Коррупция была самой рыночной частью российской экономики

Коррупция оставалась одним из столпов российской экономики на протяжении многих лет, но теперь, похоже, рушится и этот, по сути, последний институт, определяющий правила игры на рынке. Почему российская борьба с коррупцией приносит больше вреда, чем пользы, на встрече с читателями Slon Magazine рассказывал руководитель экономической программы Московского центра Карнеги Андрей Мовчан.

Никто не спорит: коррупция — это порок и болезнь, субститут здоровой системы эффективного правоприменения. Коррупция обычно приходит туда, где не работают законы, коррупция ложится на плечи экономики высоким налогом, коррупция уродует конкуренцию, коррупция выстраивает барьеры для зарождения здоровых экономических отношений. Все это так. Но в то же время про коррупцию сложно сказать наверняка, лютый ли она враг экономике или всего лишь естественный способ залечить поврежденную ткань государства, в котором просто нет иной возможности вести экономическую деятельность — рубец, уродливо прикрывающий рану, но спасающий жизнь.

В России у экономических субъектов нет возможности опереться на нормальную систему права и правоприменения. У нас по сути феодальная экономика — экономика, где стержнем является ресурс в виде нефти и газа, владение которым позволяет государству и узкому кругу лояльных лиц получать ренту. В нулевых страна преодолела феодальную раздробленность, вслед за которой пришла к феодальному единству. В результате у нас образовался странный для неподготовленного слуха, но совершенно понятный для экономиста строй: рыночный феодализм. Если угодно, мы можем говорить о либеральной автаркии как о политическом строе.

Основы этого строя разрушают любое адекватное правоприменение просто по определению, просто в силу своей несоразмерности времени и культуре. В средневековой Франции закон строился вокруг сословных привилегий и “вложенного” права феодальной собственности на землю. В современной России невозможно прописать такие системы права, но де-факто наличие ресурса их продуцирует — государство в лице верховной власти дает индульгенцию на нарушение закона в обмен на лояльность, и само так же нарушает закон там, где он противоречит его феодальному праву. Ситуация усугубляется симуляцией демократии: ведь если одинаково применять закон ко всем субъектам права, это будет подтачивать властную иерархию — вертикаль власти, как у нас принято говорить, и может привести к смене власти, а такой вариант считается неприемлемым, есть готовность за его предупреждение заплатить любую цену. Право де-факто стало номинальным, оно худо-бедно действует внутри сословия и вне интересов феодалов, и только. Но когда правовая система не работает, как в России, вам нужно что-то, что будет скреплять разлагающуюся деловую ткань, что-то, что определит правила игры — бизнес не может играть без правил, тогда риски бесконечны и соответственно без бесконечной прибыли никто не будет инвестировать. Вы не откроете булочную, если завтра придет бандит и ее сожжет. Или налоговик — и все отберет. Или заявится председатель горсовета и съест все булочки. Как в таких условиях работать, не понятно. Еще раз: нужно что—то, за что можно зацепиться. Таким образом возникают естественные для такого положения рыночные договоренности: я плачу бандитам, чтобы не пришел налоговик. Или плачу налоговику, чтобы не заявился бандит. Или я плачу сразу обоим, а те поровну делят деньги — может, у них акционерное общество открытого типа. Сколько плачу?

Ответ на этот вопрос опять же дает рынок. И по другому быть не может: насчет размера вознаграждения за коррупционные действия, как вы понимаете, не существует государственных указов или официального прейскуранта. Все устанавливается рыночным способом. И в известном смысле, этот механизм является эффективным. Возможно даже, российская коррупция является самой рыночной частью российской экономики, в которой все остальное легко регулируется сверху.

Но, как мы все знаем, несколько лет назад началась активная борьба с коррупцией. Началась она не строительством замещающей коррупцию системы правил игры (и не дай бог конечно не системы правового государства), и не сокращением регулирования, чтобы было меньше поводов просить взятки — у нас феодализм никуда не делся. Началась она атакой на мелких коррупционеров, которая существенно повысила риски коррупционных действий. А если на рынке повышаются риски, то должна повыситься и доходность. Коррупционер, берущий меньше на фоне возрастающих лично для него рисков, — это абсурд. Либо он выходит из игры, и тогда на данном участке административного регулирования вообще все останавливается, либо — требует больше. Так что прямым следствием повышения рисков стало повышение нормы отчислений в пользу коррупционеров. Там, где раньше платили миллион, теперь приходится выкладывать два. Причем без какой—либо рассрочки платежа: если коррупционер знает, что его рано или поздно посадят, то уже не готов ждать. Никаких “приходите через год, когда будет прибыль”. Вы что? Его же посадят, ему нужно прямо сейчас.

