1917-й или 1939-й? Вероятность войны

Каждый раз, когда кто-то сообщает urbi et orbi о том, что мир стоит на пороге апокалипсиса, многие иронически улыбаются. Но вот опросы в США и Великобритании, т. е. в англосаксонском мире, флагмане западной цивилизации, показывают, что жители этих стран открыто говорят о возможности настоящей, не виртуальной войны. Таких 64% в США и 61% в Великобритании. По недавнему опросу (конец 2016 г.), и 52% россиян считают опасность новой масштабной войны реальной. Национальный совет по разведке США заявил о том, что в ближайшие пять лет риск конфликта между странами достигнет уровня, невиданного со времен холодной войны. В мире, как бы мы к этому ни относились, становится все более тревожно.

При накоплении предпосылок для эволюционного скачка цивилизации — экономического, технологического, социального — в том или ином обществе, а то и в масштабе планеты оказывается немало тех, кто отстает от основного тренда. Это предсказуемо. Либо, наоборот, превалирование архаиков в конкретном обществе препятствует даже нормальному, а не какому-то сверхбыстрому развитию. Это чревато конфликтами. Отстающие, в центре или на периферии, чувствуют свою неспособность держать темп, состязаться на равных в новых условиях, что порождает эмоциональные реакции — непонимание, обиду, наконец агрессию, — и объясняет то самое тревожное напряжение.

Очаг постоянных конфликтов, регулярно грозящий, как нам внушают, стать детонатором еще более грозных событий, — Ближний Восток. Это резонно. Пусть нам не дает расслабляться тот факт, например, что территория запрещенного в России Исламского государства (ИГИЛ) в Ираке сжалась вдвое за последний год, а его противники медленно, но упорно ведут наступление на важнейшие опорные пункты радикалов — Ракку и Мосул. Исход этой борьбы с очень длинной историей решается на долговременном горизонте не столько на полях сражений, сколько в умах миллионов жителей очень особенного и очень взрывоопасного региона.

Само возникновение ИГИЛ — и не только его — вызвано, если смотреть на проблему глубже с точки зрения идеологических предпосылок, поиском архаичным социумом способов выживания и даже доминирования во враждебном ему мире, нарастанием широкого сопротивления прогрессу, который выглядит в глазах архаичного населения чужим, чрезмерно агрессивным и вызывает раздражение. Других задач, кроме утверждения и расширения халифата, и методов реализации своей воли, кроме тотального насилия, эти люди придумать не могут. И наверное, не стремятся.

В печальном итоге в “южном поясе” — на Ближнем Востоке, в странах Севера Африки, где крайне мало настоящих современных политических альтернатив, — не слишком хорошие парни борются с еще худшими. Критерии, по которым идет деление на лагери, редко связаны с отношением к эволюции: оно априори отрицательно у слишком многих. Сожмется ИГИЛ — будут, вероятно, новые претенденты на консервацию и даже еще большую архаизацию региона. Более того, в том случае, если силы цивилизации, традиционно присутствовавшие — когда эффективно, а когда не слишком — в этом кипящем котле с ненадежной крышкой, устав от своего бремени, покинут его, оставив на усмотрение многочисленных религиозно-племенных групп и противоречивых режимов, последствия могут оказаться тяжелее, чем можно себе представить.

Где искать ближневосточную стабильность? Возможна ли она в принципе? Недавно Саудовская Аравия, ключевой игрок, институционализованный оплот в целом традиционного для этого региона образа мысли и уклада жизни, силами нового короля Салмана ибн Абдулазиза аль Сауда на фоне бюджетного кризиса затеяла реформы согласно программе под названием “Взгляд-2030”. Уже сменен ряд министров правительства, включая тех, кто пробыл на своем посту более 20 лет. Правительство рекрутировало много иностранных консультантов, в нем появились бывшие бизнесмены и банкиры. Мотор реформ — второй крон-принц Мохаммед ибн Салман заявил немыслимую еще недавно вещь: у страны нет иной идеологии, кроме национального развития модернизации.

Реформы должны затронуть не только такие сферы, как национальная фондовая биржа, которая должна открыться иностранцам, но и сам образ жизни саудитов: например, больше женщин станет работать, доля таковых должна возрасти с 22% женского населения сейчас до 30% в 2030 г. Несмотря на кажущуюся скромность прироста, на страницах The Washington Post реформу в целом уже назвали “революцией, замаскированной под реформы”, что, пожалуй, справедливо. А вот что означает слово “революция” применительно к Ближнему Востоку, полагаю, много говорить не стоит. На фоне падения нефтяных цен вдвое против предыдущих нескольких лет и, более того, знакового превращения США из некогда главного импортера в экспортера нефти (тут пока промолчим о роли ВИЭ в мировой экономике) серьезнейшие модернизационные изменения в критически важной и очень консервативной стране хронически нестабильного региона не дают повода к самоуспокоению.

Но это не все. Непрекращающиеся пульсации токсичной архаики в “южном поясе” ныне попадают в резонанс с волной недовольства ускоряющимся прогрессом, становящимся все более элитарным, и вызываемыми им изменениями в жизни людей в самих странах G7. Силы развития слишком часто грубо выталкивают на обочину не только целые страны и цивилизации, но и значительную часть населения самих стран — очагов эволюции. Это для таких сил довольно естественное поведение, не делающее их, впрочем, более приятными для восприятия массами людей с их привычным образом жизни. Отсюда — наступление популизма и стремление к изоляционизму. В том числе настойчивые призывы прекратить решать за местное население проблемы Ближнего Востока.

