву квалифицировать как оккупационный, потому что власть относится к населению страны как к покоренному и порабощенному.

Но вот вопиющий парадокс нашего бытия: никого лично из желающих сотрудничать с таким режимом нельзя осуждать. Людям надо жить. У них есть семьи, дети, им надо чем-то заниматься и зарабатывать на жизнь... И где бы ты ни работал — на производстве, в бизнесе, в академической среде или в университетской, — тебе всегда приходится вступать во взаимоотношения с этим режимом.

Однако совсем другое дело — идейная позиция людей, осознанно вовлеченных в политику. Можно ли, нужно ли эту позицию оценивать критически и называть вещи своими именами?

— В таком положении — взаимоотношение с режимом — находится все население России...

— В том-то и дело. Здесь проблема, конечно, шире: речь — об обществе, уже лишенном внутренней энергии. Об обескультуренном, по сути, о безжизненном обществе, о нарастающей в нем энтропии.

Я скажу аккуратно: большая часть населения искренне поддерживает эту власть или, по крайней мере, не имеет мыслей по поводу не то чтобы избавиться от нее, но даже и относительно того, чтобы как-то организованно ей сопротивляться, противостоять ей или выражать свои протесты в зримой, активной политической форме. Случаи в Пикалеве, Иркутске, Междуреченске и масса других протестных примеров — все же единичные и, за исключением, может быть, “Маршей несогласных”, “Стратегии-31”, — разрозненные спонтанные вспышки недовольства. Экстраполировать их и говорить, что все население протестует, или хотя бы даже о нарастающем протестном настроении у населения, мне кажется, оснований нет.

На мой взгляд, есть две, казалось бы, взаимоисключающие причины социально-политической пассивности населения. Подавляющее большинство россиян на протяжении двух тысячелетий пребывало в состоянии на грани выживания. Многие десятки и сотни локальных миров прекратили свое существование, ушли в “мир иной” на глазах у тех, кто выживал в тех же условиях. Постоянные коллективные исчезновения из-за голода, болезней, грабежей и угонов в рабство отпечатались в социальной памяти и передаются веками из поколения в поколение в виде исторически транслируемых феноменов культуры. Вся социальная психология соткана из таких феноменов.

Состояние на грани выживания не делает людей многотерпимыми и вообще способными терпеть. Наоборот, оно превращает их в существа безвольные, покорные судьбе, готовые умирать стоя, не сопротивляясь, как умирают деревья в лесу. Они же — готовый материал для стихийных взрывов.

Другая причина — нефтедоллары последних лет, выпавшие на путинский режим и дающие возможность не только поддерживать на минимальном уровне, но и малыми дозами улучшать материальное состояние — прежде всего, бюджетников. Если учесть, что среди них большая и все увеличивающаяся часть служащих госаппарата, военных, работников правоохранительных органов, всевозможных контрольных органов и охранных предприятий, основные направления социальной политики в отношении этих категорий населения становятся понятными. Кроме того, надо учесть, что коррупция — удел тех же категорий. У людей бизнеса свои причины помалкивать и не высовываться. Получается дважды, а то и трижды болезненная пассивность.

Пассивность умирания.

— А есть ли основания для протеста вообще?

