Бегство из колеи

В последние несколько лет вышли мощные, очень интересные труды экономистов, социологов и политологов, которые нельзя сказать что подводят итог дискуссии — дискуссия продолжается, — но в них модернизационная гипотеза, сформулированная Сеймуром Липсетом 50 лет назад, получила совершенно другое развитие.

Гипотеза Липсета касается, я бы сказал, порядка этого движения — от экономического роста к устойчивой демократии. Есть два граничных условия, а именно уровень образования населения и более или менее равномерное распределение имущества между гражданами страны, которые открывают путь к совершенствованию политических институтов. Если вы не соблюдаете эти условия, то сколько вы ни стройте демократию, она оказывается неэффективной. Надо сказать, что 50 лет дискуссии вокруг теории Липсета, пересчеты данных давали самые неожиданные повороты. Ну, например, экономисты, посмотрев на материалы Липсета, фактически выдвинули другой вариант объяснения тех материалов, с которыми работал автор. Например, страны, где климат не способствует жизни европейцев, оказались неспособны к модернизации; страны, где европейцы хорошо укоренялись и размножались, оказались успешно модернизированными странами.

В последние 20 лет много было попыток доказать, что существует обратная причинная связь: сначала демократия, потом экономическое развитие. С другой стороны, пытались доказывать каузальную связь экономического развития и демократии. Есть и более тонкие суждения. Могу привести два примера с нашими отечественными разработками. Андрей Илларионов пять лет назад опубликовал работу о “барьере несвободы”. Ему удалось показать статистически, что валовый продукт на душу населения свыше определенного (исторически постоянно растущего) уровня наблюдается только в демократических странах. То есть только до определенного уровня развитие может идти без демократических институтов, но высшая точка достигается только там, где политические институты хорошо развиты.

С другой стороны, существуют исследования академика Виктора Полтеровича и профессора Владимира Попова. Они показали, что демократические институты оказываются результативными, если существует сильный правопорядок. То есть если до этого достигается исполнение законов, то демократия дает положительные эффекты, в том числе и экономические. Если исполнение законов не достигнуто, то демократия дает отрицательные эффекты.

Наконец, Асемоглу, Робинсон, Джонсон, Яред опубликовали в 2007 году работу, обобщающую международные исследования. Вывод однозначный: одновременная связь между демократией и высоким доходом с точки зрения формальной статистики отражает воздействие упущенного фактора.

Поиск “третьего фактора”

Поэтому сейчас дискуссия перешла в следующую фазу: а каков этот третий фактор? Два года назад на английском языке (и в этом году на русском) вышла работа Норта, Уоллиса и Вайнгаста. Норт — известнейший экономист, нобелевский лауреат, Вайнгаст — один из крупнейших политологов, а Уоллис — выдающийся историк. Тройственная работа очень интересная — она подвергается сейчас критике в западном мире, хотя мне кажется, что она очень достоверна. Они говорят то, что раньше в американской социальной науке не было принято говорить. Книга Норта, Уоллиса и Вайнгаста — это очередная попытка создать новый закон в социальной теории, в первую очередь на основе нового прочтения модернизационной гипотезы.

Для тех, кто не читал книжку, я могу коротко изложить основные идеи. Они состоят в следующем: сейчас существует три модели так называемого социального порядка (книжка и называется Violence and social order — “Насилие и социальный порядок”). Одна из них не представляет особого интереса — это примитивный социальный порядок, который сохраняется больше для этнографического изучения, нежели экономического. Но две других активно конкурируют друг с другом — 25 стран мира принадлежит к порядку открытого доступа, и эти страны экономически и политически успешны. А 175 стран мира принадлежит к т.н. natural state — “естественному государству”. Но революционность их выводов состоит вот в чем. Если достигается три условия: элиты применяют закон к себе, негосударственные организации живут дольше, чем их руководители, и, наконец, осуществляется коллективный контроль за средствами насилия, то постепенно (модернизация исторически требует не менее 50 лет) возникает взаимная связь демократических политических институтов и динамического роста.

