“Российские элиты усвоят, что в будущем им лучше не иметь централизованной власти”. Экономист Бранко Миланович — о причинах и последствиях войны

Россия, отмечал Миланович, входит в пятерку самых неравных стран мира. Миланович связывает такой высокий уровень неравенства с посткоммунистическим транзитом 1990-х годов, когда многие представители среднего класса, в том числе из числа сотрудников госпредприятиццй, потеряли в доходах. Миланович указывал на то, что укрепление положения среднего класса в стране крайне важно для стабильности в обществе.

После начала “спецоперации” Миланович стал одним из самых пристальных наблюдателей за Россией среди мировых экономистов — он читает российские СМИ и почти ежедневно комментирует ситуацию в твиттере. The Bell поговорил с Милановичем о влиянии войны на экономику России в целом и на отдельные группы людей, о перспективах импортозамещения и о том, почему элиты в будущем могут способствовать становлению верховенства права в стране.

 

 

“Многие люди пытаются обмануть себя, веря, что как-то все вернется на круги своя”

— В своей книге “Глобальное неравенство” вы рекомендуете книгу Ниала Фергюсона “Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую”, где он рассказывает о том, что у войны были экономические причины. Видите ли вы причины, которые подтолкнули к войне Россию, например, 10 лет экономической стагнации?

— Честно говоря, я не вижу явной экономической причины — этот конкретный случай продиктован политикой. Последние 10 лет в России были и положительные темпы роста [экономики], были и отрицательные, но в целом, как вы верно заметили, это был период стагнации. Кроме того, последние два года пандемии были объективно непростыми: роста не было нигде, кроме Китая, и Россия не была исключением.

— Какая группа людей сильнее всего ощутит последствия? И что в результате будет с неравенством, которое и так является большой проблемой для России?

— Я вижу, что правительство в России увеличивает трансферты в адрес беднейшей части населения. В рамках проекта Luxembourg Income Study Database у нас было налажено хорошее взаимодействие с Росстатом. Данные ведомства показывали, что примерно с 2015 года и до 2019-го (это последние доступные цифры) в России наблюдалось несущественное, но все-таки снижение неравенства, в основном из-за увеличения выплат более бедным слоям общества.

В то же время сейчас Россию ждет всплеск инфляции (согласно майскому прогнозу ЦБ, инфляция в 2022 году может составить 18—23%. — The Bell). По статистике, если цены растут на 10%, то бедность вырастает на 5 процентных пунктов. Это значит, что если сейчас уровень бедности в России составляет 12%, то он может вырасти до 17%.

Средний класс тоже потеряет больше относительно богатых или сверхбогатых, потому что импортные товары станут труднодоступными и цены на них тоже вырастут. В последней группе могут сократиться некоторые виды демонстративного потребления просто потому, что люди больше не смогут купить себе новый Rolls Royce.

 

 

— В своей книге вы пишете, что косвенным последствием войн в исторической перспективе является снижение неравенства. Это достигается только за счет роста налогов для богатых или есть еще какие-то механизмы?

— Действительно, довольно распространено мнение, что мировые войны приводили к росту налогов, ведь государству нужно как-то оплачивать войну. С бедных классов больше налогов не соберешь, поэтому их брали с богатых — это и способствовало снижению неравенства.

Однако с тех пор, как я написал книгу, вышло два исследования, которые достаточно убедительно доказывают, что в Германии во время Первой мировой войны произошло не снижение, а рост неравенства. Богатые классы — юнкеры или землевладельцы — были достаточно влиятельны политически, чтобы не платить налоги. Поэтому правительству Германии пришлось занимать на международных рынках, а когда США вступили в войну в 1917 году, Германия не смогла больше получать деньги на Нью-Йоркской бирже, и ей стало очень трудно финансировать войну.

Так что теперь я более скептичен на счет тезиса о том, что войны в целом ведут к уменьшению неравенства. Но они непременно ведут к сокращению доходов, росту бедности, уничтожению активов. А эффекты неравенства действительно зависят от государственной политики и вида войны.

— Считаете ли вы, что правительству России придется поднять налоги для физлиц, чтобы финансировать войну или ее последствия?

— Я думаю, да, налоги придется увеличивать, потому что стратегия на импортозамещение потребует инвестиций [а Россия лишилась большой части своих резервов]. C учетом $300 млрд замороженных резервов ЦБ и частных замороженных активов, я думаю, мы говорим в сумме примерно о половине триллиона долларов, что составляет около ⅓ ВВП России. Это огромные суммы и крупнейшая конфискация активов в истории.

— Проблема неравенства проявилась и в ходе войны. Рядовые военные — не самый обеспеченный класс, и это лишний раз доказывают свидетельства грабежей с отправкой награбленного домой. Служба по контракту, ранения и прочее — все это повышенные выплаты. Выходит, неравенство доходов и здесь играет некоторую роль?