— За последние двадцать лет в России окончательно сформировался режим господства бюрократии в форме нерасчлененной власте-собственности. Это совокупный результат всей истории России, начиная примерно с XV века, включая советский, постсоветский и весь досоветский ее периоды. Прежде, то есть до XV века, никакой собственно России не было, а были несколько десятков разрозненных, изолированных, локальных, главным образом сельских, деревенских миров. Они были разбросаны на огромном евразийском пространстве нашей прародины, представляли собой разные этносы, языки и культуры: угро-финские, восточнославянские, тюркские, монгольские. И назывались они по-разному. Среди них были города: Великий Новгород, Псков, Киев, — княжества: Тверское, Рязанское и другие. Какие-то земли, города и княжества в разные времена входили в Московию, в Булгарию, иные — в Великое княжество Литовское. Кроме того, большинство из всех этих разрозненных локальных миров на пространстве будущей России почти три столетия — в XIII—ХV веках — не были самостоятельными. Они были завоеваны, покорены и входили в состав Монгольской империи чингизидов, были ее данниками, улусниками. А все их население считало себя холопами завоевателей. Поголовно все население — включая бояр, князей и всех их присных! — находилось в холопской, рабской зависимости у монгольского хана. В таких условиях несвободы, рабской покорности, всеобщего многовекового холуйства и предательства шло становление большого общества, одной страны и единого государства — России. Продолжалось подобное становление и в последующие века.

Это большое общество в силу неорганичности своего становления получило уже в момент его появления родовую травму и не может избавиться от такой своей патологии до сих пор.

В результате на сегодня получилось нечто, с трудом укладывающееся в голове: сосуществование и противоборство двух культур в одном обществе. Эти две культуры — властная и народная — всегда были плохо связаны между собой. Они никогда толком не понимали друг друга, а долгое время — почти целых два века, XVIII и XIX, — даже говорили на разных языках. В том же смысле российский социум, рассматриваемый как отношения власти и населения, то есть в его субъект-объектных отношениях, представляет собой, как это было и всегда, тотальное господство власти в качестве моно-, а то и самосубъекта, что изначально и абсолютно подавляет личность и, следовательно, исключает любое творческое начало.

Власти — царская, советская и особенно ельцинско-путинская — умело пользовались тем, что называется моносубъектностью, и в конце концов окончательно стерилизовали российский социум, сделали его неспособным к самоорганизации, рефлексии и, в итоге, к саморазвитию.

Наконец, надо сказать, что становление России как большого общества, одной страны и единого государства произошло не путем преодоления докультурного — можно сказать, досовременного еще — состояния локальных миров, а, наоборот, путем превращения их догосударственной еще культуры во всеобщую норму.

Российская власть никогда даже не пыталась хотя бы рационально идентифицировать себя. Всегда мешали то проблемы легитимации, то трудности осознания, что Россия стала Россией не просто при участии Орды, не только благодаря Орде, но еще и на основе ордынской культуры властвования и государственного господства. Отсюда — разнообразные мифы, сотворенные окологосударственными интеллектуалами XVIII века: о “татаро-монгольском иге” и о том, что Россия, “пожертвовав собой”, задержалась в историческом развитии, но зато тем самым якобы спасла от “татарского нашествия” Европу.

Когда я говорю об апологетике путинского режима, я имею в виду необходимость осмыслить, додумать до самого донышка Россию как тип культуры, ее перспективность или, наоборот, обреченность в этом смысле.

На Ходорковских чтениях предпочитают не погружаться в такие глубины.

— Но, может быть, и нет надобности в столь глубоких погружениях? Жить и действовать нам приходится в XXI веке.

— Надо погружаться. Если есть намерение действительно что-то сделать.

Не просто специфика, но историческая уникальность России как типа культуры в том, что она застряла в противоречии между традиционализмом и модернизацией. Застряла в состоянии “между” столь глубоко, что модернизации у нас до сих пор не случилось и пока что — несмотря на все самоновейшие кремлевские рулады — даже не предвидится.

Это надо понять. Бездумно такое противоречие не проскочишь, из трясины не выберешься.

Но вот в чем парадокс восприятия отечественной истории. Если даже предположить, что когда-нибудь наше минувшее предстанет избавленным от всех мифологических напластований, то и тогда для деформированного российского сознания будет крайне сложно переварить раскрывающуюся после подобного очищения, теперь уже вполне рационально представленную реальность.

Эта реальность, увы, окажется для восприятия и постижения русским умом куда менее приятной и удобоваримой, чем устоявшийся миф. И будет, к тому же, гораздо прозаичней и гораздо более жестокой — как сама истина.

