Как дети малые. Чем Фрейд объяснил бы погромы в Париже

Разрушение Парижа все-таки отложено, но теперь многие, как во Франции, так и за ее пределами, спрашивают: а что это было?

Сарказм Эко

Вообще, приучение широких аудиторий к вибрациям новостного потока нередко способно сыграть злую шутку даже с теми, у кого по причинам профессионального характера память еще не редуцировалась счастливым образом до “клиповой”. А ведь такие же погромы в Париже, возможно, не столь зрелищные и масштабные, мы видели как на излете первого года президентства Эмманюэля Макрона, так и в начале и середине правления его предшественника Франсуа Олланда. А если вспомнить — так и при Саркози что-то такое было (хотя и носило скорее расовый характер), и при Жаке Шираке, и даже при Франсуа Миттеране, который сам когда-то был активным членом уличной “боевой” социалистической организации. Тогда что это, некий ритуал, которому французы подвергают своих лидеров, коренящийся в смутных языческих временах?

Нет.

Дело в том, что социальная структура, политическая традиция и масштаб стоящих перед Францией — несомненно, одной из великих держав — вызовов и впрямь сложно назвать банальными. Для сравнения: если ныне самый могущественный член ЕС — Германия — не раз пыталась, но так и не смогла стать этой самой великой державой, то Франция не только была таковой и при абсолютной монархии, и при республиках, и при империях, но и сегодня, обладая ядерным арсеналом и первоклассной армией, таковой остается.

Любопытно, что в рамках взгляда извне Францию и французов обычно или любят, или ненавидят. Крайне редко можно встретить к ней какое-то нейтральное отношение. Равно как, заметим, к Великобритании или США. Так происходит потому, что Франция прочно заняла в мировой — а не только европейской, поскольку этот дух Симон Боливар принес в Латинскую Америку, не говоря уже о зависимости нашей собственной знати — и “восточной” и “западной”, от французской культуры — истории место родины Просвещения. Или, если угодно, Модерна.

Конечно, можно поспорить — американская революция (впрочем, скорее очередная гражданская война между британцами) произошла несколько раньше, а уж сама английская революция и порожденная ею интеллектуальная литература вообще на полтора столетия старше. Однако в XVIII и даже в начале XIX века грамотным людям Европы “англосаксонская” культура казалась вульгарной, не говоря уже о каких-то заокеанских лесорубах и охотниках. Вспомним, с каким пренебрежением описывает в своих классических романах Англию Дюма и как открыл европейцам Америку де Токвиль (а не Талейран, какое-то время скрывавшийся там от своих революционных побратимов). Все это выглядело именно таким неприглядным образом потому, что именно Франция веками была центром мира, и более того, словно возрождалась из пепла после каждого падения.

В такую глубь в данном случае необходимо лезть для того, чтобы получить представление о французском характере и природе французского протеста, который имеет мало или вообще ничего общего как с нашими майданами, так и с вялыми американскими “оккьюпай”, или турецкими, или еще какими-нибудь иностранными политическими явлениями.

А теперь задумайтесь: вплоть до конца холодной войны чуть ли не все крупные революции (кроме уничтоживших империи в 1917—1918 гг.) начинались во Франции. Гротескное описание этого явления вложил в уста своего лишенного моральных предрассудков персонажа, туринского эмигранта, капитана Симонини, классик постмодернизма Умберто Эко в “Пражском кладбище”: “Ils grognent toujours. Они всегда брюзжат. Попробуйте спросить о чем-то — выпучат губы: sais pas, moi, препохабно, будто газы выпустят. Французы злы. Они убивают шутя. Они единственные, кто несколько лет подряд для потехи рубили головы друг другу. Счастье французов, что Наполеон поворотил их злобу на иноплеменников и всех погнал уничтожать Европу. Они кичатся государством и хвалят его мощь, но сами заняты сотрясением устоев государства. Никто не перещеголяет французов в искусстве строительства баррикад по поводу и без повода, сплошь и рядом не зная зачем. Они выходят на улицы по призыву какой ни попадя наихудшей канальи. Француз не очень понимает, чего ему надо. Он знает только одно: то, что есть в наличии, не по нем”. В романе, разоблачающем кухню конспирологии и антисемитизма, Эко, разумеется, саркастичен, но недавно завершившиеся протесты в Париже следовали некоторым точно схваченным писателем чертам французского национального характера.

Так, баррикады появлялись мгновенно, нередко из материалов, предназначенных властями или коммерсантами ровно для того, чтобы не допустить их появления (рогаток, фанеры, которой обшивались витрины, и т. д.). Кроме того, Париж со своими круглыми площадями, сходящимися лучами проспектов, древними холмами с пологими склонами будто создан для городских революций и одновременно представляет собой крайне тяжелый объект для защиты. В особенности от профессиональных бузотеров не в первом уже поколении, гораздых реализовать свою ирреденту при каждом удобном случае.

