Первая крымская медиавойна

Война, закончившаяся 160 лет назад, не только стала самой необычной для императорской России, но и задала стандарты информационного сопровождения.

Крымская кампания 1853—1856 гг. идеально подходит для иллюстрации тезиса о том, что генералы всегда готовятся к прошедшей войне. Заветной мечтой целого поколения парижских стратегов было провести через Германию французскую армию на помощь восставшим полякам и взять реванш за 1814 г. Вот к этой угрозе и готовилась русская армия, создав в Царстве Польском мощную группировку для отражения удара с запада. Однако война началась не там и не так. Вступившись за Турцию, Англия и Франция сумели навязать России свою военную повестку дня. Ни масштабных полевых сражений в стиле Бородина и Лейпцига, ни ударов по столицам, ни марш-маневров через пол-Европы. Три из пяти самых мощных государств мира — Англия, Франция и Россия — сошлись в позиционной мясорубке под Севастополем на участке, не превышавшем в окружности 8 км.

И тут выяснилось, что накопленных русской армией запасов, которых вполне хватило бы на пару кампаний в стиле наполеоновской эпохи, катастрофически не хватает для войны нового типа. При российской логистике в виде гужевых обозов нормально снабжать 200-тысячную группировку в Крыму оказалось задачей непосильной.

Система обороны Севастополя, выстроенная генералом Тотлебеном, держалась на мощи артиллерийского огня сотен орудий, снятых с затопленных кораблей. Запас пороха на месте кончился, но ни произвести, ни доставить его в Севастополь в потребном количестве не получалось. “Чтобы производить порох, нужно увеличить заводы; а вы не находите нужных для устройства их материалов; вы хотите раздобыть селитру, а имеется только количество, которое требовалось в мирное время, — жаловался военный министр князь Долгорукий. — Вы хотите сшить мундирную одежду — нет рабочих. Вы хотите продвинуть ваши грузы — нет подрядчиков для перевозки, нет обоза”.

У союзников с логистикой поначалу дело обстояло не лучше, хотя пароходные перевозки оказались гораздо дешевле и быстрее российских обозов. Проблема возникла на последних 12 км от Балаклавы до осадного лагеря англичан: лишь после полугодовой проволочки, после того как яростные газетные обличения заставили заняться вопросом палату общин, а строительство было передано частному подрядчику, была построена железнодорожная узкоколейка.

Наступательная пропаганда

Надо отметить, что в английской армии корреспондентов лондонских газет ненавидели лютой ненавистью, а The Times прямо называли “агентом Петербурга”, обвиняя в разглашении военных тайн. Но именно газеты своими критическими статьями спасли английскую армию от окончательного вымирания в Крыму, заставив правительство принять экстренные меры по улучшению снабжения.

В России усилия прессы были сосредоточены на том, чтобы не дай бог не заронить в умы читателей хоть какие-то сомнения в грядущем торжестве русского оружия (и, видимо, портрет Николая I нынче не случайно висит в здании журфака Московского университета). Объявленная России война не столько напугала общество, сколько вызвала недоумение. Появились произведения в духе “Вы забыли 1812 год? Можем повторить!” Петр Вяземский пишет в январе 1854 г. стихотворение “Современные заметки”: “Отдохнув от непогод, / Забывается Европа: / Ей двенадцатый наш год — / Как преданье до потопа”. И: “Всем неплохо б затвердить / Ту главу из русской были, / Где вопрос “бить или не бить” / Мы по своему решили”.

Летучие листки и лубки Тимма трубили о победах: “Как в Азии было, не в Европе, при городе Синопе, что стоит на Черном море, отведали турки горя, и доселе не образумятся мусульмане, все ходят, словно в тумане”. Даже первые неудачи отнюдь не омрачили бравурное настроение газет. Вот как они прокомментировали затопление Черноморского флота в Севастопольской бухте: “С честью отслужив отечеству определенный срок, суда эти заживо погребли себя во влажную могилу, чтобы окончательно обезопасить свой родимый город”.

“Севастопольская кампания заставила Англию серьезно оглянуться на себя, забыть о своих устаревших, отживших убеждениях в собственном превосходстве, — рассказывали они читателям. — Нигде народные массы не находятся в таком пренебрежении и низшие классы общества не пребывают в таком невежестве”.

Не обошли вниманием журналисты и прелести импортозамещения: “Современные политические обстоятельства имели самые благоприятные последствия для расширения внутренней нашей производительности. С начала прошлого года добывание каменного угля и серы приняло у нас широкие размеры, Балтийский и Черноморский флоты довольствуются ныне собственным антрацитом”.

Брошюра “Говор простого народа” утверждала, что “простонародье именует французов не иначе как “петушинцами”. Публике просвещенной издатель “Москвитянина” Михаил Погодин объяснял всеобщую ненависть Запада к России “инстинктом зла, которое естественно ненавидит добро и как будто слышит себе грозу с Востока”. Тютчев рассуждал о загнивающей Европе: “Запад исчезает, все рушится, все гибнет... Вера, давно уже утраченная, и разум, доведенный до бессмыслия. Цивилизация, убивающая себя собственными руками”.

И даже “Современник” Некрасова, журнал оппозиционный настолько, насколько это было возможно в николаевское время, не преминул поиронизировать над бездуховностью англичан и французов, которые даже “Рождество празднуют, стремясь больше к роскоши и забывая благолепие”.

Легко победив противника на страницах собственных газет, Россия практически всухую проиграла информационную войну в Европе. “Не могу пересказать, как грустно русским в нынешнюю минуту за границей, — писала российская аристократка из Дрездена. — В гостиных, на гульбищах, на торжищах, в отвратительных кофейнях лишь слышишь одно ругательство, зависть, ненависть к России. Не говорю уже о газетах. Здоровье мое не позволяет более их читать: всякий листок придает пуд желчи”.

