Homo Donbassus, или Что изменила война

Если раньше все дороги вели в вечный Рим, то в Макеевке дороги обычно уходят на север. Это вовсе не означает, что в городе плохо с коммуникациями: просто основной промышленный потенциал, а значит, и рабочий маршрут уходит туда. Здесь же лежит и одно из местных “чудес”: трехкилометровая бетонная стена с облезшей побелкой и надписями о непокоренном Донбассе, которую видит каждый рабочий изо дня в день всю свою жизнь. Едете ли вы на сам ММЗ, растянувшийся на 5 км, или пытаетесь попасть на шахты и пищевые склады, — так или иначе, сидя по правому борту маршрутки, вы смотрите на сие полотно. Часто пейзаж сопровождает группа людей, которых легко перепутать друг с другом: уставшие лица, однообразная потертая “джинсовка” и черные куртки, обычный дешевый пакет. Скромно ютясь у остановок, они так же безмолвно бредут со своей смены, как молчаливо движетесь вы на нее. Это Homo Donbassus — человек, населяющий эти края. Чем-то этот пейзаж напоминает стену чекистов, у которой казнили людей. Впрочем, если вы захотите повернуть голову, то по левую сторону сперва промелькнет террикон, затем — исполинские бетонные сваи, упавшие на такой же бетонный овал, ну а дальше — ДК им. Кирова, если повезет свернуть на соседний маршрут. 

Я не случайно начал именно с этого образа, ведь понимание трансформаций местной ментальности невозможно без этой стены. Так или иначе, она есть в каждом городе, будь то Донецк или Торез. И большая часть населения Донбасса представлена именно теми, кто буквально вываливается из проходной после полусуточной смены, а вовсе не журналистами, писателями или интеллигенцией, в большинстве своем занявшей проукраинскую сторону. Все дело в том, что с началом войны эту стену начали двигать все дальше и украшать позолотой, возводя из нее едва ли не храм. Донецк времен Украины с песнями о шахтерском труде превратился в сплошную хвалебную песнь усталости, которая и без того наполняла здесь каждый бульвар. И чтобы понять, потерян ли Донецк для нашей страны навсегда, следует, прежде всего, спросить: а был ли он “найден” под угольной пылью в то время, когда здесь все еще пестрела украинская власть? 

Часто приходится слышать: “Но шахты есть и во Львове”, когда имеется в виду сам регион. Это действительно так. Но там есть прямая связь между тем, что вы рискуете жизнью за 3 тыс. грн, и человеком, который возглавляет страну. В Донбассе в это не верят. Эта “шахта” здесь вечна, вне зависимости от лица, ее воплощающего. Не лишним в этом ключе будет вспомнить И.Бродского, который в 16 лет, работая на заводе “Арсенал”, стал свидетелем митинга в поддержку Египта и борьбы с капитализмом, чем и объяснялась необходимость выйти на субботник. И тут “встал человек (а это было тогда довольно страшное время,
1956-й), слесарь в моем цеху и сказал: “А какая мне разница — капиталист мой хозяин или коммунист мой хозяин? Один дьявол, мне надо вставать в 7 утра”. Примерно так мыслит Донбасс. Этот “слесарь” здесь никуда не исчез: за 60 лет он забился под кожу, передался по генам вместе с чертами лица, в него верят больше, чем в Господа Бога. Этот принцип глубокой разочарованности и безразличия — то, что “надо помнить при всех этих разговорах о новом обществе и западных моделях или уже черт знает о чем” (цитата И.Бродского. — С.В.). В конце концов, “услышьте Донбасс” — фраза, являющая пример тех самых граблей, разбивающих лоб, — это вовсе не наивные лозунги о родном языке, которые действительно заслужили иронии. Это диалог между рабочим, часть жизни проведшим на глубине километра, и человеком, который всю свою жизнь спокойно смотрел на солнечный свет. На глубине вещи видятся проще.

