Конец прекрасной эпохи

Мир вступает в период нового индустриального рывка третьих стран.

Кризис. Но какой? Конец рейганомики и спекулятивных финансов 80-х? Шумпетеровское “созидательное разрушение” устаревших монополий? Конец самой американской гегемонии, продолжавшейся почти столетие? А может, и подавно — смещение центров мировой цивилизации и геополитической мощи, что пятьсот лет централизовывали всю миросистему вокруг Западного ядра? Может статься, что всё вышеназванное, притом — одновременно.

Большая сделка

Начнём с ближайшей предыстории. В конце 1973 года ОПЕК, дотоле малозначимый картель стран-экспортёров нефти, впятеро вздул свои цены с 3 до 15 тогдашних долларов за баррель, что спровоцировало на Западе экономический кризис. Президент Никсон, который не мог употребить силу на фоне уотергейтского скандала и поражения во Вьетнаме, отправил к ближневосточным правителям хитроумного Киссинджера. Результатом стала тайная сделка, которая спасала интересы США, хотя больно била по европейским союзникам, не говоря о большинстве стран третьего мира. Вкратце: цены на нефть по-прежнему исчислялись только в долларах, которые весь мир должен был покупать у Америки, чтобы расплачиваться с ОПЕК, чьи сверхдоходы затем надлежало вкладывать в банки США. Между тем и без всякого тайного сговора иранский шах и арабские шейхи держали бы свои авуары на долларовых счетах, поскольку они не собирались лишаться военного покровительства Соединённых Штатов. Да и во что, как не в американские ценные бумаги, могли они вложить свои возросшие доходы?

Возникшая на финансовых рынках Запада горячая масса нефтедолларов искала доходного применения. При этом зрелые промышленные секторы развитых стран, в первую очередь самой Америки, к началу 70-х уже столкнулись с проблемой сбыта — провозвестником грядущего структурного кризиса — и, соответственно, с понижением нормы прибыли. Жертвами стали и некогда славное британское судостроение, и металлургия немецкого Рура, и автопром Детройта.

Добавьте к этому массу “евродолларов” и прочих экспортных долларов, которыми США в 50—60-х щедро расплачивались за свои военные базы по всему миру и тем самым мощно субсидировали многочисленных союзников, особеннов период войн в Корее и Вьетнаме. В 1974—1980 годах американские банкиры буквально осаждали правительственные приёмные по всему миру, предлагая весьма льготные займы.

Новый мировой порядок

Многим странам тогда срочно требовалась наличность, чтобы откупиться от протестующих масс студентов, молодых специалистов и рабочих, которые сформировались в период колоссального послевоенного бума. Всевозможные молодые шестидесятники бунтовали повсюду с 1968 года.

Кроме того, правительства стремились поддержать высокие темпы индустриального роста и создать передовые секторы в надежде, что к моменту погашения кредитов новые источники доходов покроют долги. Именно так Египет, Бразилия и Югославия начали создавать собственные фармацевтику и автостроение. Никто ещё не предполагал, что вскоре эти проекты неизбежно перерастут свои национальные рамки, столкнутся с протекционизмом Запада и жесткой конкуренцией восточноазиатских “тигров”.

Была ли катастрофа проектов ускоренного развития такой уж неизбежной?

Сейчас никто уже не спорит, что националистические проекты автаркии и импортзамещения к тому времени себя исчерпали. В конце 70-х годов возникает перспектива перехода к экспорториентированному промышленному росту. Для этого, однако, требовалось обеспечить новоиндустриальные экономики доступом на мировые рынки, без чего эти проекты просто бы сорвались.

Поэтому в конце 70-х в повестке дня возникают требования нового мирового экономического порядка. По сути, это была первая попытка политической координации экономических требований на уровне всего тогдашнего третьего мира — нечто вроде гигантского ОПЕК. Целью было заставить развитые страны поделиться рынками и технологиями, а не отделываться помощью.

Кроме того, страны, как тогда выражались, Юга собирались сознательно стимулировать торговлю внутри своего блока. Упрощённый пример: Бразилия по умеренной контролируемой цене поставляет в Анголу свою технику, взамен получая нефть, хлопок и другое сырьё — тоже по устойчивым ценам, защищённым от крайних рыночных колебаний с тем, чтобы Ангола сохраняла платежеспособность. По мере усложнения технологической цепочки бразильская промышленная продукция выходит на мировой рынок, а Анголе передаются менее технологичные компоненты промышленного производства и (непременно!) соответствующие каналы сбыта.

