Что может рассорить украинских крымчан

Пару месяцев назад довелось общаться с одним американцем, который изучает эволюцию самосознания в Украине после Майдана. В том числе — эволюцию самоощущения крымчан. Он хотел понять, что руководило теми жителями полуострова, которые выехали на материк после аннексии, — пишет Павел Казарин для Крым.Реалии.

Мы говорили довольно долго. Об островном мышлении и внутреннем изоляционизме. О том, что легко быть украинцем, когда у тебя мама из Житомира, а папа из Ровно, а в детстве тебе пели колыбельные на украинском. И что значительно сложнее — если у тебя не было всего этого имманентного багажа. Например, если ты не этнический украинец вовсе.

Майдан и стал ориентиром для тех, у кого не было этого имманентного. Просто потому, что сам Майдан был и остается историей про ценности. И его принимали и не принимали — именно из-за ценностного аспекта.

Я говорил собеседнику, что для многих крымчан вплоть до зимы 2013-го Киев был вынесен за пределы внутреннего ментального пространства. Что он не воспринимался как что-то “свое”. Потому что “своим” был только лишь Крым. И что Майдан и последовавшая за ним аннексия изменили эту ситуацию.

Я объяснял ему, что специфика крымских переселенцев в том, что они уезжали из Крыма по ценностным мотивам — потому что не принимали смену флагов. И уезжали они с полуострова не из-за войны и бомбежек, а из-за политических убеждений. Я говорил о том, что именно этот факт позволяет крымчанам в материковых областях страны ощущать друг друга единомышленниками — потому что пророссийски настроенному жителю полуострова нет никакого резона жить в Киеве, Львове, Николаеве или Одессе.

И если в самом Крыму можно найти как тех, кто принял аннексию, так и тех, кто ее не принял, то на материк уехали лишь те, кто продолжает воспринимать полуостров как часть Украины.

Под конец разговора этот американец спросил о том, может ли какой-то вопрос вбить клин между крымчанами, оказавшимися в силу обстоятельств на материке. В тот момент я не нашелся с ответом.

Зато теперь я этот ответ знаю. Это история про консенсус.

До аннексии на полуострове сложился определенный статус-кво. Так, например, в крымскотатарской среде в роли субъекта выступал Меджлис. Он был эдаким коллективным выразителем надежд и носителем некой желаемой картинки будущего. Уровень поддержки Меджлиса в разные годы был разным — он ситуативно рос, ситуативно снижался. Но при этом сам Меджлис как представительский институт продолжал существовать.

В то же время у крымских украинцев (причем речь сейчас не столько об этническом маркере, сколько о политическом) никакого аналогичного внегосударственного представительского органа не было. А потому единственным игроком, который должен был отражать их чаяния, было само украинское государство.

А потом случилась аннексия. И оказалось, что даже после “крымской весны” крымскотатарский Меджлис сохранил себя в роли субъекта. Он сохранил себя в роли того института, который способен принимать решения и добиваться поставленных перед собой целей. А вот украинское государство от какой-либо активности по крымскому направлению фактически самоустранилось. Выяснилось, что у крымских украинцев нет сегодня какого-либо субъектного выразителя их чаяний — официальный Киев чаще всего не идет дальше общих слов о том, что “Крым — это Украина”.

Природа пустоты не терпит — даже если речь идет о природе общественных взаимоотношений. И в этой ситуации игроком, определяющим крымскую повестку в масштабе всей Украины, стал как раз крымскотатарский Меджлис. Более того — именно он сегодня навязывает официальному Киеву свою стратегию действий в отношении полуострова. Это рельефно проявило себя во время блокады полуострова: именно под давлением активистов из числа крымских татар украинский Кабмин узаконил сперва товарную блокаду, а затем — энергетическую.

Но при этом крымскотатарский Меджлис остается органом национального представительства. Он замкнут только и исключительно на свою целевую группу, ориентирован только и исключительно на крымских татар и наднациональным становиться не планирует. И нет ничего удивительного в том, что крымские украинцы, выехавшие на материк, ощущают себя в одиночестве. Потому что у них нет своего меджлиса, а государство, которое они видели в роли выразителя своих интересов, тему полуострова практически не поднимает.

Это все рождает почву для взаимного недоверия. Что абсолютно закономерно в ситуации “общей лодки”: во время принятия решений часть пассажиров ощущает, что их мнение учтено, в то время как другая часть этим похвастаться не может. И главная сложность в том, что этот скрытый конфликт преодолеть довольно сложно.

Потому что у крымских украинцев нет никаких мало-мальски влиятельных организаций, способных выступать в роли неофициального субъекта. Нет тех, кто мог бы сесть за неформальный стол переговоров накануне принятия тех или иных решений. Нет игроков, способных быть выразителями коллективных интересов тех ребят, что покинули полуостров, но при этом не ощущают Меджлис в качестве “своей” организации. Если бы даже у Меджлиса появилось желание координировать свои действия с “крымскими украинцами”, то в среде общественных организаций ему попросту не с кем было бы договариваться.

У крымских украинцев есть только государство.

В ситуации, когда государство своей политики не имеет, а уравновешивать интересы не спешит, возникает дисбаланс. Это чревато тем, что последние двадцать три года мы видели в Крыму: недоверие и отчуждение. Когда любые решения будут иметь ограниченный уровень легитимности — просто потому, что их не будут в одинаковой степени чувствовать “своими” все крымчане вне зависимости от национальности.

Есть ли в этом проблема? Да, безусловно.

Есть ли у этой ситуации очевидное решение? Не знаю.

Нужно ли об этом думать? Полагаю, что да. Хотя бы потому, что любые трещины всегда способны драматически разрастаться. А, значит, говорить об этом нужно уже сегодня.

Печатается с разрешения Радио Свобода/Радио Свободная Европа, 2101 Коннектикут авеню, Вашингтон 20036, США

Павел КАЗАРИН