И война их упростила еще. Сегодняшний Донецк — это, без сомнения, уже другой город. Из Петербурга опять сделали Ленинград. Комсомольцы, пионеры, “захаровцы”, упаковки масла с мороженым, чей дизайн взят из “застойных” 70-х, плакаты о славе “республики” и произведенном в цехах “ДНР” молоке. Но главная трансформация все же не в этом. Как всегда, видимое глазу — лишь отпечаток того, что происходит внутри. Внимательный зритель заметит, что на “республиканской” сцене не так много актеров. Да, некоторые с успехом мимикрировали в “республиканский” окрас, добросовестно играя роль пионервожатых и политруков в строительстве “молодых государств”. Но с большинством произошло нечто иное. 

Это “иное” вымыло остатки наслоений, которые обычно определяют людей. Референдум в Голландии, офшоры, коррупция власти — топ-темы украинской реальности целиком поглощаются сахаром в гуманитарном кульке. Желтеющие по всему городу фонды помощи Рината Ахметова — сейчас те самые маячки, определяющие жизнь горожан. Если и можно в Донецке увидеть длинную очередь, то именно у таких вот “штабов” или отделений “республиканского банка”, выманивающих под залпы орудий людей из облезших квартир. Здесь никого не смущает, что Ахметов клеймил позором “республику”, что этот сахар “фашистский” и в какой-то степени — плата за все, что происходит сейчас. Что треклятую стену строил в том числе и Ахметов, что пейзажи разрухи даже в мирное время — отчасти и та опрометчивость, с которой сейчас так же рьяно разбирают пакеты с мукой. Никакой политики. Никакой идеологии. Nothing personal. Только вы и пакет.

Очень емко эту ситуацию характеризует ответ одного пенсионера, которого я однажды спросил об этих вещах: “Ой, сынок, ну а шо ж теперь, не жравши ложиться?”. Здесь перепуталось все. Современный Донецк — это точно не Украина: любые упоминания о “жовто-блакитном” тут же наталкиваются на воронки от мин. Но и “республиканского” здесь не так много. В большинстве своем город напоминает голодного военнопленного, которому бросят кусок то “эти”, то “те”. Обгоревшими пальцами он поднимает его, проклиная обоих. 

И под эти проклятья сегодня маршируют сотни курсантов с нашивками “МО ДНР”. Эти мальчишки, которые должны были в будущем носить украинскую форму, теперь с гордостью носят форму “республики”, изо дня в день все более впитывая в себя “республиканский” флажок. Безвозвратно теряется не территория. Безвозвратно утрачено время, за которое вырастят тех, кто не вспомнит, каким был Донецк до войны. 10—15 лет для такого конфликта абсолютно реальны, чтобы уже навсегда потерять этот город и его население, что принесет больше жертв, чем в итоге война.

Но Homo Donbassus здесь лишь начинается. Если не верящий ни во что местный дончанин худо-бедно продолжает мастерить свою жизнь на привычной земле, то покинувшие город украинские патриоты зачастую не спешат тосковать. Две стороны одной медали, своеобразный вензель из желания выжить и желания жить, более не привязывая себя ни к чему. 

И именно здесь, как грибы, начинают прорастать местные космополиты. “Нет, — говорят они, — нам не важно, где жить: будет это Бердянск, Киев или Житомир. Да и город мы никогда не любили — нечего привязываться к фонарным столбам и едкому смогу”. Но донбасский космополитизм — космополитизм особый. Такая родственная связь с американскими хиппи тех, кто еще недавно с гордостью назывались “донецкие”, в своем существе есть не что иное, как все та же усталость от каторжной смены в цеху, после которой не волнует ни геополитика, ни революция, ни земля под ногами. И вот тут возникает весьма неприятный пейзаж: тысячи уничтоженных сторонников “русского мира”, чьими телами будет (уже?) усыпан свободный Донбасс, сотни тысяч адептов “единства”, не готовых вернуться обратно, и один террикон, одиноко чернеющий посреди освобожденной степи. Голое поле, которым грозит обернуться свободный, а потому пока эфемерный Донбасс, — есть лишь следствие такой же девственной почвы сознания, пустой, не относящей себя ни к чему: ни к региону, ни к городу, ни к этой скамье. И действительно, скверы есть даже в Бердичеве… 

Пожалуй, эти люди — поистине европейцы, которым так же комфортно жить в Лондоне, как и в Берлине или Нью-Йорке. Это именно их центробежная сила делает сегодняшнюю Европу будущей Азией,  и именно они, вероятно, первыми и покинут страну, перешагнув, в случае чего, и через государственный труп. Искренни ли они в своих мыслях, или их заставляет так думать обида и злость — слишком сложный вопрос.