Да, не без вмешательства извне Россия стала единым государством и, вместе с тем, расколотым, самоедским обществом. Однако причины такой нашей общественной неустроенности, социальной расколотости, расщепленности нашего духа и неизбывности нашей беды не в монголах, не в хазарах и даже не в немцах. Они, причины, — наши, внутренние. Они — в неорганичности становления русского общества и в наших душах, сформированных и изуродованных этой неорганичностью.

Теперь я назову некоторые из наиболее важных, на мой взгляд, составляющих реального перехода от множества архаичных, изолированных одно от другого сообществ к одному большому обществу, к единому государству. Составляющих реальность из их совместного: власти, олицетворявшей и воплощавшей большое общество, и изолированных локальных миров, представлявших все основное население, — перехода к их сосуществованию-противоборству в рамках уже большого общества и одной страны.

Став единым образованием, оно, это большое общество, сначала называлось Московией, Московским царством, потом оно расширилось до России и, в конце концов, расползлось, разрослось до Российской империи. Заняв собой в подобном качестве всю центральную часть необозримого евразийского пространства. То же образование воплотилось затем в Советский Союз и, наконец, сегодня обрушилось и снова обернулось Россией. Важнейшие из реалий, составлявших в XIII — ХV веках тот первый переход из множества несвязностей в единую расколотость, имеют прямое, непосредственное отношение, как бы ни казалось странным, к характеристике содержательной определенности и современного уже перехода в 1991 году от СССР к России.

Тот переход происходил более 300 лет, в течение которых все эти разрозненные сообщества, и они же — локальные миры — были объединены, прежде всего и главным образом, уже тем, что стали порабощенной, зависимой, даннической территорией, колонией, одним из улусов, внутренней составляющей сначала Великой монгольской империи, а затем ее наследника — Золотой Орды. А единственным и абсолютным повелителем, распорядителем и владетелем всего населения этих сообществ, включая их родоплеменную и княжеско-боярскую порфироносную верхушку, стала власть монгольского хана.

Такая власть и, в частности, ее характер, способ взаимодействия с покоренными людскими сообществами представляет собой уникальный феномен в мировой истории.

Уникальность ее в том, что:

— завоевания монголов никогда не сопровождались расселением завоевателей и их растворением в завоеванном населении;

— в течение почти двух с половиной столетий они воздействовали на покоренных не непосредственно — их насильственное властвование и данническая эксплуатация населения носили сугубо дистанционный характер: из Каракорума, потом из Сарая;

— в силу этого власть монгольского хана по отношению к объекту его властвования всегда оставалась внешним фактором, была внеположена самому объекту;

— под сенью власти хана и благодаря сконцентрированной в ней массе насилия формировалась устойчивая князебоярская околоордынская общность: его, хана, alter ego regis, то есть своего рода второе “я” монгольского хана;

— подобным вторым “я” монгольского хана по логике, по смыслу и по ходу рассматриваемого перехода стала автократическая власть.

О логике. На Западе большое общество структурировалось, а власть в нем строилась на основе и в ходе взаимоотношений между собой множества уже существовавших тогда социальных субъектов: феодалов, городов, церкви, сословий. Все население складывающихся обществ было представлено такими социальными субъектами. Власть формировалась изначально как субстанция многосубъектная и уже сама по себе в своей завершенности представала как некий итог, как результат соглашения, как договор между различными субъектами. Подобная логика присуща и монархической, и республиканской власти.

На классическом Востоке власть большого общества — категория принципиально неиндивидуалистическая, несубъектная. Она сама — система, и происхождение у нее системное. Даже когда такая власть — один император, один шах, они как олицетворение власти никогда не “сами по себе”, они всегда остаются в системе. По отношению к другим властным образованиям и ко всему населению даже любой самый всемогущий властитель — не субъект, он Сын Неба в сложной системе конфуцианства, буддизма, ислама, традиций, культа старших.

