Путешествие по Камбодже, или Несколько слов о пользе “креаклов”

Если совсем не закружится голова, ты сможешь пересмотреть некоторые кажущиеся незыблемыми истины, а заодно место России в нынешнем мире и роль креативного класса в самой России.

“Мы сейчас проезжаем рисовые поля, вот видите много-много полиэтиленовых пакетиков? Ночью в них зажигают лампочки, насекомые летят на свет, к утру в каждом пакетике их будет грамм 200—300. Круто, да?” Гид по имени Висот говорит по-русски, жонглируя сленговыми словечками и расхожими цитатами. Когда он, рассуждая о лакомстве из насекомых, лукаво вворачивает в речь: “Какая гадость — эта ваша заливная рыба!” — я чуть не падаю с автобусного кресла. Это действительно круто!

Висот учился в СССР, где училось подавляющее большинство молодых камбоджийцев после свержения режима Пол Пота, потому что учить, лечить, заниматься юриспруденцией, строить мосты или заводы в самой Камбодже к тому моменту было некому — образованное сословие вывели под корень. Не частично, а совсем. Не только идеологически чуждых, сморозивших крамолу или просто попавшихся под горячую руку власти предержащей, а вообще всех. Гонения на космополитов, сделки с совестью, византийские хитрости, предательство идеалов и получение взамен каких-нибудь коврижек — это все из другой, несколько более знакомой нам жизни. Ужасы Камбоджи — не возведенные в степень ужасы европейской истории. Это другая история.

Людей спросили: “Кто тут образованные? Сделайте шаг вперед, вы нужны стране”. Многие сделали. Их уничтожили сразу. Отдельным хитрецам удалось замаскироваться под простонародье. Их быстро вывели на чистую воду. В условиях тотального голода их сдавали собственные дети буквально за чашу риса. Сдал образованного папу (маму, дедушку, дядю, тетю) — получил пайку. Получил пайку, присоединился к красным кхмерам, многие из которых тоже были детьми — лет 12—13. Работы у красных кхмеров оказалось невпроворот.

Сразу же после прихода к власти Пол Пот объявил в крупных городах, где, как мы с вами понимаем, и засели образованные, эвакуацию — якобы перед лицом внешней угрозы. Тех, кто жил на севере, переселили на юг, кто жил на юге — на север; главное, подальше от насиженных мест. Пномпень и другие города опустели. Их население было превращено в сельскохозяйственных рабов — 20-часовой трудовой день, две чашки риса в сутки на человека, смерть за малейшую провинность. Не выполнил норму — смерть, замешкался с аплодисментами в адрес нового режима — смерть. В полпотовской Кампучии обобществлено было все — каждая растущая на земле травинка и каждая плавающая в реке рыбешка. Поднял упавший с дерева фрукт — смерть. Рука красного кхмера устала колоть, стрелять и резать. К тому же для построения справедливого общества решительно не хватало огнестрельного и холодного оружия. В дело пошли острые, как ножи, листья сахарной пальмы. Я потрогала их по совету Висота: он объяснил, что ими очень удобно отрезать человеку голову.

Немало хлопот доставляли красным кхмерам младенцы. В отличие от взрослых и подростков они не приносили стране совершенно никакой пользы. “Кто не работает, тот не ест!” — эту заповедь в красной Кампучии усвоили твердо. Чаще всего детей просто брали за ноги и разбивали голову о дерево. Я видела фотографии этих забав — подростки убивают младенцев. Сколько за три с половиной года (1975—1979) в стране погибло людей, точно никто сказать не может — один миллион, два, три… Считать было некогда и, в сущности, некому.

“И у них была своя правда”, — объясняет Висот, стоя перед фотографией, где подростки убивают младенцев.

Сейчас в Камбодже есть Музей геноцида. Знаете, кто работает в нем гидами? Бывшие красные кхмеры. После вторжения вьетнамцев и падения режима Пол Пота они начали вести партизанскую войну, но потом камбоджийцы решили, что с ними надо замириться, и определили некоторых из них в музей. И то сказать — кто лучше них расскажет, как отрезать людям головы листьями сахарной пальмы.

“Я сам пострадал. Мой отец был этнографом, но три года притворялся крестьянином. Потом его все же разоблачили и казнили. Но, понимаете, красные кхмеры — они ведь тоже часть нашей нации. И у них была своя правда”, — объясняет Висот, стоя перед фотографией, где подростки убивают младенцев.

