“Философский пароход” для креативного класса

Ректор РАНХиГС, специалист по экономической теории и истории экономической мысли Владимир Мау написал для сайта Economy Times эссе о капитализме (во всем мире и в России в частности). Нам показалось, что с этой статьей обязательно стоит ознакомиться и читателям Slon Magazine.

Общее, если угодно — бытовое, представление о капитализме описывает его через термины “эксплуатация”, “наемный труд”, “рыночная стихия”, “кризисы перепроизводства”. Но эти явления можно наблюдать в разных обществах. Карл Маркс выделял капитализм как экономическую общественную формацию, противопоставив ее доэкономической, в которую включались рабовладельческий, азиатский и феодальный способы производства. В “Кратком курсе истории ВКП(б)” концепция общественных формаций была примитивизирована в виде классической “пятичленки” — первобытно-общинный строй, рабовладельческий, феодальный, капиталистический и коммунистический. Маркс же писал о трех типах общества — азиатской доэкономической формации, экономической (капитализм) и фактически постэкономической, которой является коммунизм. Именно на этом основании Николай Бухарин в “Экономических проблемах переходного периода” утверждал, что конец капитализма есть отмена экономических законов, поскольку дальше начинается некая субъективная деятельность, не связанная со стихийными экономическими силами.

Экономический рост был не всегда

Есть набор социально-экономических характеристик общества, которые можно отнести к капиталистическому. В моем понимании самое простое определение капитализма — это общество, тождественное современному экономическому росту. Мы знаем, что современный экономический рост возник в XVIII веке. До этого на протяжении веков люди жили одинаково, как их предки. Поэтому зарплаты вплоть до XVII века фиксировались в абсолютных ценах. Зарплата в X веке и в XIV веке, выраженная в серебре и в золоте, была одинаковая, рентные платежи на протяжении столетий тоже фиксировались в абсолютных величинах.

Итак, характеристики общества, которое мы называем капитализмом, — это, несомненно, частная собственность; товарно-денежные отношения, или рынок; конкуренция, неравенство и социальная поляризация, свободный труд (и наличие наемного труда). Последнее, придавая морально-этическое звучание проблеме, нередко определяют как эксплуатацию: можно говорить в этой парадигме о наличии кровопийц-капиталистов, равно как и о существовании группы (класса) людей, которые не хотят брать на себя ответственность за инвестиционные решения (за развитие), предпочитая быть наемными работниками, а не заниматься предпринимательством. Интересно, что в ранних рукописях Маркс писал о том, что будущее коммунизма — подчинение рабочей силы государству, и в этом смысле это высшая стадия капитализма. (В моей экономической молодости была популярна фраза: “Чем отличается социализм от капитализма? При капитализме человек эксплуатирует человека, а при социализме — наоборот”.)

Несомненно, капитализму присущи кризисы. Но сам феномен экономического кризиса — это неотъемлемая часть современного экономического роста. До экономического роста не было экономических кризисов. Были чума, война, но это не было экономическим кризисом в современном смысле слова, каким мы знаем его с 1825 года.

Очень долго в советской системе гордились отсутствием экономических кризисов, хотя мы знаем, что кризисы были, но в другой форме. Например, не в форме инфляции, а в форме товарного дефицита, который периодически возникал из-за несбалансированности экономики. Были циклы, хорошо изученные западными экономистами, связанные с соотношением инвестиций и потребления. Кроме того, социалистическая система не имела адаптивных механизмов к текущим структурным изменениям.

Советский Союз погиб просто потому, что пытался развиваться принципиально антимарксистски. Основная проблема в том, что большинство коммунистов не являются марксистами. В чем был феномен фундаментального противоречия советского социализма? В соответствии с марксистской доктриной производственные отношения должны меняться по мере развития производительных сил. В советской системе производственные отношения считались данными и идеальными, они никак не реагировали на динамику производительных сил, на реальный технологический тренд, на научно-технический прогресс, наконец.

Очень важный феномен — неравенство. Проблема казалась решенной к 1960-м годам, когда появилась строго не доказанная, но красивая гипотеза Саймона Кузнеца, согласно которой неравенство растет по мере индустриализации, а потом неравенство начинает ослабевать. Дальнейшие исследования показали, что, похоже, с неравенством все сложнее.