Совсем иная логика становления большого общества, а вместе с ним и логика достижения и сохранения высшей власти в обществе утверждалась под сенью монгольского хана на протороссийском пространстве. Источник власти с самого начала становления большого общества силой обстоятельств был вынесен за пределы этого пространства. Великий князь получал из рук монгольского хана ярлык на княжение, а затем вместе с ярлыком — и право на сбор дани с подданных — не ему подданных, а хану — на подведомственной территории. Вместе с ярлыком на великое княжение и на сбор дани он получал и свою долю на господство и насилие над подданными хана — но одновременно он обретал и обреченность на холуйство перед ханом, на абсолютную, именно рабскую зависимость от него. Будущая русская, а пока что еще только московско-ордынская власть из-за своей сдвоенности, симбиотичности с монгольской властью обретала полную независимость от формирования социальности и многократно усиленную мощь для насилия над ней. Такой власти не надо было выстраивать отношения с другими социально-политическими субъектами и искать силы удержаться, условия для своего расширения. Она надолго приобрела сверхчеловеческое, даже неземное измерение.

Это довольно детальное погружение в генезис большого общества и единого государства необходимо для достойного подтверждения жизненности и упрочения с годами Русской системы — того понятия, которым Андрей Фурсов и Юрий Пивоваров определили характер властвования и отношения власти и населения в России.

— В истории России было немало событий, когда народ поднимался на бунт против власти. Разве в 1917 году народ не скинул это ярмо?

— Нет, не скинул. Режим, правда, тогда сменился кардинально: на смену царскому пришел большевистский. Но система властвования — Русская система — не только сохранилась, но и, как стало очевидно со временем, существенно упрочилась и даже расширилась. В ходе Октябрьской революции и Гражданской войны народ оказался в роли победившего большинства, на какое-то время даже установилась диктатура этого победившего большинства. Однако довольно скоро, уже в 20-е годы и сама победа большинства, и его диктатура обернулись для него самого, для народа-победителя большой трагедией, ставшей неизбывной бедой и продолжающей таковой оставаться. По воле большинства решениями советской власти были тогда национализированы фабрики и заводы. Под обещания большевиков сделать хозяевами земли всех тех, кто одержал победу в революции и в Гражданской войне, победители учинили “черный передел” всех помещичьих, общинных и государственных земель, частично изгнали из страны, частично уничтожили интеллигенцию, буржуазию, попытались уровнять всех, хотели всех сделать трудящимися. Но вскоре среди равных оказались и те, кто был “равнее других”, диктатура большинства плавно, но довольно быстро перетекла в диктатуру меньшинства, а потом и вовсе в диктатуру Одного. Подлинных победителей растоптали, а настоящими победителями провозгласили себя большевики. Они так же, как до них русские цари, возглавили подданных и повели их к реализации по-своему понимаемой Миссии России.

Революцию 1917 года я как историк воспринимаю и понимаю как сочетание в одном грандиозном явлении разных его составляющих: массовой народной стихии, того самого бунта, праздника, если угодно, дикой воли, который русский народ справлял регулярно раз в столетие, — Болотников и Смута, Разин, Пугачев, — и целенаправленной воли, доктринальной настойчивости и партийно-государственной организованности действий большевиков под руководством Ленина. Той самой целенаправленной воли, что обернулась потом массовым насилием, бессудными убийствами и сталинским тоталитаризмом.