— То, что более бедные люди гораздо чаще идут служить в армию, неудивительно, потому что они рассматривают военную службу как способ увеличить свои доходы. Это справедливо не только для России: например американская армия [времен войны] в Ираке также состояла в основном из небогатых людей.

Вероятно, [те, кто отправился служить в российскую армию] не ожидали [военного] конфликта и просто шли в армию, чтобы поправить свое финансовое положение. В российской армии много людей из бедных регионов страны, а также из разных этнических групп. В армии США тоже большая доля латино- и афроамериканцев.

Бремя войны [в первую очередь] несут бедные, потому что стоимость их жизни [в армии] растет. Если разные слои общества были бы более равномерно представлены в армии, мы могли бы увидеть всплески недовольства среди тех, кто оказывает больше влияния на политику, [чем бедные].

Так что против войны можно привести аргумент о неравенстве. 

— В Twitter вы писали, что отсутствие левой оппозиции в России, сейчас “губительно, потому что только такая не националистическая оппозиция может попытаться остановить войну”.

— Более либеральный аргумент — отсутствие перспектив и быстрого экономического роста — также относительно силен, потому что он обращается к людям, которые действительно обладают некоторой политической или социальной властью: богатым людям, горожанам, молодым.

— В российском обществе, тем не менее, нет консенсуса по поводу “спецоперации”. Достоверной социологии сейчас нет, есть лишь предположение, что ее действительно меньше поддерживает более состоятельное население в крупных городах.

— Я видел результаты опросов, согласно которым большинство молодежи выступает против спецоперации, пожилые — “за”. Это меня не удивляет, потому что пожилые не несут никаких расходов [на спецоперацию] и вряд ли будут сами сражаться на войне.

В 1990-е годы в Сербии именно пенсионеры больше всех выступали за войну, потому что для них это было развлечением — каждый день они читали в газетах, что происходит. Молодежь, как и сейчас в России, была очень недовольна, некоторые уехали из страны.

Вероятно, городское, молодое и более обеспеченное население лучше осведомлено о последствиях [войны] и экономических трудностях. Другие их заметят, если они или их близкие потеряют работу. Я думаю, что многие люди, как это было всегда, пытаются обмануть себя, веря, что как-то все вернется на круги своя, — мы всегда склонны верить, что-то, что произойдет в будущем, может нас не коснуться. 

“Повторение индустриализации крайне маловероятно”

— С начала войны вы опубликовали в своем блоге два текста, в которых описываете печальные перспективы российской экономики — и краткосрочные, и долгосрочные. Вы исходите из того, что санкции будут действовать 50 лет, а импортозамещение и разворот на Восток провалятся. Но что будет с экономикой в среднесрочной перспективе 5—10 лет, если война все-таки в скором времени закончится. Есть ли надежда, что после краткосрочного шока в России может случиться период быстрой индустриализации наподобие той, что была в 1930-е?

— Я считаю, что [вне зависимости от сроков окончания войны] снятие санкций займет много времени: на это может уйти и 20, и 25, и 50 лет, как я указывал ранее, но точно не 3—6 месяцев. Повторение индустриализации крайне маловероятно. СССР мог рассчитывать на передачу технологий, например для строительства самолетов, из наиболее развитых стран: Германии, США и других. Эти технологии потом дорабатывались в Советском Союзе, в том числе с помощью перемещавшихся из сельской местности работников (если в 1926 году доля городского населения составляла 17,7%, то в 2021 — 74,8% — прим. The Bell). Все политические деятели — Ленин, Сталин, Бухарин, Преображенский или Троцкий — прекрасно понимали, что это единственная возможность для СССР технологически догнать Запад. Проблема в том, что сейчас получить наилучшие технологии России будет очень трудно, а в некоторых случаях и невозможно, поэтому сейчас задача гораздо сложнее.

Кроме того, в 1930-е годы повышение уровня образования соответствовало росту индустриализации. Сейчас же в России постиндустриальная рабочая сила, которая слишком образованна [по сравнению с текущим состоянием технологий]. На деле людям придется выполнять работу, для которой они слишком квалифицированны, а если они не смогут ее найти — уезжать, но за рубежом им также не будут хорошо платить.

Таким образом, образуется большое несоответствие между уровнем квалификации рабочей силы и экономической политикой, которую потребуется проводить в среднесрочной перспективе. И это также большая проблема. К тому же многие образованные люди уже уехали, и это также будет затруднять выполнение задачи технологического прорыва.

— А в чем проблема с импортом технологий, скажем, из Китая?