“Но вы-то, вот вы лично считаете, что Пол Пот — чудовище?”

“Ну сложно сказать… Все не так однозначно. Он ведь был настоящим патриотом”.

Лидер кампучийской революции действительно крепко любил родину. Левые идеи мирно уживались у него с идеей восстановления великой Камбоджи, знаменитого Ангкора, грандиозные храмы которого, затерянные в джунглях, а потом заново открытые в середине XIX века, туристов и возят смотреть. Если всем миром начать работать на рисовых полях, Камбоджа опять станет империей, как в Средние века, а вьетнамцы и прочие тайцы опять станут ее вассалами. Чем плохо? Сам Пол Пот в Музее геноцида, к слову сказать, не работал, но перед судом тоже не предстал. Он дожил до 1998 года.

“В некоторых районах Камбоджи о нем до сих пор вспоминают добрым словом”, — не унимается Висот.

“А вы пытались найти могилу отца?” — спрашиваю я напоследок.

“Я знаю, что его расстреляли на дороге у какого-то дерева, но потом деревья там срубили. В общем, сложно найти. А что?”

Ответы обаятельного гида до боли напоминают мне разговоры с китайцами, которые я вела в кулуарах театрального института в Шанхае. Там я встречала такое же примерно отношение к событиям “культурной революции”, по лекалам которой, хоть и с бóльшим творческим азартом, Пол Пот сделал революцию в Камбодже. События недавней истории не перевернули сознание жителей Поднебесной, как, скажем, Холокост перевернул сознание европейцев, разделив историю на “до” и “после”. Они не стучат пеплом в сердце, они словно бы вынесены за скобки насущных сегодняшних проблем. И дело не в цензуре, не в страхе. “Людям некогда об этом думать, они деньги зарабатывают”, — меланхолически говорит мне один из шанхайских профессоров в доверительной личной беседе. Может, кто-то разглядит в этом равнодушии следы буддистской отрешенности, меня оно пугает хуже любых гекатомб.

В свое время Сергей Аверинцев заметил, что “Жизнь 12 цезарей” Светония свидетельствует не только о безнравственности, но и о нравственности римского общества. В восточных деспотиях творились не меньшие, а вероятно, и большие зверства, чем в императорском Риме, — они просто не воспринимались как нечто из ряда вон выходящее. Вот и отношение к трагическому опыту ХХ века — для меня теперь главный водораздел, отделяющий Европу от Азии. Дело не в том, что подвиги нацистов меркнут рядом с подвигами красных кхмеров, а в том, что и в бедной Камбодже, и в богатеющем день ото дня Китае некому сочинить своих “Затворников Альтоны”, снять свою “Гибель богов”, написать “Жизнь и судьбу”. Да и потребности такой, похоже, тоже нет. Те, кто мог бы это сделать, выведены под корень, а новые еще, видимо, не народились.

Только побывав в Азии, понимаешь, что Россия — никакая не Евразия, а пусть не самая цветущая, но часть западного мира. У нас скверное дорожное покрытие, нет больших достижений в области легкой промышленности, много хамства в трамваях и коррупции во всех сферах жизни, но у нас даже после всех жестоких перипетий не исчез слой людей (интеллигенция, креативный класс — не все ли равно, как его называть), для которого осмысление прошлого и настоящего — естественная работа души и ума. Сколько претензий ни предъявляй этому гумусу российской общественной жизни, только в нем сосредоточена способность ужаснуться содеянному властью, содеянному твоим собственным народом, наконец, содеянному тобой самим или членами твоего “карасса” — раскаяться, претворить исторический опыт в художественный, зафиксировать его для потомков.

Построить величественный Ангкор-Ват или мощную конкурентоспособную экономику можно и без этого слоя — вон Китай строит ее куда успешнее многих других стран, не говоря уж о нас, грешных. Пройти через горнило мировых войн и социальных утопий и осознать уникальность каждой человеческой личности, видимо, нет.

“Культура может называться высокой, даже если не создала техники или скульптуры, но ее так не назовут, если ей не хватает милосердия”, — написал Йохан Хейзинга. Если и есть какая-то миссия у людей, презрительно называемых в современной России “креаклами”, так в том, чтобы раскинувшаяся от моря и до моря страна все же оставалась частью западной цивилизации, а исторический опыт пусть с трудом, но все же претворялся в милосердие.

Марина ДАВЫДОВА