Именно так происходила индустриализация Южной Кореи и Тайваня, куда с начала 60-х передавались менее прибыльные звенья японских производственных цепочек с соответствующими экспортными навыками и связями. Собственно, идея нового мирового экономического порядка и заключалась в создании политических механизмов, способных воспроизвести для всех стран Юга то, что США (а также Северная Европа по отношению к Испании, Португалии и Греции) некогда предлагали своим стратегическим клиентам по сугубо геополитическим соображениям холодной войны.

Но тут в игру вступил структурный ограничитель — сами размеры мировой экономики. В ХХ веке элиты Запада согласились поделиться доходами с собственным кадровым пролетариатом перед лицом совершенно реальной катастрофы мировых войн, фашистских завоеваний или коммунистических революций. Результат превзошел все ожидания. Западный пролетариат успокоился и стал ездить на собственных машинах за пособиями, тем самым продолжая потреблять даже в периоды безработицы, а страны советского блока столкнулись с совершенно для них невыносимым демонстрационным эффектом. Но одно дело поделиться долей пирога с не таким уж и многочисленным, но центрально расположенным (и, добавим, белым) населением Запада, и совсем иное — делить пирог уже со всем (цветным) третьим миром.

Вот почему вызванный ОПЕК рост сырьевых издержек произвёл в 1974—1975 годах кризис, сломавший прежние компромиссы и приведший к деиндустриализации Запада.

Экономист Джованни Арриги называет этот кризис сигнальным, за которым последовало мощное восстановление нормы прибыли — на основе спекулятивных финансов и одновременного снижения доли зарплат в национальном доходе. Однако подобное восстановление в принципе не могло быть устойчивым.

Глобализация

Впервые это модное слово возникло в 1984 году в редакционном комментарии “Уолл-стрит джорнэл” по поводу решения кабинета Маргарет Тэтчер, открывавшего иностранным банкам прямой доступ на финансовый рынок лондонского Сити. Показательно, что до 1991 года неологизм “глобализация” употреблялся только с прилагательным “финансовая”.

После разгрома профсоюзов в некогда ведущих, но теперь низкоприбыльных отраслях угледобычи и машиностроения Тэтчер остро требовалось создать новый ведущий сектор. С распадом Британской империи Сити утратил было своё значение мирового денежного насоса, но теперь воспрял благодаря родовым связям с Америкой и близости к Европе. Ожил и Лондон, где резко выросли цены на недвижимость, скупаемую своими и пришлыми рыночными игроками.

Тем временем некогда славные Глазго, Белфаст, Манчестер и Бристоль переживали повальное закрытие шахт, заводов и судоверфей с соответствующим букетом социальных патологий от алкоголизма и распада семей до ирландского и мусульманского терроризма (пакистанцев в 50-е годы завезли в качестве лимитчиков для давно устаревших текстильных фабрик). Но дело было сделано, капиталы высвобождались из привязанного к конкретной стране и местности материального сектора и утекали в глобальные финансы.

К тому времени кризис на Западе продолжался уже десятилетие, с никсоновской вынужденной девальвации доллара 1971 года и формального краха БреттонВудской системы международных финансов, которая после 1945 года служила барьером против повторения больших депрессий. Правительства западных стран вкачивали ликвидность в свои экономики в надежде на повторение кейнсианского эффекта мультипликатора, который выручал со времён Великой депрессии и послевоенного восстановления. Попросту говоря, и капиталистам, и рабочим по-всякому раздавались деньги в расчёте на стимуляцию потребительского спроса и технического переоснащения. Но на сей раз почему-то деньги вызывали только инфляцию вкупе с деловым застоем (стагнацией) — стагфляцию.

И в 1979 году новый глава американского центробанка Пол Волкер резко поднял ставки по кредитам. Расчёт был на ускорение вялотекущего кризиса, чтобы выжившие сильнейшие перехватили активы и рыночные секторы у старых и немощных и поскорее запустили следующий подъём. Повышение ставок должно было стимулировать приток капитала, что позволяло и далее финансировать дефицит баланса текущих операций. Именно в силу своего размера и особого положения в мировых делах США, в отличие от прочих страндолжников, ещё долго (вплоть до сегодняшнего дня) могли избегать болезненной структурной перестройки — сокращения импорта и увеличения экспорта.