Никто не спорит: коррупция — это порок и болезнь, субститут здоровой системы эффективного правоприменения. Коррупция обычно приходит туда, где не работают законы, коррупция ложится на плечи экономики высоким налогом, коррупция уродует конкуренцию, коррупция выстраивает барьеры для зарождения здоровых экономических отношений. Все это так. Но в то же время про коррупцию сложно сказать наверняка, лютый ли она враг экономике или всего лишь естественный способ залечить поврежденную ткань государства, в котором просто нет иной возможности вести экономическую деятельность — рубец, уродливо прикрывающий рану, но спасающий жизнь.

В России у экономических субъектов нет возможности опереться на нормальную систему права и правоприменения. У нас по сути феодальная экономика — экономика, где стержнем является ресурс в виде нефти и газа, владение которым позволяет государству и узкому кругу лояльных лиц получать ренту. В нулевых страна преодолела феодальную раздробленность, вслед за которой пришла к феодальному единству. В результате у нас образовался странный для неподготовленного слуха, но совершенно понятный для экономиста строй: рыночный феодализм. Если угодно, мы можем говорить о либеральной автаркии как о политическом строе.

Основы этого строя разрушают любое адекватное правоприменение просто по определению, просто в силу своей несоразмерности времени и культуре. В средневековой Франции закон строился вокруг сословных привилегий и “вложенного” права феодальной собственности на землю. В современной России невозможно прописать такие системы права, но де-факто наличие ресурса их продуцирует — государство в лице верховной власти дает индульгенцию на нарушение закона в обмен на лояльность, и само так же нарушает закон там, где он противоречит его феодальному праву. Ситуация усугубляется симуляцией демократии: ведь если одинаково применять закон ко всем субъектам права, это будет подтачивать властную иерархию — вертикаль власти, как у нас принято говорить, и может привести к смене власти, а такой вариант считается неприемлемым, есть готовность за его предупреждение заплатить любую цену. Право де-факто стало номинальным, оно худо-бедно действует внутри сословия и вне интересов феодалов, и только. Но когда правовая система не работает, как в России, вам нужно что-то, что будет скреплять разлагающуюся деловую ткань, что-то, что определит правила игры — бизнес не может играть без правил, тогда риски бесконечны и соответственно без бесконечной прибыли никто не будет инвестировать. Вы не откроете булочную, если завтра придет бандит и ее сожжет. Или налоговик — и все отберет. Или заявится председатель горсовета и съест все булочки. Как в таких условиях работать, не понятно. Еще раз: нужно что—то, за что можно зацепиться. Таким образом возникают естественные для такого положения рыночные договоренности: я плачу бандитам, чтобы не пришел налоговик. Или плачу налоговику, чтобы не заявился бандит. Или я плачу сразу обоим, а те поровну делят деньги — может, у них акционерное общество открытого типа. Сколько плачу?

Ответ на этот вопрос опять же дает рынок. И по другому быть не может: насчет размера вознаграждения за коррупционные действия, как вы понимаете, не существует государственных указов или официального прейскуранта. Все устанавливается рыночным способом. И в известном смысле, этот механизм является эффективным. Возможно даже, российская коррупция является самой рыночной частью российской экономики, в которой все остальное легко регулируется сверху.

Но, как мы все знаем, несколько лет назад началась активная борьба с коррупцией. Началась она не строительством замещающей коррупцию системы правил игры (и не дай бог конечно не системы правового государства), и не сокращением регулирования, чтобы было меньше поводов просить взятки — у нас феодализм никуда не делся. Началась она атакой на мелких коррупционеров, которая существенно повысила риски коррупционных действий. А если на рынке повышаются риски, то должна повыситься и доходность. Коррупционер, берущий меньше на фоне возрастающих лично для него рисков, — это абсурд. Либо он выходит из игры, и тогда на данном участке административного регулирования вообще все останавливается, либо — требует больше. Так что прямым следствием повышения рисков стало повышение нормы отчислений в пользу коррупционеров. Там, где раньше платили миллион, теперь приходится выкладывать два. Причем без какой—либо рассрочки платежа: если коррупционер знает, что его рано или поздно посадят, то уже не готов ждать. Никаких “приходите через год, когда будет прибыль”. Вы что? Его же посадят, ему нужно прямо сейчас.