Неподалеку, на Карлсбадских водах, отдыхал Вяземский. Там он за свой счет напечатал книгу “Из писем русского ветерана 1812 года о восточном вопросе”. Обратился было в посольство за субсидией на дополнительный тираж — отказали. “Я не обольщаюсь достоинствами своей брошюрки, но твердо убежден и вижу, что подобные публикации действуют на умы успешнее и сильнее, нежели многие дипломатические ноты, — раздраженно пишет он другу. — Наш царь, спасибо ему, умеет говорить за себя и за Россию, но глашатаи его тщедушны, малодушны и дуют в соломинку”.

Конечно, и тогда на Западе у России хватало доброжелателей. “Писатель Жюль Жанен, — сообщает “Современник”, — непримиримо относится к затеявшим войну с русскими и считает, что Москва и Петербург — истинные столицы. Там умеют говорить чистейшим, изящнейшим французским языком”. Но, увы, жанены оказались в трагическом меньшинстве. Знаменитую актрису Элизу Рашель, вернувшуюся в 1854-м с гастролей в Москве и Петербурге, подвергли остракизму: как посмела играть перед русскими!

Медиаприкрытие поражения

Хуже проигранной информационной войны оказалась только проигранная кампания в Крыму. Как только англо-французы в Крыму нарастили число орудий, они получили огневое превосходство над защитниками Севастополя. Отныне город превратился в незаживающую рану, через которую русская армия непрерывно теряла кровь в прямом и переносном смысле.

“Откуда у французов берется такое огромное количество снарядов, это решительно нам непонятно, — писал из Севастополя капитан-лейтенант Петр Иванович Лесли. — Можно, наверное, сказать, что они выпускают в десять раз более нашего снарядов, и, конечно, вред, приносимый нами им, нельзя сравнить с тем, какой они делают нам... Севастополь — это бездонная кадка! Сколько ни шли сюда войска — всем место найдется”.

В последние недели осады с 16 августа по 8 сентября 1855 г. русские потеряли в Севастополе 41 000 человек — больше, чем при Бородине. Захват Малахова кургана в ходе последнего штурма стал настоящим облегчением для князя Горчакова — теперь у него появился повод сдать город, прекратив это безнадежное кровопускание армии.

Экономика, политическая система, Российская империя в целом не потянули войны с двумя великими державами на своем отдаленном фланге. Россия не вытягивала логистику, не смогла мобилизовать промышленность, не сумела создать численный и качественный перевес над противником на собственной территории.

С другой стороны, Англия и особенно Франция не горели желанием “окончательно решать” русский вопрос. Их целью было разрушение того инструмента, который позволял России вести активную политику на восточном направлении, — Севастополя с его адмиралтейством, мастерскими с серьезными возможностями производства и главное — Лазаревскими доками стоимостью в миллионы. И как только цель была достигнута, можно было приступать к переговорам.

Главной проблемой администрации нового императора Александра II было объяснить экзальтированной публике, почему Россия заключает мир, если пропаганда продолжает уверять о грядущем со дня на день полном банкротстве Запада, посмевшего тягаться с восточным колоссом. Уже после падения Севастополя московские и петербургские газеты сообщали, что во Франции для снабжения бедных организованы столовые, “префекты, чтобы ободрить рабочих, садятся за их скудные столы и разделяют с ними спартанские яства”. В ходу конина, и гастрономы доказывают, что “это мясо едва ли не лучше мяса фазана или дикой козы”.

Императрица Мария Александровна жаловалась Тютчевой: “Наше несчастье в том, что мы не можем сказать стране, что эта война была начата нелепым образом благодаря бестактному и незаконному поступку — занятию [Дунайских] княжеств, что война велась дурно, что страна не была к ней подготовлена, что не было ни оружия, ни снарядов, что все отрасли администрации плохо организованы, что наши финансы истощены, что наша политика уже давно была на ложном пути и что все это привело нас к тому положению, в котором мы теперь находимся”.

В итоге из манифеста о Парижском мире решительно нельзя было понять, что Россия проиграла войну. “Будущая участь и права всех христиан на Востоке обеспечены. Султан торжественно признает их... Россияне! Труды ваши были не напрасны”, — успокаивал император подданных. Это было, мягко говоря, не совсем правдой, и проницательная Вера Аксакова (сестра знаменитых братьев-славянофилов) писала в дневнике: “Россия отказалась окончательно от прав своих на покровительство несчастных православных”.

А вот как был представлен пункт о запрещении России иметь военный флот на Черном море: “Чтобы ускорить заключение мирных условий и отвратить, даже в будущем, самую мысль о каких-либо с Нашей стороны видах честолюбия и завоеваний, Мы дали согласие на установление некоторых особых предосторожностей против столкновения Наших вооруженных судов с турецкими на Черном море”.

Единственным положительным итогом войны стало постепенное рассеивание морока николаевской “стабильности”. “Назначение настоящей войны в европейской истории — возбудить Россию, державшую свои таланты под спудом”, — заключал Погодин, еще недавно гвоздивший “гнилой Запад”. И действительно, Россия была возбуждена. Болезненный, но не катастрофический щелчок по носу, полученный от “загнивающей” Европы, даст толчок реформам Александра II, которые за два десятилетия совершенно преобразят страну во многих отношениях. Но... “В известном смысле, — писал историк Николай Рязановский, — Россия уже никогда не наверстала тридцать лет, потерянных при Николае”. В ХХ в. это станет окончательно ясно.

Константин ГАЙВОРОНСКИЙ, военный историк