К счастью, в отличие от времен юности Жан-Мари Ле Пена (отца главной соперницы действующего президента Марин Ле Пен, на свою беду подружившейся с Владимиром Путиным), в протесты больше не вкладывается смысл возвращения к колониальному могуществу или еще чего-нибудь в таком роде.

Усмешка Фрейда

Вместе с тем необходимо помнить, что, невзирая на небезуспешные президентства Шарля де Голля, Жоржа Помпиду, Валери Жискар д'Эстена и даже Жака Ширака (хотя при нем уже развернулись некие сомнительные процессы), Франция — страна глубоко “левая” во всех ипостасях этого понятия. Впрочем, какой-либо уличный или университетский троцкизм, хотя в быту встречается и нередко, далек от основного течения мещанской, с многовековой традицией жизни большинства французов, в которой социальная справедливость причудливо увязана с существованием разветвленной бюрократии — еще одним порождением французского гения. То, как сегодня устроены все институты Европейского Союза, родом из времен первых министров и первых королей-абсолютистов.

Но обожание, которое испытывают большинство французов к институту государства, к иерархии, “меритократии” (власти достойных), к элите, имеет и свою обратную сторону. Из каковой — а не из-за цен на бензин, это прежде всего повод — и родились в основном столь брутальные протесты. Этот момент —а именно хронический пессимизм французов — научились хорошо объяснять французские политические психологи из так называемой “Фабрики Спинозы”, созданной несколько лет назад при Академии наук.

Так, согласно статистическим данным Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), Франция находится в хвосте экономически развитых стран по так называемому индексу счастья. По мнению аналитика “Фабрики Спинозы” Александра Жоста, среди объективных причин можно назвать работу СМИ, которые предпочитают передавать только негативную информацию. Но главные причины — глубинные.

У французов исторически очень сложное, двойственное отношение к государству. Это своеобразный комплекс. С одной стороны, французы требуют от государства защиты (в сфере безопасности, в социальном секторе и т. д.) — это такое патриархальное “государство-отец”. Но одновременно граждане обвиняют государство в ограничении свобод, привилегий, принуждении платить налоги, как это делает подросток, который желает освободиться от влияния отца. И из этой амбивалентной, инфантильной зависимости человека от государства возникают трудности французов в признании государственного авторитета, да и любого другого авторитета. “Мы неспособны ни от него освободиться, ни признать его. Этот французский инфантилизм плохо пережитой революции делает нас глубоко несчастными”, — говорит социолог.

Последнюю причину французского несчастья Александр Жост видит в образовательной системе (которой Франция по праву гордится): она ставит во главу угла соревновательность. “С одной стороны, это очень хорошо, так как вся последующая французская экономическая система настроена на повышение эффективности. Но с другой — наша система образования заставляет нас не очень верить в свое будущее и в свои собственные способности. Об этом говорят все опрошенные социологами лицеисты. В сравнении с остальными европейскими странами французские учащиеся старших классов уже со школьной парты крайне пессимистично смотрят в будущее: “Если я окончил простую школу, то я не найду работу, так как у меня нет диплома элитной школы. Если я учусь в университете, то я не найду работу, потому что у меня нет диплома престижного университета. Если я окончил престижный университет или элитную школу, то я все равно не найду себе хорошую работу, так как есть дипломы, которые еще лучше котируются”.

Между прочим, толерантность с политкорректностью, на которую жалуются европейские и американские новые правые, во французской школьной и университетской системе совершенно не распространены — детям и их родителям очень рано и безжалостно говорят об их интеллектуальном потенциале. А соответственно, и о перспективах как академических, так и профессиональных и кадровых. Далеко не все оканчивают среднее образование (лицей), высшее образование — бесплатно для граждан Франции, но вероятность вылета сразу же с первого курса чрезвычайно высока. В общем, до конца забега, магистрата или тем более доктората, “доживает” не более четверти молодых французов. Профессуру их проблемы не волнуют — университет является местом ее священнодействия, и этот вопрос не обсуждается.

При этом вопросы трудоустройства находятся в руках могущественных профсоюзов, с фантастически проникающей иерархией (в разных закусочных одной и той же сети могут быть отдельные профсоюзные ячейки, над ними — общий профсоюз предприятия, над ним — отраслевые и региональные. В общем, мечта председателя домкома из “Бриллиантовой руки”). Все это — элементы железной маски, натянутой на предпринимательскую свободу во Франции, равно как и на какие-либо другие проявления индивидуализма. Зато на автомате работающий коллективизм можно наблюдать в тот же майский праздник труда, которым французы очень дорожат.

А вот политической и общественной деятельностью, бесконечной руганью в прессе, антиамериканизмом, сражениями с давно разоружившейся церковью, погромами, а также борьбой за права все новых обездоленных из самых дальних закутов бывшей империи, ступающих на берега Республики с правом на французский паспорт благодаря широте души генерала де Голля — вот всем этим француз любого возраста может заниматься сколько влезет. Здесь его желания ничего не сдерживает.