В революции как в сочетании народной стихии и целенаправленной воли, в конце концов, возобладала и стала господствующей реальностью третья ее составляющая, никогда не фигурировавшая ни в школьных учебниках, ни в научных монографиях, невидимая привычным взглядом, — та самая Русская система. Эта невидимая поначалу составляющая возобладала и предстала в итоге вполне ощутимо, хотя и до сих пор, как правило, не вполне осознанно. Она материализовалась в тысячах и тысячах различных физических сооружений, в сотнях всевозможных социальных и политических институтов и учреждений, наконец, в фильмах, стихах и музыке. Хотя сама по себе наша система состоит из элементов совсем не материального свойства. Какие-то из таких ее элементов — например, синкретичность, или соотношение инверсии и медиации, — сформировались и проявились в русской культуре еще в домонгольский период. Другие — как, например, распределение приоритетов авторитарного властвования, примат контроля над людьми над контролем над землей, примат власти (службы) по отношению к собственности, военная форма социальной организации господствующих групп — эти элементы пришли в Русскую систему только с монголами.

Русскую систему, на мой взгляд, надо воспринимать (и как эвристическую категорию, и как социокультурную реальность) рационально и без фатализма, то есть как неизбывную реальность нашей жизни до сих пор — но не как рок, не как судьбу России вообще. В безысходную цивилизационную колею наша система превращается, главным образом, сознательными усилиями властей. Так было и в досоветское время, продолжалось в советское и особенно заметно и настойчиво делается теперь, в постсоветское время. Основные элементы Русской системы — реальности ментальной и социальной субстанций, мыслительные стереотипы, вековые привычки людей, результаты и нормы логики смыслообразования, устойчивые соотношения власти и собственности, авторитаризм как полюс противостояния вечевому идеалу. Все эти реальности — субстанции тонкие, но весьма устойчивые. Вся сфера ментальности — это, как определили ее мои коллеги — французские историки, темницы большой временной продолжительности. Изменения происходят здесь, как в глубинах океана, медленно и очень медленно и измеряются столетиями. От подобных тонких, но сверхустойчивых субстанций очень трудно избавиться, но на них можно — и весьма даже успешно — играть, манипулировать ими. Такими упражнениями в сфере массовой психологии, социальных отношений поглощены нынешние “политтехнологи”, медийные боссы, руководители администрации президента.

Но революция 1917 года как сочетание стихийного начала и организованной воли — не единственно возможный подход к ее рассмотрению и пониманию. Ее можно рассматривать, например, и как консервативную реакцию большинства тогдашнего общества — крестьянства — на те изменения, в том числе и позитивные, которые произошли в конце XIX и в начале XX века. Тогда происходило становление капитализма, которое выразилось в урбанизации, в дифференциации и поляризации общества, в увеличении количества собственников, в социальной мобильности. В деревне разразился общинный кризис перенаселения, что породило бурные негативные реакции большинства крестьян. Большевики сделали ставку на консервативные и даже на реакционные настроения российского общества. Эсеровскую программу по крестьянскому вопросу они присвоили. В конце концов, они, играя на настроениях, выскочили на гребень народной волны, овладели массовыми настроениями и, превратив их в свои лозунги и цели, захватили власть. Началось раскультуривание социума, сползание в дикость, обращение всех в животное состояние.

— Вы так оцениваете весь период советской власти?

— Все думают: если строились — значит, развивались. Под “строились” имеют в виду, как правило, дома, здания, заводы. Словом, “принял с сохой, а оставил с атомной бомбой”. Иногда имеют в виду социализм — он заведомо, подсознательно у очень многих числится со знаком плюс. Так все отложилось в массовом сознании. А для понимания, что на самом деле это был трагический период физического уничтожения десятков миллионов людей в ходе раскультуривания русского социума, место в массовом сознании остается свободным.

Российское сознание и сегодня еще далеко от постижения очевидного: тот налет культуры, который нарабатывался столетиями, как гумус на почве, в советские годы был содран, и именно это было главным содержанием и стало совокупным итогом всех советских лет. Никакого строительства, созидания в смысле развития личности и совершенствования на такой основе нашего общежития не было. Был рост, было наращивание, увеличение, расширение за счет уничтожения человеческого в человеке. В ходе так называемых коллективизации, индустриализации и культурной революции ликвидировали только еще начавшуюся социальную дифференциацию и превратили всех в служащих у государства за нищенскую, по единому тарифу на весь Советский Союз зарплату. Страна стала искусственно созданной социальностью.