Возможно даже, российская коррупция является самой рыночной частью российской экономики, в которой все остальное легко регулируется сверху

В тех благословенных местах, где коррупция начинает исчезать или под давлением принимать более завуалированный вид, возникают серьезные проблемы. Происходит регресс к пещерным формам взаимодействия. Раньше к тебе приходили и говорили: “Булочная? 100 тысяч в месяц”. Теперь взятки брать опасно. Поэтому приходят сразу с родственником: “Булочная? Отдай — вот ему, а то посадим”. По иронии часто говорят “посадим за попытку дать взятку”. То же мы наблюдаем и на более высоком уровне. Именно так, например, гражданин на букву “Р” заходит в инжиниринговый бизнес. Раньше, когда была коррупция, было проще: можно было отнести денег в “Газпром”, получить заказ. Но сегодня уже так не выходит, система перестает работать. Чтобы получить заказ надо принадлежать господину “Р”. Ну хотя бы на 75%.

Есть и еще одна проблема. Власть в развитых демократиях — это вид высокооплачиваемой работы, которая приносит известность, связи, и, по сути, дает гарантию богатой жизни после ухода на покой. Власть в автаркии — это положение в социальной иерархии, дающее дополнительные права, которые заканчиваются вместе с властью, чаще всего “задним числом”, то есть приходится отвечать за то, что делал, когда имел на это право. В этом смысле власть в автаркии сама по себе является обузой, проблемой, которая никому не нужна — если нет дополнительного стимула. Власть, основанная на коррупции, — это власть мягких и сытых людей, которые пришли во власть за богатством. Они дают, пусть и не слишком хорошо, жить другим. Коррупционерам в конечном итоге выгодно развитие — больше будут платить. Но когда с коррупцией начинают бороться на самом верху, это тревожный знак. Если во власть в автаркии не идут за обогащением, значит идут из патологического стремления властвовать. Разумные, хоть и не благородные, мысли о богатстве и благополучии замещают властолюбие, стремление контролировать и доминировать, часто сопровождаемые садистическими стремлениями, агрессией, стремлением к войне. А мне так же, как и герою Бродского, ворюга милей, чем кровопийца. Заметьте, борьба с коррупцией была объявлена меньше чем за год до событий 12 года, за 2 года до курса на самоизоляцию, конфликт с Западом и поиск внутренних врагов, всего за пару лет до кризиса в Украине. Я вижу между этими фактами определенную связь.

Возможно ли восстановление института российской коррупции в том виде, в котором он существовал до сих пор? Конечно, возможно, ведь это рыночный институт. А все рыночные институты обладают общим свойством: если им не мешать, они восстанавливаются. Помешать этому можно двумя способами — ружьем и эффективной системой законодательства и правоприменения. Будем надеяться, что ружья не случится, а за правоприменительную систему предлагаю не беспокоиться — по крайней мере, в ближайшие годы большого прогресса удастся избежать, власть не допустит.

Власть, основанная на коррупции, — это власть мягких и сытых людей, которые пришли во власть за богатством

И еще. Возврат к открыто коррупционному государству (приходится вставлять это слово “открыто”, так как в результате борьбы с коррупцией с помощью репрессий коррупции конечно меньше не становится, как я уже говорил выше — она становится дороже, еще менее эффективна и смещается вверх, консолидируясь во власти — появляется “закрытое” коррупционное государство), как ни смешно, будет означать возобновление движения к рынку. Впоследствии, если в стране происходит медленная, но последовательная демократизация, а рынок становится прочным завоеванием, коррупция теоретически перерождается в договоренность элит об установлении жесткой и эффективной системы правоприменения. В какой—то момент им становится выгоднее использовать право, чем вертикаль власти — меньше риски.

И это вовсе не фантазии: коррупция — дурно пахнущее и склизкое, но эффективное удобрение для ростков законности. Так было в Америке 100—130 лет назад. Во время и после гражданской войны эта страна, к слову сказать, была чудовищным местом: современная Россия по сравнении с ней — просто рай. Однако в США возник пакт элит, которые попытались извлечь таким образом выгоды из происходивших в стране перемен — от подъема общественного сознания до расширения внутреннего рынка. И этот пакт привел в итоге к фактическому исчезновению масштабной коррупции. Хочется верить, что когда-нибудь и в России случится нечто подобное.