Результат превзошёл ожидания. Против всех левых, да и правых теорий, в “центр империализма” со всего мира хлынули инвестиции. Из экспортёра капитала США стремительно превращались в импортёра, из мирового кредитора — в крупнейшего должника. После шока начала 80-х экономика США вступила в длительный период процветания, по крайней мере, для инвесторов и политиков, которым больше не требовалось решать бюджетные головоломки. Рейган получил средства и на пушки (колоссальные ассигнования на техническое и психологическое перевооружение новой профессиональной армии после поражения во Вьетнаме), и на масло, которое теперь доставалось верхним и верхнесредним слоям общества, расположенным в социальной структуре ближе к финансовым потокам и процессу отбора кандидатов на выборах.

Новый капитализм

Политический климат миросистемы менялся кардинально. Новые левые движения, ещё недавно сотрясавшие устои западного общества, распались так же быстро и бесславно, как и их непризнанные собратья — советские диссиденты и демократы после 1991 года. При всём порыве у этих сил не оказалось никакой позитивной программы. Солидные профсоюзы, приученные к лёгким деньгам без забастовок, теперь оказались один на один с ожесточившимся менеджментом, отныне всегда готовым перенести производство в Мексику или Корею. Когда забастовки всё же случались, ответ властей был суров, как в далеком XIX веке. Президент Рейган начал с показательного избиения элитного профсоюза авиадиспетчеров, которых попросту заменили военными профессионалами.

В 1980 году на первый план выдвигается другая стратегия: капитал, прежде всего американский, уходит из скованного национальными рамками производства в глобальные финансовые спекуляции, ломая прежние политические барьеры и механизмы регулирования. Если легендарные капитаны американского бизнеса первой половины ХХ века выступали организаторами производства (Карнеги, Форд, Рокфеллер, даже Дисней), то героями новой эпохи становятся финансовые игроки — Трамп, Баффет, Сорос. Их первое очевидное преимущество — биржи — лишь опосредованно связаны с производственными цепочками, так что не побастуешь. Но куда большее премуищество в том, что капитал в финансовой форме очень мобилен, адаптивен и всеяден. Развитие электроники дало ему возможность буквально в секунды перемещаться из сектора в сектор, из страны в страну. Оставалось только снести препятствия для глобализации финансов.

В 1979—1982 годах третьи страны в целом откатились в мировой иерархии доходов на душу населения на позиции колониального периода. Захлебнулись национальные проекты промышленного роста, финансировавшиеся за счёт дешёвых кредитов 70-х годов, а с ними и разговоры о новом экономическом порядке. Правительства выстраивались в очередь за спасательными кредитами МВФ, которые теперь обставлялись монетаристскими требованиями жёсткой экономии, ликвидации субсидий и защитительных барьеров. Это открывало для сильнейших финансовых игроков мира всё больше рынков и доступ к бросовым теперь активам обанкротившихся госсекторов. Слом границ и барьеров, собственно, и стал основным процессом глобализации.

В течение следующего десятилетия США регулярно поглощали до 75% прироста мирового инвестиционного капитала. Если раньше какой-нибудь Сьерра-Леоне доставались хоть крохи, то теперь в привлечении капитала приходилось конкурировать с самой Америкой, чьи финансовые инструменты давали устойчиво высокий доход при минимальных рисках.

В распаде Югославии повелось винить этнические конфликты. Забывается при этом, что с 1980 по 1990 год реальные зарплаты в стране упали втрое на фоне раскручивающейся гиперинфляции. Передовые промышленные отрасли, на которые ранее возлагались большие надежды, оказались в коме под давлением резко вздорожавших кредитов и таких неожиданных конкурентов на авторынке, как, например, Южная Корея. Видя судьбу Чаушеску, сербский номенклатурщик Слободан Милошевич, в молодости не чуждый западнического плейбойства, резко поворачивает к национализму.

Наверное, не случайно и то, что среди основателей “Аль-Каиды” было столько египетских технарей, перенёсших распад своих отраслей и нашедших выход своему отчаянию в программе борьбы бывшего саудовского автодорожника Усамы бен Ладена.

В СССР не осознали происходящего в третьем мире. Там готовили асимметричный ответ на “звёздные войны” Рейгана, а беды Югославии воспринимали свысока, если не злорадно: “Доигрались со своим социалистическим рынком и самоуправлением”. По сути ведь советская Россия была одним из первых и крупнейших образцов диктатуры развития, успешно вышедшей на уровень индустриализации середины ХХ века, но там же и застрявшей.