Растет благосостояние. Даже если 1% становится сильно богаче, чем остальные 99%, эти 99% все равно становятся сильно богаче, чем 10 или 50 лет назад. В более ранних экономических системах рост неравенства был скорее фактором экономического роста, потому что у богатого меньшинства была склонность к инвестированию. Все не съешь, соответственно, чем больше богатства концентрируется на полюсе богатых, тем больше этих ресурсов пойдет на инвестиции. Дальнейшее развитие показало, что возможна другая модель: рост всеобщего богатства приведет к тому, что после того, как вы удовлетворили базовые потребности всех, идет накопление, и все тоже становятся инвесторами — в себя, в жилье.

Это проблема среднего класса как источника экономического роста. Вопрос: а что дальше должно происходить с неравенством, чтобы продолжался экономический рост? Рост неравенства в современном мире стимулирует экономический рост или тормозит его? Это одна из важнейших дискуссий на ближайшие 25 лет.

Томас Пикетти утверждает, что рост неравенства становится тормозом экономического роста — узкая группа богатых обнаруживает чрезмерное политическое влияние, сохранение власти становится важнее, чем экономический рост.

Есть и противоположная проблема: в какой мере сам экономический рост приводит к росту или ослаблению неравенства? В какой мере рост ВВП оборачивается теми или иными последствиями с точки зрения неравенства?

Другой дискуссионный вопрос — конкуренция. Практика показала, что коммунистическая экономика не отменяет конкуренцию, просто конкуренция за потребителя заменяется конкуренцией за производителя. Одна из базовых марксистских гипотез состояла в том, что конкуренция приведет к образованию сверхмонополии — единой фабрики, единой бухгалтерии. И зачем конкуренция, если все можно будет подсчитать и поэтому рационально организовать.

Есть еще один феномен, связанный с тем, что социалистическое представление — это представление бедного общества, которое должно удовлетворить набор материальных потребностей. При капитализме на ранних этапах бедность была столь очевидна и материальна, что прогресс виделся в перераспределении материальных благ между всеми — чтобы у всех были еда и одежда достойного уровня. В этом смысле вы можете перераспределить ресурсы и сделать так, чтобы пальто было у всех и примерно одного цвета. Но как только пальто оказывается у всех, а вам нужно не одно, а три и разного цвета, то это уже без определенного рыночного механизма вы решить не можете.

Я помню одну давнюю дискуссию, которая велась в первом демократически избранном Верховном Совете СССР, где обсуждалось, как соотнести рыночное и централизованное регулирование. На столе стояли бутылки боржоми, и кто-то из участников дискуссии говорит: “Зачем, например, планировать количество производства боржоми? Это может решить рынок”. — “Да, — ответил другой участник дискуссии, — но ведь надо, чтобы количество бутылок совпадало с количеством пробок и этикеток, и для этого нужно государственное планирование. Без него может быть произведено разное количество того и другого, в результате мы не сможем продать”. Это было чуть больше 25 лет назад, сейчас не все даже поймут смысл этого обсуждения, уже поколение сменилось. Но это была серьезная дискуссия о пределах и возможностях рыночной экономики.

Продолжится ли экономический рост?

Теперь о современных проблемах капитализма. В книге “Есть ли у капитализма будущее?”, выпущенной издательством Института Гайдара, одну из глав написал Рэндалл Коллинз, который приводит гипотезу, связанную с тем, что всеобщая роботизация может в конце концов уничтожить рынок труда и что прогноз Маркса окажется справедлив. Но не в превращении промышленных рабочих в тотально безработных, чего не произошло — они все были вытеснены в средний класс, а в превращении среднего класса в невостребованных безработных, когда никто не будет нужен, все будут делать машины. И тогда действительно наступит социальный взрыв, в той или иной форме, и произойдет ликвидация капитализма…