— В таком случае закономерен вопрос: а вообще когда-нибудь Россия развивалась?

— Здесь как раз вопрос вопросов. Надо понять характер, то есть содержание экономической и социокультурной динамики России, и только тогда будет видно, как и, главное, почему она изменялась и расширялась, росла и усиливалась, а потом трижды круто — в XVII веке, в 1917 и 1991 годах — снова обрушивалась в архаику. Но никогда после XV века — то есть после своего появления на карте мира в качестве большого общества и единой страны, — с момента своего становления, не развивалась.

Я пытался об этом сказать, но очень кратко и совсем понятно, видимо, не получается. Скажу о том же еще раз.

Никакой модернизации при Петре I, Александре II и Сталине, на которых так любят ссылаться наши нынешние вожди и их обслуга, не было. Точнее говоря, случились три наиболее крупные антимодернизации. Кому-то, тем не менее, они до сих пор застят глаза, и еще раз уже сегодня Медведев хочет повторить нечто подобное в Сколкове. Речь идет, иначе говоря, о “модернизации по-имперски”, когда мы заимствовали у Запада лучшие технологии — главным образом из военной сферы, — а также некоторые институты, управленческие приемы, способы организации производства. Заимствовали, чтобы больнее ударить по тому же Западу. И, что не менее важно, чтобы спасти, сохранить в неизменности существовавший тогда режим.

И каждый раз поставленной цели достигали.

Ценой развития России.

Иногда про события после 1991 года, про распад СССР говорят, что общество обрушилось куда-то далеко и глубоко, в средневековье, в феодализм. Я давно пытаюсь сказать, что никакого “обрушения” не было. И никакого полета в пропасть не было. И не было у нас никакого средневековья и феодализма, куда можно было бы лететь.

С крушением Советского Союза обнажились матричные основания России, обнажилась скальная — первичная — порода XV века. То, что тогда, к тому времени было наработано, то в 1991-м обнажилось. Открылась, как ни печально констатировать, дикость: состояние большого общества и одной страны, насильно сложенных на основе локальных миров и их традиционалистского, докультурного еще уровня.

Когда Россия формировалась как страна, еще нигде не произошел переход к современности. Но на Западе, где, строго говоря, только и случился такой переход, были для подобного перехода иные основания, другая, по сравнению с Россией, социокультурная содержательность, и произошел этот переход в ходе таких событий, каких в России быть не могло. Основаниями для такого перехода, для формирования личности и гражданского общества на Западе были античность и средневековье, а сам переход произошел там в три этапа: Ренессанс, Реформация и Просвещение. У нас не оказалось ни права, ни нравственности как оснований, на которых формировались самые начала Модерна. Первый юридический факультет в России появился лишь в XIX веке. В обществе Модерна мораль и нравственность формировались в быту и в церкви на основе религии. О русском православии в связи с тем, что Россия как социокультурная общность не развивалась, — отдельная тема, и о ней надо говорить не мимоходом.

Когда на Западе в ходе названных событий происходил переход к Модерну, в России шло становление большого общества, итогом которого стало не развитие социума, как “там” — на основе творческой личности и массовых инноваций, — а моно- или самосубъектное, антимодернистское Русское самодержавие.

Говоря, что в 1991 году обнажились матричные основания русского социума XV века, я имею в виду вполне конкретные показатели. Это отношения между отдельными людьми, как и между властью и населением, на основе дофеодальной еще административной ренты: не договорные, как на Западе в то время, а отношения по договоренностям. Теперь их именуют “по понятиям” С признания такого матричного основания и следовало бы, на мой взгляд, начинать разговор о реформах. И Ходорковские чтения — тоже.

— Сакраментальный вопрос: что делать?

— Тоже большой вопрос. Нужно ли спасать такую Россию — с деспотизм власти, где личность и большая часть населения стали объектом подавления?

