Негероический герой

Гавел-президент, как и Гавел-диссидент, в подавляющем большинстве случаев делал и говорил то, что считал нужным.

Он производил совершенно “непрезидентское” впечатление. Рыжеватый, небольшого роста, преждевременно состарившийся от болезней человек с несколько водянистыми глазами и неожиданно — не по внешности — низким голосом. На первый взгляд, уютный и мягкий, как пижама. К тому же Вацлав Гавел был плохим оратором и интровертом по натуре — не самые выигрышные качества для публичного политика. Возможно, поэтому он не раз говорил о себе, что жизнь его, драматурга-абсурдиста, во многом и есть воплощенный если не абсурд, то уж точно парадокс.

Он не стремился к политической карьере, но почти 15 наиболее насыщенных лет своей жизни провел в мире политики, да еще и на высшем государственном посту.

Он стал всемирно известен как диссидент, на волне “бархатной революции” превратившийся в президента, и при этом всегда считал главной своей профессией литературу.

Он, совсем не кокетничая, говорил о себе в одном из интервью, что “буквально физически не выносит конфликты и конфронтацию”, но при этом долгие годы жил в конфронтации с режимом чехословацких коммунистов — одним из самых жестких в тогдашнем соцлагере. Да и позднее, в президентские времена, конфликтов в его жизни хватало. Уже в отставке, размышляя над этим, Гавел скажет: “Самый парадоксальный парадокс моей жизни, видимо, в том, что где-то в глубине души мне страшно нравится эта парадоксальная жизнь”.

Трудно представить себе более непохожие друг на друга диссидентские фигуры, чем Вацлав Гавел и Александр Солженицын. И дело не только в том, что первый был по духу и взглядам либералом и европейцем, настороженно относившимся к России, а второй — страстным апологетом русской “особости”, глубоко не доверявшим Западу. Но под солженицынским “жить не по лжи” мог подписаться и Гавел. Тактика диссидентской “Хартии-77”, самым ярким представителем которой был будущий президент, в том и заключалась: тыкать коммунистические власти носом в их ложь, в несоблюдение законов своей страны и собственноручно ими подписанных международных обязательств в области прав человека. Тридцатью годами раньше, при президенте Готвальде — чешском Сталине, Гавел, вероятно, сгинул бы в лагерях, но на рубеже 70-х — 80-х ситуация была уже другой.

Многократные аресты и пятилетнее (в общей сложности) заключение лишь придали диссидентствующему драматургу веса в глазах тех, кто понимал, пусть и не говорил вслух, что тоскливый режим “нормализации”, установленный Густавом Гусаком после разгрома “пражской весны”, вряд ли может быть долговечным, поскольку не дает адекватного выхода стремлениям и интересам наиболее активной части общества. А относительный рост благосостояния лишь усиливает ощущение нестерпимой общественной духоты.

Гавел в 1975 году заявил об этом в открытом письме Гусаку: “Запахом смерти веет от представления о “порядке”, реализуемого этой властью, для которой каждый оригинальный поступок, небанальное выражение, нестандартная мысль, непредсказуемое желание или стремление — лишь признаки “беспорядка”, “хаоса”, “анархии”.

В отличие от Польши с ее многомиллионным профсоюзом “Солидарность” или от Венгрии с ее относительно либеральной атмосферой “самого веселого барака в соцлагере”, в Чехословакии противодействие режиму не было массовым до самого конца 80-х годов. Еще году в 87-м Гавел наверняка изумился бы, скажи ему кто-нибудь, что через пару лет он будет не просто президентом своей страны, но президентом популярным и любимым. А гавеловский лозунг “правда и любовь победят ложь и насилие” очень многие воспримут всерьез, хотя еще через пару лет природный чешский скептицизм возьмет свое и само выражение “правда и любовь” в реалиях диковатого капитализма 90-х начнут вспоминать сугубо иронически.

Не лгать, будучи диссидентом, было непросто только в физическом, повседневном смысле: тюрьма, обыски, жизнь под наблюдением никому на пользу не идут. Не лгать, будучи президентом, оказалось куда сложнее: мир политики пропитан оговорками, недомолвками и подтекстами, и, погружаясь в него, как заметил Гавел, человек “растворяет собственное я”. В определенной мере последний чехословацкий и первый чешский президент научился играть в эти игры, но полного “растворения я”, к счастью, не произошло. Гавел-президент, как и Гавел-диссидент, в подавляющем большинстве случаев делал и говорил то, что считал нужным. За это ему немало пеняли и дома, и за границей: его дружба с далай-ламой портила чешскую торговлю с Китаем; его резкие высказывания о войне в Чечне и нарушениях прав человека в России раздражали Кремль; а высказанная им во время войны в Косово убежденность в том, что во имя прекращения геноцида можно применить и военную силу, превратила его в глазах многих едва ли не в изверга, аплодирующего гибели сербов под бомбами НАТО. Гавел не оправдывался — он продолжал выступать за то, что считал верным.

Если толковать политику в духе примитивизированного Макиавелли — как борьбу за власть, в которой применимы разные средства вплоть до самых аморальных, — то Гавел был не лучшим политиком. Он и сам сознавал это, не скрывая своего двойственного отношения ко многим институтам традиционной парламентской демократии.

Куда ближе ему были спонтанные, идущие “снизу” общественные инициативы, активное гражданское общество, в поддержку которого он всегда выступал. В ответ оппоненты, в том числе преемник Гавела на президентском посту Вацлав Клаус, обвиняли его в презрении к демократии и стремлении подменить ее влиянием самодеятельных групп. Спор этот остался незавершенным, но последняя “реплика” Гавела перед уходом с президентского поста в 2003 году была символической. С его согласия художник Давид Черны, известный своими эпатажными работами, на пару недель поместил над пражским Градом неоновое сердечко — точно такое, какое Гавел любил рисовать рядом со своей подписью и которое стало его символом. Как и символом всей “неполитической” политики первого президента Чешской Республики.

18 декабря, когда было объявлено о смерти экс-президента Гавела, несколько тысяч человек вышли на центральную площадь Праги, чтобы поставить поминальные свечи к национальному символу — памятнику святому Вацлаву. Они пришли сами, не сговариваясь и не организуясь.

Как в ноябре 1989 года, когда с балкона издательства “Мелантрих” к собравшимся обращался негероический герой “бархатной революции” Вацлав Гавел.

Ярослав ШИМОВ