Но ликвидацию капитализма я бы не обсуждал в терминах социальной революции. Для меня проблема будущего капитализма — это проблема будущего современного экономического роста. Современный экономический рост возник 250—300 лет назад, но из этого не следует, что он навсегда. Одна гипотеза — это навсегда, а другая — это болезнь, которой должно переболеть общество, достигнув определенного предела, и он остановится. Как это бы фантастически ни звучало, но это одна из главных загадок экономической науки. Можно пока лишь предположить причины и ситуации, при которых современный экономический рост может прекратиться. Например, когда в основном произойдет экономическая (и социальная?) конвергенция всех регионов мира, то есть не останется регионов с дешевым трудом, а потому исчезнет и “разница потенциалов” стран и регионов, исчезнет и разница в цене труда. Мы не знаем, произойдет ли это когда-нибудь, но может и произойти.

Возможна и другая гипотеза, объясняющая исчерпание современного экономического роста. О ней писал профессор экономической истории Northwestern University Роберт Гордон. Согласно его анализу, происходит торможение технологического процесса — самый мощный скачок был на рубеже XIX-XX веков, когда появились водопровод, туалет, горячая вода и т.д. И это — гораздо важнее, чем IT-коммуникации. От чего вы скорее откажитесь — от мобильного телефона или от тёплого туалета?

Есть еще случай Японии. Здесь мы сталкиваемся с новым феноменом. Мы всегда считали, что во время кризиса главное — остановить спад. Если вы его остановили, то дальше экономика начинает расти. Последние два года мы наблюдаем чудную дискуссию о поиске дна. А вот опыт Японии доказывает нам, что вы можете перестать падать, но и можете при этом не расти. Всегда в последние 250 лет, когда кризис прекращался — начинался рост. Но сейчас мы понимаем, что развитая экономика может не расти 25 лет, и при этом сохраняется высокий уровень благосостояния, спрос, нет особой социальной напряженности … Для нас сейчас, с точки зрения современных вызовов, которые стоят перед Россией, ключевой вопрос — не перспектива остановки спада (“нащупывание дна”), а перспективы экономического роста. Важно понять — способна ли экономика расти темпами выше Германии, ниже Китая — чуть выше среднемирового уровня? Что нужно сделать для роста? Почему 25 лет Япония не растет и при этом там — всё хорошо? Это теперь навсегда? И что это значит для России?

Что будет в России

Особенность развития России состоит в том, что страна растет с интервалом в 50 лет от Запада. Первым Стендаль в “Красном и чёрном” написал, что русские повторяют французские моды с опозданием на 50 лет. Потом Николай Бунге, министр финансов, в своих записках написал, что мы отстаём от Европы на 50 лет. Наконец, достаточно строго это обосновал Егор Гайдар в “Долгом времени”. Посмотрите, наконец, на Францию 1950-х годов и вы увидите много похожего на современную Россию. Эта модель — интересная и даже жизнеутверждающая. Она противоположна китайской, потому что Китай был самый развитой страной в конце XVIII века, тогда — треть мирового ВВП, а дальше — 1,5%. Ну а теперь Китай нагоняет, приближаясь к 20% мирового ВВП. Китай — противоположная России модель.

Не самое плохое — быть Францией 1950-х годов… Но из того, что 200 лет так было, не следует, что следующие 200 лет так и будет. Германа Грефа стали критиковать за заявления про дауншифтинг, хотя за месяц до этого он сказал про деградацию, что гораздо хуже. А это почему-то не заметили. Деградация гораздо хуже, потому что это — объективный процесс, а дауншифтинг — личный выбор (“хочу я так жить и буду так жить”). Потому в этом смысле проблема 50-летнего разрыва и рисков его расширения вполне реальна.

Еще одна особенность российской модели развития — это некомплексная модернизация. Мы всегда проводили военную модернизацию, в той мере, в какой было возможно, культурную, дальше следовала экономическая и — практически никогда — политическая. Особенность российской модернизации — это всегда разрыв между военной, технологической и культурной модернизациями, с одной стороны, и политической, с другой. Отчасти это связано с тем, что в России всегда играло большую роль обилие дешевых ресурсов. На самом деле, если посмотрим историю ХХ века, сперва эти дешевые ресурсы — крестьянство, потом — труд заключенных, потом — нарастание кризиса и попытка реформ 1965-го года, потом — скачок нефтяных цен в 1973-м году, и — следующее падение в 1986-м. Модель, основанная на вовлечении дешевых ресурсов, в значительной мере доминировала в нашем экономическом росте.