Злорадство Путина

Беда только в том, что в глобальном масштабе такая модель общества сегодня неконкурентоспособна, она лишь немного лучше итальянского аналога. Именно поэтому за несколько десятилетий произошел полный разрыв верхних слоев общественной иерархии с, так сказать, социальной толщей, исходя из той логики, что с 1968 г. расшатать эту иерархию никому не удавалось и не позволялось и все бунтари рано или поздно кооптировались в систему. Миттеран боролся с де Голлем и даже был террористом, в результате просидел у власти 14 лет, только укрепил систему, при которой директорат, крупнейшие корпорации и профсоюзы, отраслевые ассоциации, “редакторат”, академия и деятели культуры (и их союзы) уверенно держат власть в своих руках.

Жак Ширак, к его чести, согласился хотя бы урезать президентский срок с семи до пяти лет, поэтому правил 12. Однако коррупция, расцветшая буйным цветом при его преемнике Саркози (ныне по разным обвинениям временами прохлаждающемся в следственных изоляторах) начала разъедать систему Пятой Республики.

Скромный стиль жизни и открытость Франсуа Олланда положили начало процессу изменений, но сломать железную маску французской иерархии ему не удалось — тогдашние побоища были жестче нынешних. Так что в конце концов он махнул на это рукой: как хотите, так и живите. Он прибрался в доме после дурно пахнущего президентства Саркози, и этого достаточно.

А вот Эмманюэля Макрона избирали совсем в другом качестве — с огромным народным мандатом и в качестве “сильной руки”. Но, похоже, немалая часть избирателей считала, что он где-то волшебным образом достанет денег, чтобы провести модернизацию страны максимально безболезненно, пока французы будут пить вино и вести приятные разговоры об искусстве в своих кафе. Что ж, это невозможно. Пытаясь резко простимулировать переход к возобновляемой энергетике, правительство повысило тарифы на бензин — о том, что это грядет, избиратель давно знал.

Но что — еще и платить? Никогда!

Впрочем, если бы не эта черта французов, они вряд ли бы стали ведущей торговой державой XVII—XVIII веков. Тем более сказка должна быть бесплатной. Так что Макрон сразу же был заклеймен “президентом богатеньких”, Франция в очередной раз прокляла жадных банкиров, и началось то, что началось.

Во всем мире за дебошами наблюдали с удивлением, а в Москве, опутавшей Францию своей агентурой еще со времен разработки белоэмигрантов и развития Социнтерна, — со злорадством.

Макрона Кремль ненавидит просто по факту его победы, ведь превратившиеся в международных мафиози чекисты мечтали поселить в Елисейском дворце безвольную куклу лужниковской группировки, корчащую из себя французскую патриотку. А также потому, что Макрон продолжает линию Олланда по Украине, а к Путину относится с пренебрежением аристократа, вынужденного общаться с бывшим филером, следившим за студентами в дрезденских сортирах.

Россия далеко ушла от простого финансирования во Франции редакции “Юманите” и друзей дела мира. Теперь она действует из выстроенных за времена Ширака (у которого, по несчастью, был гувернер из белоэмигрантов) и Саркози (считавшего, что деньги не пахнут) шпионских комплексов РПЦ, филиалов своих СМИ, посольства и бизнеса. И она не могла не вставить свой коготь в уличный мятеж.

Именно российские СМИ освещали погромы в Париже едва ли не в круглосуточном режиме, а работники повара Пригожина были брошены на фронт с заданием проводить лукавые параллели с украинским Майданом, разумеется, полностью бессодержательные.

Нельзя отделаться от ощущения, что из явочных квартир российского международного терроризма на улицы выходили, натягивая желтые жилеты, и отдельные специалисты. Поскольку в ходе протестов временами возникали эпизоды, слишком уж чуждые французской культуре, такие как намеренное осквернение памятников или нарочитое и целенаправленное уничтожение тех или иных учреждений. В общем, там есть в чем покопаться и французской полиции, и французской разведке — под приклеенной на Лубянке фальшивой бородой консерватора или под балаклавой радикала Россия давно научилась прятать провокаторов и диверсантов.

А в Париже пока что объявлено перемирие — ради единства нации повышение отложено на полгода, в период которых будут проводиться многочисленные консультации (обе стороны постараются заболтать эту тему, но со своим интересом). Вероятно, выборы в Европарламент в мае покажут, чего сейчас хотят французы. Но видно, что от уличного мятежа пока что больше выиграли левые ультра. В конце концов, и их лидер Жан-Люк Меланшон тоже мог победить два года назад. Так что нам еще предстоит узнать, подобрали ли на Лубянке ключи к троцкисту Меланшону и восприняло ли всерьез правительство Макрона только что показавшую в Париже свои отравленные клыки российскую угрозу.

Что касается самой Франции, то, может быть, кому-то и удастся ее реформировать, но только если она сама этого всерьез захочет. А путь к этому изменению точно не пролегает сквозь уничтожение Триумфальной арки.

Максим МИХАЙЛЕНКО