Еретичность этой идеи, в частности, в том, что раньше — это последние два века — считалось, что существует прогресс, и следовательно, есть страны, которые просто движутся впереди, и это норма. А вывод Норта, Уоллиса и Вайнгаста совершено не такой — нормальным является режим натурального, естественного государства, а исключением является режим открытого доступа. Очень редко странам удается выйти на этот путь, это флуктуация истории — выход в успешный режим существования. По существу, речь идет о том, что модернизация, это не задача, это проблема, которую страна может решить, а может не решить, и неизвестно, существует ли для страны решение этой проблемы. И факторы решения этой проблемы лежат не в политических и экономических характеристиках, а в соотношении формальных институтов и неформальных практик. И это очень важно, потому что законы можно принимать какие угодно, и они могут быть сигналами о том, что мы имеем прогрессивный закон, но только он не работает!

Институциональные экономисты довольно давно искали в сфере неформальных институтов связки культуры и экономики. И недавно в России был реализован проект, который формально назывался “Культурные факторы модернизации” и проходил под эгидой консультативной группы Президентской комиссии по модернизации. Между собой мы его называли “Россия, понедельник, 13” (потому что он был начат в понедельник, 13 декабря, закончен в пятницу, 13 мая). В проекте участвовали Александр Архангельский, Павел Лунгин, Виталий Найшуль, ряд моих коллег — молодых экономистов из МГУ им. М.В. Ломоносова, петербургские социологи из Центра независимых социологических исследований. О результатах этого проекта и пойдет речь далее.

Две траектории — два социальных порядка

Наличие двух социальных порядков в мире довольно хорошо статистически иллюстрировано, потому что в конце 90-х годов ХХ века вышла работа Мэдисона, показывающая, что есть две траектории развития стран, и переходы между ними очень редки. Фактически у стран, которые вступили на “высокую” траекторию А (это страны Северной Америки и Западной Европы), в принципе многолетняя скорость движения выше, притом что темпы роста ниже. И теперь Норт, Уоллис и Вайнгаст объяснили, почему эти две траектории — это два разных социальных порядка.

Кстати, догадку об этом высказывал Егор Гайдар. Он говорил, что “транзитные” страны показывают, в принципе, большую “волатильность” — они сильнее растут в условиях подъема и сильнее падают в условиях кризиса. Кризис 2008/09 года это доказал. То же самое было ранее показано на примере развивающихся стран. Главное не в тех темпах, которые развивают страны траектории А, у них темпы не выше, а ниже. За счет чего они выигрывают? У них периоды спада короче и спад меньше. Мир до XIX века вообще, скорее всего, не развивался, он колебался. Прошла чума или война, снизилось количество населения — упал валовый продукт. Расширилось население — увеличился. Конечно, есть и технологический фактор, но он совершено не свидетельствует о наличии какой-то линии прогресса.

Есть, таким образом, две траектории, связаны они с социальными порядками, и секрет понятно в чем — один из этих порядков имеет сильные институты, они хорошо реагируют на непредвиденные обстоятельства, они гасят негативные факторы, поэтому не происходят длинные и глубокие падения, отсюда такой результат.

Нас интересует не то, что страны разошлись по этим траекториям. Нас интересует переход с одной траектории на другую, и почему к этому надо стремиться.

Чем отличаются русские

В мире, где возникла серьезная конкуренция, вы не можете жить, как жили, как вам нравится, потому что вам тогда нужно закрыть границу, выключить телевизор и закрыть Интернет. А если вы этого не делаете, то на вас все время давят страны, которые идут по траектории А, и в этом случае вы вынуждены модернизироваться, даже если вы этого не хотите, но если вы этого хотите — это не означает, что модернизация получится. Есть пять случаев успешного перехода на “высокую” траекторию: Япония, Южная Корея, Сингапур, Тайвань, Гонконг.