Какой мне представляется наша экономическая повестка с точки зрения формирования политики, хотя бы нерасширения 50-летнего отставания, а лучше — с решением, наконец, нашей вечной задачи “догнать и перегнать”?

Прежде всего, надо понимать, что в современном мире, при современных технологиях не может быть отраслевых приоритетов. Часто говорят правительству — “назовите свои отраслевые приоритеты”. Мне кажется, что единственным приоритетом, который может назвать правительство является, начиная с 2003—2004 годов, человеческий капитал — инвестиции в образование, здравоохранение, пенсионную систему. Любые попытки играть отраслевыми (индустриальными) приоритетами опасны.

Опасно по двум причинам. Прежде всего, в отличие от XIX и первой половины XX века, отраслевые приоритеты, отрасли меняются очень быстро. Если вы, например, сейчас поставите задачу производить большее число компьютеров, то вы лидером не станете, когда достигнете этой цели, значительное число компьютеров уже никому не будет нужно. В какой-то мере мы возвращаемся к экономике XVIII века…

Часто либеральных экономистов упрекают в том, что они выступают против государственного протекционизма промышленности, не понимая, что, когда ранние либералы писали об этом, промышленность не была приоритетом, а самыми мощными были аграрные монархии. Сам тезис, что промышленность — это лучше для решения геополитических и иных задач, актуален только для XX века. В XVIII веке отраслевого приоритета не существовало. Сейчас мы попадаем в очень похожую ситуацию. В современном мире есть передовые и отсталые технологии: сельское хозяйство может быть передовым, основанном на биотехнологиях, и может быть отсталым, нефтянка — передовой и отсталой.

В этом смысле конкуренция может быть между предприятиями, а не между отраслями. Нет отраслевого приоритета. Можно быть индустриальной страной с отсталыми технологиями, а можно — аграрной страной с передовыми. Это очень важный феномен, который требует принципиально иной экономической политики.

И, наконец, это должна быть экономическая политика, которая отличается от догоняющей модели конца XIX-го-первой половины XX-го веков тем, что здесь государство и бюджет играют существенно меньшую роль. Для догоняющей модели, будь то Германия, Япония, СССР, бюджетная нагрузка на ВВП была очень высокой. То есть модель сводилась к тому, что концентрировались бюджетные ресурсы, их перетягивали в передовые отрасли, а после этого начиналось сокращение разрыва. Опыт успешных догоняющих моделей последних 50 лет свидетельствует о том, что нагрузка там более низкая, чем в странах передовых. Они должны оставлять больше бизнесу — государство не может определить передовые технологии. Деньги должны оставаться бизнесу. Государство должно обеспечивать здоровье, образование, транспортную связанность, а все остальное нужно оставлять бизнесу. Государство не может сказать, что важнее чего.

Есть еще один вызов поколения. Это, когда дети из богатых семей хотят работать в госкорпорациях, а дети из бедных — в силовых структурах. Через десять лет они встретятся, кто — кого… Понятно, что при этом в частном бизнесе работать никто не хочет. И это еще один важный барьер на пути современного экономического роста.

Еще один феномен, связанный с человеческим капиталом. Важнейший вызов для нас — потеря человеческого капитала. Наш миграционный баланс, когда уезжают успешные и богатые, приезжают те, кто живет хуже, чем в России. 50 лет назад, чтобы жить в развитой стране, надо было сделать ее развитой. Сейчас все гораздо проще — можно накопить денег и уехать. При этом, можно учиться в других странах, лечиться в Германии, Израиле или Швейцарии, а делать бизнес здесь, но это тот же отъезд. Проблема человеческого капитала становится очень актуальной. Мне задавали как-то вопрос, не опасаетесь ли вы повторения истории с “философским пароходом” 1922 года. Я отвечал, что опасаюсь, конечно, но в другом виде: наш креативный класс сам построит пароход, сам все это оплатит и сам на нем уплывет. Он такой — “философский пароход” начала XXI века…

Владимир МАУ