Мой ответ: нет.

Если такая Россия усилиями правящей элиты будет воспроизводиться и дальше, что же в ней будет достойного спасения?

Усилятся страдания. Сейчас они выражаются уничтожением — физическим и нравственным — десятков миллионов людей. Дальше число униженных и уничтоженных будет расти.

Спасать надо, но не эту Россию и не этот режим.

Речь идет, как я понимаю, о необходимости перезаложения самих оснований нашего жизнеустройства. Менять надо парадигму России.

Менять не просто режим, не просто сложившийся общественно-политический строй, а, в каком-то смысле, сам тип мышления, мировидение, многие традиции, привычки людей.

Возможно ли это? Пока в мировой практике так вопрос по отношению к какой-то стране не ставился. В наше время только Германия и Япония поменяли в подобном смысле, можно сказать, парадигму своего прежнего устройства и развития. Но это произошло в результате их поражения в Мировой войне, а также усилиями, финансово-экономическим обеспечением и прямым административным вмешательством в их жизнеустройство оккупационных сил.

Россия вышла из той же войны победительницей, ее режим — аналогичный нацистскому — в результате победы несказанно усилился. Прежде чем ответить на вопрос “что делать?”, надо сначала — без этого ничего не получится — составить адекватные представление о России, в которой мы... вроде бы живем. В которой деградируем и умираем.

Ходорковские чтения и люди, которые на них выступают и анализируют происходящее, имеют в виду и преследуют вполне определенную политическую цель и прямо о ней говорят: сотрудничество с этим путинским режимом, с этой властью. Более того, ставят целью вхождение именно в эту власть.

Они сеют иллюзии, что, сожительствуя с этой властью, можно что-то сделать другое — доброе и хорошее. Что с ней можно спасти Россию.

Такая политическая позиция и есть фактически апологетичная по отношению к режиму.

— А может быть, вы ошибаетесь в оценках? И ваш диагноз неверен?

— Любое суждение, любой анализ и заключения субъективны, в том числе и мои, разумеется.

Я свои выводы строю на логике и фактах, стараюсь аргументировать их с учетом и на основе имеющихся подходов и интерпретаций в современном гуманитарном знании. Моя специализация как исследователя — история исторической науки — обязывает не только знать и учитывать все наиболее важные интерпретации истории СССР, но и случаи массового, практически поголовного заблуждения по поводу происходившего и происходящего в стране.

Мне кажется, что по части неадекватности восприятия происходящего мы сегодня как будто снова где-то в конце 30-х годов прошлого века. Тогда сразу после истребления миллионов в ходе “построения социализма”, при всеобщем еще бытовом убожестве и в ходе начавшихся массовых уничтожений теперь уже тех, которые еще вчера уничтожали других, вдруг все хором грянули: “Жить стало лучше, жить стало веселее”. Тогда сильно, массово, почти тотально заблуждались относительно истории становления Советского Союза и относительно того, что он собой представлял. И заблуждались не только мы, аборигены. К нам приезжали, о нас писали и говорили многие видные люди из разных стран — притом совсем не дураки и не безграмотные фанатики, а такие выдающиеся личности, как, например, Фейхтвангер. Они тоже считали — и написали, — им тоже казалось, что мы тогда штурмовали небо, в то время как на самом деле мы рыли котлован.

Сейчас состояние в обществе, в смысле бесчеловечности, античеловечности происходящего, едва ли не еще хуже, чем это было тогда, в 30-х годах.

Правда, со временем изменяются формы бытия, иногда вплоть до неузнаваемости. Но важно даже и за такими кардинальными изменениями уметь распознавать смыслы.

Сегодня у нас на дворе нет ни массовых репрессий, ни бессудных массовых расстрелов, нет и самого ГУЛАГа. Первые руководители страны многократно и публично осудили все безобразия прошлого, отреклись от подобного рода “сталинских преступлений”. Но есть ли все это гарантия от античеловечности?