— Определенно есть области, в которых китайские технологии догоняют американские или западные и могут их заменить, например производство чипов. Но в некоторых важных областях западные технологии действительно незаменимы. К примеру, технологии, которые используются при разведке месторождений газа и нефти, в основном немецкие и американские, в самолетостроении — технологии Boeing и Airbus. Китайские компании также с осторожностью будут подходить к работе с Россией из-за угрозы вторичных санкций.

— В России снова много говорят об импортозамещении, но что в реальности должны сделать российские власти, чтобы попытаться не допустить экономической стагнации на протяжении следующих 50 лет?

— Сейчас об этом слишком рано говорить. Я не думаю, что правительство ожидало, что [начнется война], и кажется, сейчас оно занято тем, что пытается минимизировать краткосрочный эффект от санкций. Вопросы замещения импорта являются гораздо более долгосрочными.

Предстоит принять важные решения: куда инвестировать, какова будет роль частного и государственного секторов, откуда брать деньги, стоит ли развивать определенный автозавод в том или ином городе, как это сделать, какие технологии использовать и т. д.

Большое производство за шесть месяцев не начнешь. Вероятно, через год-два возникнет потребность в каких-то принципиальных решениях по поводу направления экономики, потому что она не сможет продолжать развиваться в нынешних условиях. Потребуется какая-то большая идея. Я думаю, что понадобится еще 4—5 лет, чтобы можно было говорить о том, как будет [происходить импортозамещение] и насколько успешно.

— Насколько статус-кво, который сложится в России под санкциями, осложнит открытие постпутинской России для мира? Ведь если санкции когда-нибудь снимут, все, что будет создано в России за эти годы, может оказаться неконкурентоспособным.

— Да, я согласен с этим. Многие страны, приняв политические решения по замещению импорта в 1960—70-х годах, в итоге построили неэффективные компании. Даже если период импортозамещения будет относительно успешным, конечным результатом снова будет “кризис открытия”, подобный тому, что Россия пережила в 1990-е. Тогда “красные директора” выступали против открытия экономики, потому что знали, что, во-первых, их предприятия неконкурентоспособны, а во-вторых, хотели сами их приватизировать. Так что я уверен, что в какой-то момент найдутся те, кто получает большую выгоду от системы импортозамещения и будет всеми силами сопротивляться открытию экономики.

 

Регрессивное импортозамещение или “невообразимый эксперимент”

В ближайшее десятилетие России предстоит “невообразимый эксперимент”, считает Миланович. Известная экономистам политика импортозамещения заключалась в том, чтобы за счет тарифных барьеров ограждать собственную экономику от конкуренции извне и догонять более развитые страны, рассуждает он: по этому пути шли США в конце XVIII века, Япония периода реставрации Мэйдзи, СССР 30-х годов, Бразилия и Турция в 1960—1980-е. Но у российского импортозамещения будет другая природа, предупреждает экономист: страна в ближайшие десятилетия попытается на основе устаревших технологий возродить целый ряд отраслей — машиностроение, разведку энергоресурсов, автомобилестроение, авионику и другие. Проводить импортозамещение для того, чтобы откатиться в развитии назад, еще никто не пытался, отмечает Миланович. Даже если регрессивное импортозамещение неожиданно окажется успешным, после снятия санкций Россия окажется в той же ситуации, что СССР 1980-х, ведь созданное страной “новое старое” будет менее эффективным, чем передовое западное.

 

— Могут ли российские власти удержать квалифицированные кадры или попробовать заместить тех, кто уехал? В 1917 году это можно было сделать путем создания социальных лифтов в виде всеобщего образования. Сейчас государство пока предлагает только льготы для IT-специалистов.

— Льготы могут помочь, но, я думаю, для многих из этих людей связь с остальным миром, обмен информацией и доступ на международные рынки, где можно продавать результаты своего труда, имеют решающее значение. Насколько я понимаю, российские IT-специалисты существенно зависят от зарубежных рынков, где они продавали свои знания, программное обеспечение и технологии.

— Ранее вы указывали на цикличный характер российской истории, когда за войной и тяжелейшим экономическим кризисом следовал рост, а затем долгий застой. Вы видите какую-то причинно-следственную связь?

— Это хороший вопрос, я не уверен на 100%. Возможно, кто-то рассмотрит его более внимательно и увидит какие-то более долгосрочные тренды, но я вижу только корреляцию.

Экономика [России], по крайней мере, с конца XIX века действительно развивается циклами: она демонстрировала довольно высокие темпы роста в начале этого периода, затем до Первой мировой войны продолжался спад, ставший огромным из-за войны и последовавшей за ней Гражданской войны. Потом во время НЭПа наступает улучшение — мы уже видим цикл. Индустриализация, конечно, проходит с огромными человеческими жертвами, но Советский Союз имеет относительно высокие темпы роста в 1930-е годы.