Мы попробовали посмотреть — а как на экономическую модернизацию воздействуют те культурные факторы, которые замеряются. Социометрия существует не так давно, как экономическая статистика она существует лет 40. И есть разные методики — Инглхарта, Шварца, Хофстеде. В рамках нашего проекта по всем модернизированным странам, по странам траектории А и странам “пятерки”, которые перешли на траекторию А за последние 50 лет, мы посчитали, что у них происходит с социокультурными характеристиками (по кросс-культурным сопоставлениям), и увидели, что значимо во всех пяти перешедших странах (и во всех странах, которые еще раньше принадлежали к категории А). Все пять стран показали, что в процессе модернизации росло значение рационально-секулярных ценностей по сравнению с традиционными, падала дистанция власти (т.е. отношение к власти как к чему-то чуждому), резко укреплялось значение ценности индивидуализма, росли ценности самовыражения. У них у всех существует высокая ориентация на будущее, причем результат для людей важнее процесса. Пока мы не можем сказать, что это факторы, это скорее индикаторы, симптомы того, что страна находится в процессе модернизации, — как температура, давление и т.п.

Если мы начнем говорить о России, то как у нас с этими симптомами? Только два из них свидетельствуют о том, что страна идет к модернизации: это высокий уровень индивидуализма (Россия одна из самых индивидуалистичных стран) и высокий уровень ценности самореализации. Нам хотелось проверить предположение о наличии таких культурных факторов и их воздействии на модернизационные процессы через социологическое исследование; это исследование было проделано нашими партнерами из Санкт-Петербурга, из Независимого центра социологических исследований при содействии Фонда поддержки гражданских инициатив “Стратегия 2020”. Социологи анализировали, как в инновационном секторе действуют наши соотечественники: в России (в Санкт-Петербурге), в Германии (в Берлине и Северном Рейне-Вестфалии) и в США (в Нью-Джерси и Мэриленде). Были выявлены характеристики — они не имеют никакого этногенетического, исторического характера, очевидно, что они существуют “здесь и сейчас”. И выявлено, что черты повторяются.

Обобщение по Германии: чем отличаются русские? Во-первых, отношение к профессии как к призванию, а не как к средству карьеры; во-вторых, универсализм, т.е. неготовность работать в системе разделения труда, а желание делать все самому; в-третьих, индивидуализм очень высокий, доходящий до конфликтности. Примерно такие же результаты по США, но в американском материале прекрасная фраза сказана менеджером-американцем — это характеризует следствия: “Если вы хотите сделать уникальную вещь — закажите русским, если вы хотите сделать 10 одинаковых — заказывайте кому угодно, только не русским”. Сводные характеристики, полученные по всем трем странам, показаны в подготовленной нашими партнерами-социологами таблице.

Все это имеет обратную сторону, которая связана с минусами и отражается на том, например, как наши соотечественники продвигаются в инновационном секторе в Германии — выяснилось, что там две возможные траектории карьеры для россиян. В малых инновационных компаниях карьера проходит очень хорошо, а вот в больших компаниях начинаются трудности с этим набором качеств.

Выводы этой таблицы перекликаются с теми коэффициентами, индикаторами, которые были выявлены в социоэкономическом анализе. Восприятие профессии как призвания, а не карьеры — это высокая ценность самореализации: мне не так важно, заплатят мне за это деньги или нет, потому что я эту работу намерен делать именно так; универсализм, поддержанный образованием советского образца, я бы сказал, что это следствие двух вещей — склонности к самореализации и конфликтному индивидуализму: “я все будут делать сам, я никому не передам, потому что мне проще самому сделать, чем вам объяснить”. Способность решать сложные задачи, нестандартные и уникальные — следствие универсализма и отсутствия ценностей, связанных с законом и стандартом. “Зачем я буду действовать по этому стандарту? Он же дурацкий. Зачем соблюдать закон? Он же плохой”.

Есть еще одно неожиданное следствие — то, что было показано исследованием по Петербургу, — даже когда люди с этими качествами работают в транснациональных компаниях, управление получается авторитарным. Когда наш соотечественник занимает управленческую позицию, он из-за своего индивидуализма плюс универсализма намерен все контролировать сам — он единственный знает, как все делать правильно, и это не имеет отношения к результатам предприятия, потому что он самореализуется. Таким образом, мы можем комбинации, полученные социологами, объяснять или пытаться объяснять теми индикаторами, которые были выявлены социометрией и анализом экономической динамики.