Нужно ли в наше время повторение массовых бессудных убийств, или, может быть, того же эффекта устрашения можно добиться громкими точечными и никогда не раскрываемыми политическими убийствами всем известных людей? Нужен ли громоздкий ГУЛАГ, когда благодаря электронным СМИ известны все морозящие кровь детали смерти в СИЗО Сергея Магнитского и Веры Трифоновой?

Следовало бы в подтверждение античеловечности современной политики сказать о демографии: о том, что россиян каждый год становится почти на миллион меньше. О том, что число психически больных, алкоголиков, наркоманов, больных туберкулезом, ВИЧ-инфицированных и больных СПИДом постоянно увеличивается и суммарно перевалило уже за 10 миллионов. В том же ряду показателей античеловечности — чудовищная, как нигде в мире, поляризация общества, паразитизм “элит”, “утечка мозгов”, демагогия и небывалое демонстративное обогащение властных верхов.

Но самый, пожалуй, вопиющий показатель античеловечности режима в том, что целенаправленными действиями власти в течение последних двадцати лет население России как разумное людское сообщество, как коллективного социального актера полностью отстранили от осознанного практического участия в экономической и политической жизни страны. Квазизаконодательно ликвидировав выборы, референдумы, независимые СМИ, правосудие, путинская власть определила местопребывание для людского сообщества в своего рода гетто. Закон о расширении функций ФСБ — лишь малое тому подтверждение. Население страны, с точки зрения его субъектности, оказалось в резервации, в заказнике: власть теперь будет о нем заботиться, подкармливать и сберегать как зоологическое достояние. Страна покрылась манекенами, симулякрами государственных институтов, органов и организаций управления, представительства и самовыражения.

Такая античеловечность вполне сопоставима и со сталинской, и с нацистской.

— Как вам кажется, власть сознательно стремится к господству?

— Думаю, да. Из истории нашей страны видно, что когда людей допускают к экономической и политической жизни, предоставляют им самостоятельность, люди начинают нормально жить, работать, что-то изобретать и формулировать претензии к власти. Это произошло, например, во время НЭПа: люди, которым дали возможность самостоятельно что-то делать в области экономики, стали активнейшим образом создавать предприятия, артели, фирмы, издательства, печатные органы, всевозможные общественные объединения. Творческих союзов, объединявших тысячи художников, писателей, поэтов, был океан. Так проявлялась настоящая жизнь, активность.

Ленин понимал, что с подобной людской самостоятельностью придется считаться. Он писал, что “НЭП — это всерьез и надолго”. Он также считал, что с крестьянами надо договариваться. Сталин увидел все то же самое в жизни страны, но поступил прямо противоположным образом. Он решил, что таких людей, которые действуют самостоятельно и предъявляют претензии, надо уничтожить.

Сталин принял решение: если народ действует самостоятельно и проявляет несговорчивость, надо заменить такой народ в России. И он этого добился. Отменил НЭП. Уничтожил как социальные общности крестьян, рабочих, интеллигенцию. Нивелировал все социальные различия, всех посадил на зарплату, сделал всех полностью зависимыми служащими государства. Он превратил людей в сообщество, живущее по инстинктам, осуществил, как я уже сказал, раскультуривание России.

В 90-х годах, когда стихийно началось такое же бурление, манифестации, реальные выборы, были образованы партии, созданы всевозможные органы печати. Теперь уже Путин издал серию законов, которые превращают людей в исполнителей. В конце концов, создана такая политическая система и такое экономическое устройство, чтобы люди вообще оказались вне политики и вне экономики. Расширили права ФСБ, ликвидировали просто-напросто все выборы. Власти понимают, что, не дай Бог, придется за все ответить. И разрабатывают вполне осознанную стратегию самоспасения.

Перспективам России в этой стратегии места нет.

www.kasparov.ru