Вторая мировая война принесла огромное количество жертв и огромное падение доходов, но потом снова наступает достаточно хороший период восстановления, особенно после того, как к власти пришел Хрущев. В последовавший период застоя темпы роста все-таки не были равны нулю, небольшой, но рост все же был. Переходный период 1990-х годов сопровождался огромными экономическими потерями ВВП, 2000-е — крайне высокими темпами роста.

Наличие как минимум трех циклов послужило мотивом для моей изначальной статьи. Странам очень трудно или даже невозможно достичь стабильно высокого уровня доходов, если в них постоянно происходят такие циклические изменения.

“Элиты поняли, что крайняя централизация власти делает их бессильными”

— Сколько Россия, с учетом замороженных резервов, сможет продолжать войну и от чего это зависит: санкции, нефтяное эмбарго, падение цен на нефть вследствие глобальной рецессии?

— Это сложный вопрос, потому что ответ на него зависит от того, как будет развиваться ситуация и каковы будут решения правительства. Фергюсон в книге “Горечь войны” отмечает, что рост неравенства и неспособность финансировать войну были двумя важными факторами, которые осложнили продолжение войны [Германией]. Но в случае с Германией это произошло только на четвертом году войны: война началась в 1914 году, а трудности проявились только в 1918-м.

— Может ли нежелание населения платить за войну стать решающим фактором в России, где к среднему классу исследователи относят сравнительно небольшую группу — до 10 млн человек?

— Многие считают, что принятие высокоуровневых решений крайне централизованно, и у среднего класса в этой связи нет никакого способа повлиять на эти решения. Но средний класс не совершенно бесправен. Допустим, власть решает развивать IT-индустрию, авиастроение, автомобильную промышленность или что-то еще. И высококвалифицированные инженеры, экономисты или бухгалтеры в какой-то момент не могут что-то сделать просто потому, что импорт стал недоступен. Кто-то рассказывает об этой проблеме кому-то выше, тот передает еще выше, и эта информация начинает циркулировать. Подобные экономические проблемы будут все больше проявляться в повседневной работе.

— Как вам кажется, почему российские элиты ничего не смогли противопоставить войне?

— В 1990-е годы олигархи были очень могущественны, и Ельцин зависел от них. Они значительно влияли на внутреннюю политику, в том числе на ход приватизации. Но затем постепенно они уступили власть политической элите. Многие люди на Западе продолжают верить, что олигархи имеют политическое влияние. Первоначальная идея санкций против них была основана на простой идее — олигархи не захотят терять свои активы, а значит, выступят против войны.

Но, как выяснилось, рассчитывать [на это Западу] было неправильно. Я думаю, что проблема в неправильной оценке политического устройства России — Запад считал, что она не изменилась по сравнению с 1990-ми.

Люди, чьи активы были заморожены, достаточно умны, чтобы понять, что они могут потерять все в случае войны, и, должно быть, они действительно были против нее. Ирония в том, что их активы все равно забирают — просто за то, что они оказались недостаточно могущественными. Мне не очень понятно, чего [Запад] добивается такими [санкциями], ведь ясно, что [олигархи] не способны [ни на что повлиять].

— Допустим, после Путина появится какой-то другой лидер. Элиты усвоят урок о том, что автократичный режим вреден для их благосостояния? Будут ли они теперь способствовать формированию институтов защиты частной собственности, верховенства права и т. д.?

— А вот здесь я настроен довольно оптимистично: думаю, элиты поняли, что крайняя централизация власти делает их бессильными. Несмотря на все богатство, а также попытки самоустраниться от режима и от политики, политика, по иронии судьбы, им отомстила. Они перемещали свои активы в США или Великобританию, надеясь на то, что законы этих стран защитят их, и им было все равно, есть ли верховенство права в России. Но в итоге их активы были конфискованы.

Я думаю, российские элиты усвоят, что в будущем им лучше не иметь централизованной власти. В 1950 годы члены Политбюро поняли, что лучше иметь 7—10 человек, решающих вопросы, чем это будет один человек. Разумной позицией элит было бы выступить за утверждение верховенства права в России, чтобы иметь гарантии против централизации власти. Я верю, что люди умны и смогут усвоить — даже если они не разбогатеют сказочно, как могли бы, в долгосрочной перспективе гораздо безопаснее для них иметь эти гарантии. Это было бы положительным исходом.

— То есть вы думаете, что именно элиты станут источником перемен в России?

Да, исторически так и было. К примеру, во времена Горбачева изменения шли изнутри элиты коммунистической партии. Да, я верю, что элиты будут источником перемен. То, что мы только что обсудили, нетрудно понять умным людям, заработавшим много денег.

 

Вячеслав ДВОРНИКОВ