Я всегда ненавидел Макеевку — город, который стал для меня почти живым существом. Но стоило мне однажды ненадолго оказаться в столице, как стало понятно, что Макеевка во мне никуда не исчезла, и что это не просто абстракция, которую можно заменить конструкцией букв. Это все тот же серый и ржавый завод, все та же усталость, скептицизм и цинизм, та же пыль на зубах и ботинках, которые не смываются даже в приятных столичных кафе. Можно ли всерьез говорить, что это все “поправимо”, едва стоит сесть в плацкартный вагон? Действительно ли нет разницы между человеком, выросшим на макеевских шахтах, и тем, кто смотрел на пейзажи Карпат? 

Примечательно, что “я уже не вернусь” звучит не менее категорично, чем “я не прощу” — это вещи одного лексического класса. Без компромиссов, кратко и прямо — как и привыкли употреблять здесь язык. И вновь обретший себя донбасский космополит тем самым лишь больше доказывает свою связь с этой набережной, от которой так пытается откреститься. 

Конечно, по всей вероятности, эти люди действительно уже не вернутся. Ведь возвращение будет сродни бегству, на которое однажды их уже обрекла эта война: проданные в Донецке квартиры и купленное на “большой земле” жилье; детский сад для ребенка; работа и вновь выстроенная карьера; в конце концов — личная жизнь, возможно, завязанная именно на “той” географии, где все еще развивается украинский флаг. Вновь отказаться от этого ради привычного сквера, даже если рядом не будет трещать пулемет? Едва ли. И так город пустеет все больше. Так “своя правда” определяет общий для всех нас абсурд. 

Впрочем, Донецк был богат и другими, ныне мигрировавшими, но не менее интересными персонажами. Мне вспоминается, как в мае 2014-го, когда процессы сепаратизма только набирали свой ход, я сидел на донецкой набережной с одним из тех, кого принято называть “патриоты”. И на вопрос “а пошел бы ты воевать?” этот человек сказал мне буквально следующее: “Ты знаешь, за Украину я бы воевать не стал, а вот за эту набережную — наверное”. Справедливости ради заметим, что человек этот не стал воевать ни за набережную, ни за кусты —вообще ни за что, а благополучно перебрался на юг, поближе к Одессе. И все-таки фраза “Україна понад усе” уже тогда была чужеродным телом в местных наречиях, звуча примерно так же, как призыв на субботник ради борьбы с США. Здесь всегда конкретность вытесняла абстракцию, а пустой холодильник — географические координаты “единой страны”.

Как бы там ни было, пока Донбасс — лишь известная контрацепция, принимающая весь удар на себя, дабы вирус “русского мира” не дошел до Житомира, контрацепция, имеющая одноразовую ценность, — никакой артиллерией этот вопрос не решить. Риторика о “рабстве” и “быдле” от тех, кто никогда не держал в руках молотка, и нежелание очнуться от сна о “нацистах” — футбольный мяч, который вот уже больше двух лет национальная мысль катает от ворот до ворот. Трезвый взгляд говорит, что Донецк для Украины потерян. Потерян ментально, потерян физически, со всеми последствиями, о которых еще предстоит лишь узнать. Галоп национальной мысли к европейскому будущему сквозь оккупацию Крыма, потери Донбасса, волынский янтарь и офшоры скорее напоминают смертельно раненого солдата, который изо всех сил напоследок тянется к бокалу дорогого вина. 

Но во всем этом хаосе и неразберихе мы забыли упомянуть еще об одной генетической ветви Homo Donbassus — тех, кто все еще здесь. Украинцы Донецка все еще существуют. С каждым днем их все меньше: кто-то стал эмигрантом, фактически выехав в другую страну, а кто-то поверил в “республику”, и такие случаи тоже не редкость. Многие все еще верят и борются. Но большинство  просто ждут. Ждут, что однажды о них все-таки вспомнят, не предлагая позорно бежать из родных городов. 

Станислав ВАСИН