Происходит подобное не в первый раз — достаточно вспомнить историю индустриальных революций. Но на этот раз благодаря торжеству демократии и появлению массовой сетевой инфраструктуры недовольные имеют достаточно громкий голос и возможность пусть не в такой большой степени, но существенно влиять на события. В этой связи следовало бы повести отдельный разговор о г-не Трампе как потенциальном дестабилизирующем факторе очень большой силы — только если верить всем его заявлениям выборного периода, но тут отметим лишь то, что Трамп является, разумеется, эхом этого самого нарастающего ропота. Сумеют ли паллиативные меры вроде введения безусловного минимального дохода предотвратить эту ипостась глобального конфликта?

Все это, конечно, не делает мир более спокойным. Одновременные горизонтальный (условный “юг” против условного “севера”) и вертикальный (внутри обществ) конфликт прогресса и архаики не может не вызывать тревоги, однако мы говорили о большем: о войне. Война перманентна на Ближнем Востоке, но мир теперь опасается чего-то более критического, более масштабного. Возможно ли подобное в реальности?

Магия цифр у нас вполне популярна. 1917 vs. 2017 — первая аналогия, щекочущая нервы в постепенно теряющем привычные черты мире.

По мере того как я, не доверяя до конца никому, самостоятельно методично пробирался через кладбище европейских новостей начала прошлого века в поисках пугающих параллелей между нашим временем и кануном Первой мировой, я все больше понимал, что такие параллели практически отсутствуют. Хотя есть свидетельства того, что экономический рост конца XIX — начала XX в. на плечах индустриальной революции породил сверхоптимистичные ожидания у части элит от тогдашнего этапа глобализации и технологического прогресса — почти как сегодня, — на самом деле те времена в Европе были весьма конфликтными во многих отношениях. Это были времена высочайшей социальной напряженности, воинствующего национализма и господства империалистического мышления почти у всех политиков, кроме крайне левых. Никакие современные феномены вроде Brexit и рядом не стоят с имперскими и националистическими, даже шовинистическими настроениями того времени. Глядя на тот период истории, когда вызревали величайшие конфликты XX в., приходишь к выводу, что относительно недавнее вручение Нобелевской премии мира Евросоюзу было не только бюрократическим актом.

Следующая аналогия: тектонические сдвиги экономических, технологических и социальных парадигм двух первых декад XXI в., пожалуй, сопоставимы по масштабу с историческим периодом между первой и второй мировыми войнами. Крах европейских “сухопутных империй” (сравните с крахом соцлагеря), выход на арену советского социализма (грубый аналог: изменение мирового пейзажа в результате возрождения ЮВА), быстрый рост крупнейших экономик (с 1921 по 1929 г. реальный ВНП на душу населения в США вырос в постоянных долларах почти на 30%, рост ВВП Великобритании в 1921—1925 и 1932—1937 гг. достигал 5% в год). Все это было дополнено бурным прогрессом в технологиях: появление конвейерного производства, развитие авиации, радио, множество новаций на бытовом уровне, включая, например, массовое использование холодильников. Имел место впечатляющий рост финансовой, биржевой активности: уровень индекса Доу Джонса конца 1920-х был вновь достигнут лишь в 1954 г. И все это завершается Великой депрессией в США, постепенным закатом и демонтажем основы валютной системы в течение многих лет — золотого стандарта, а затем — мировой войной, второй серией.

Пугающая аналогия с нулевыми? Если бы история действительно повторялась явно, заниматься анализом и прогнозированием было бы не очень интересно. Сходство ряда процессов в самых общих чертах говорит в основном о том, что значимость происходящего примерно одинакова. Но не более. Хотя бы потому, что крайне сложно ответить на простой вопрос: кто с кем будет воевать сегодня?

В англосаксонском мире, судя по опросам, таким потенциальным противником воспринимается Россия. Г-н Трамп видит в главных (будущих?) неприятелях Китай, который, впрочем, ровно никак не зарекомендовал себя в настоящее время в плане участника большой военной шахматной партии. НОАК стремительно модернизируется, но мало кто может с уверенностью сказать, чего на самом деле хочет Китай от своих вооруженных сил, кроме разнообразных формальностей — мощные ВС положены Китаю по статусу. Остаются домыслы, предполагающие, например, агрессивные планы насчет Тайваня, но это лишь домыслы. Сам же Китай, судя по его действиям, в целом пока следует заветам Дэн Сяопина о невмешательстве в конфликты, хотя, конечно, в современном мире такую стратегию столь крупной стране с теми или иными амбициями реализовать на все 100% не так просто.

Что касается войны с терроризмом, это, разумеется, в значительной степени фигура речи, подразумевающая лишь локальные конфликты средней или даже низкой степени интенсивности. Даже конфликт в Сирии — это не ирано-иракская война из недавнего прошлого.

Главное, что должно внушать оптимизм относительно вероятностей широкого военного конфликта, — это отсутствие двух факторов: характерного для 1914 и 1939 гг. чисто ресурсного восприятия конкуренции (рецидив доиндустриальной эпохи) и непосредственного территориального контакта равноценных по силе военных держав имперского образца, готовых применять силу для решения конфликтов.

Однако то, чего, как водится, нельзя исключить вовсе, так это господина случая, пресловутого черного лебедя, многократно воспетого в наши дни, что налагает на тех, кто способен сегодня затевать настоящие конфликты, особенно высокую ответственность. Каковая, увы, не всегда обнаруживается.

Николай КАЩЕЕВ, директор по исследованиям и аналитике Промсвязьбанка