Выводы

Теперь о выводах. То, что сказал американский менеджер, — это прозрачный намек на то, где модернизацию делать можно, а где нельзя. Есть некоторые удивительные эффекты, которые нуждаются в объяснении. Например, сколько времени Россия создает автомобильную промышленность? Больше 100 лет. Ну и что? Сделали конкурентоспособный автомобиль? Но заметьте, с космическими кораблями получилось, с гидротурбиной получилось. А с холодильниками и автомобилями не получается. Полагаю, что это объясняется структурой неформальных институтов. Когда вы имеете эту структуру, свойственную России сегодняшней, бесполезно пытаться инвестировать в модернизацию массового машиностроения в России. Результаты вряд ли будут. Но можно успешно заниматься машиностроением, где идут маленькие серии и штучные машины, — это не только космос, но и авиация, серии по 20-30 машин грузовых самолетов, это вполне возможно. Но пока действует такая схема ограничений, которая сейчас нас заставляет работать в нише, серии. Означает ли это, что так будет всегда? Нет, не означает.

По существу, что нужно было бы сделать? Нужно сейчас опираться на те качества, которые есть, а недостающие качества, для того чтобы решать задачи с массовым производством, их же можно развивать. Ценнейший вывод из социологического исследования состоит в том, что если тот же россиянин заканчивал, например, американский университет, у него эти характеристики менялись. Почему ценны эти выводы? Упомянутые качества транслируются разными способами социализации. Это значит, что мы можем повлиять (не за год, но за 10 лет) на набор этих характеристик.

Нужны три ценности, которые должны транслироваться через институты социализации.

Первое — отношение к закону или стандарту как к ценности.

Второе — договороспособность: радикальный индивидуализм создает издержки, если нет договороспособности (ровно от этого высокая дистанция власти — индивид слаб и не воздействует на власть, если он не входит во взаимодействие с другими людьми. А он не входит, потому что договороспособность, компромисс считается слабой стороной в нынешней культуре).

И третье — “длинный” взгляд — ценность того, что произойдет через 10 и более лет. Это поразительным образом совпадает с тем, что делалось в советской модернизации; попытка, как выражался Ленин, поучиться у организованного германского капитализма. Попытка привить стандарты и планирование русскому человеку в той фазе модернизации понятно, откуда шла. Про договороспособность только не говорили, и это понятно — большевистская модернизация этих вещей не то что не предполагала, она их исключала. Если начнется самоорганизация, то резко вырастут издержки власти по контролю населения и могут произойти некоторые неприятности с властью. Действенный набор “недостающих” модернизационных ценностей может достигаться только при определенном консенсусе общества и власти, и прежде всего через школу, хотя и не только школу…

“Упущенный фактор” открытого социального порядка, являясь основой причинной связи экономического роста и демократических институтов, включает в себя не только социокультурный контекст. Как добиться того, чтобы элиты договорились сами для себя про исполнение законов? Чтобы был коллективный контроль над средствами насилия, а не раздел влияния (эта спецслужба контролируется своим кругом влияния, а та — другим)? Чтобы общественные и коммерческие негосударственные организации переживали своих создателей? Непонятно. Понятно только, что это дело небыстрое. По опыту Франции, Англии и США, обобщенному в упомянутой “тройственной” книге Норта, Уоллиса и Вайнгаста, этот модернизационный переход достигается в течение 50 лет чистого времени!

Россия за последние триста лет шла извилистыми путями — лет 20 двигалась в одном направлении, потом в другом, но сколько “чистых” лет модернизации мы прошли, я не знаю. Понятно, что мы не в начале пути. Но и до финиша еще далековато. Причем временами он приближается, а временами отдаляется… И дорогу спросить не у кого — у тех, кто шел раньше нас, получалось у каждого по-своему, и не по правилу, а в виде исключения. Придется думать самим.

Эта статья представляет собой сокращенный вариант публичной лекции, прочитанной автором в рамках программы Полит.ua на Львовском международном книжном форуме 17 сентября 2011 г.

Александр АУЗАН