Предположение, что СССР по структуре импорта/экспорта приближался к третьему миру и мог бы угодить в долговую ловушку, отметалось с порога. Остаётся гадать, насколько удалась бы перестройка при высоких ценах на нефть. Фактом остаётся то, что спад мирового производства и смещение инвестиционных приоритетов американского капитала (но едва ли злая воля антикоммунистов, у которых просто не могло быть такого дара предвидения) привели к длительномупадению цен на сырьё, включая нефть, в самый неподходящий для Горбачёва момент. Распад СССР убирал последнее крупное препятствие на пути американской финансовой глобализации. Вернее, так всем казалось в 90-е годы.

Пробуждение Азии

Молодые центристы Клинтон и Блэр, сменившие жёстких стариков Рейгана и Тэтчер, стремились поставить доставшуюся им глобализацию на более устойчивую основу многосторонних договоренностей между победителями и проигравшими предшествующего десятилетия. Они предлагали расплывчатое “сотрудничество в поиске решений”, а в будущем обещалось всеобщее воссоединение в новом технологичном, динамичном, толерантном, открытом и мультикультурном глобальном социуме. Риторика глобализации в годы Клинтона достигает своего пика.

Одновременно возникает колоссальный финансовый пузырь, который триумфально провозглашается бумом “новой предпринимательской экономики” без спадов и рисков. Многоцветье факторов тут, как всегда, запутано до предела. Но в целом понятно, что средства, высвободившиеся из государственных банкротств по всему миру, должны были куда-то притекать. Офшорные банки ведь предлагают анонимность, но невысокую доходность. Поэтому капиталы, бегущие вместе с завладевшими ими анонимными бенефициантами от политических и криминальных рисков, должны куда-то вливаться. А что привлекательнее ёмких, открытых и вполне безопасных рынков недвижимости и финансов Нью-Йорка или Лондона? Это была финансовая пирамида, но особого свойства — её подпирали США всей своей суверенной мощью и прежним авторитетом. Гегемония доллара и финансовых институтов США обеспечивали глобальный сбор ренты, но без грубого и явного принуждения, а объективно, в силу сложившейся архитектуры миросистемы.

Но любая сложная система изменчива. Основы власти постоянно требуют ремонта и поддержания. Возникает, скажем, евро. Его пока довольно легко сдерживать — Евросоюз свыкся с положением привилегированной опеки. Но как быть с Китаем?

К концу 90-х вдруг выяснилось, что баснословные долги США скупает прежде всего Китай. Америке предложили сделку, от которой она не могла отказаться. Всё ещё бедная, но беспрецедентно быстро растущая и вдобавок, конечно, гигантская азиатская страна финансировала потребление богатого общества, которое быстро теряло основы своего индустриального производства. Продолжение гигантской индустриализации Китая требовало поддержания где-то в мире столь же гигантского спроса. Китай стал ссужать Америку, чтобы поддержать американский уровень потребления. Ситуация неслыханная и оттого трудно поддающаяся прогнозированию.

Конечно, историки мировой экономики давно понимали, насколько средневековый Китай опережал остальной мир в развитии рынков. Страна, где изобретали бумажные деньги, когда Европа жгла еретиков. Но кто слушал историков?

А если почитать Фернана Броделя или Джанет Абу-Лугод, то можно также узнать нечто поразительное и, вероятно, актуальное об Индии. Стоит пристально следить и за былыми центрами исламской коммерции, Ираном и Египтом. Дело учёных — объяснить, как именно сохранились стародавние экономические традиции этих регионов, которые Бродель называл великими колёсами торговли. Но факт, что эти традиции где-то подспудно сохранялись в течение веков господства Запада. Теперь колёса приходят в движение. И образованные люди в тех странах хорошо помнят свою историю, как славную, так и бесславную в века европейского господства. Так не окажется ли господство Запада историческим эпизодом?

Перенапряжение

Для объяснения американского вторжения в Ирак придумано много теорий. Большинство из них слишком мелкие и слишком заговорщические. Неоконсерваторы считали, что клинтоновские экивоки лишь трата времени в противостоянии главной угрозе гегемонии США — экономическому росту Китая. Они также осознавали невозможность справиться с Китаем так, как Рейган справился с конкуренцией Японии. Токио вынудили принять американские правила ведения “открытой игры”, что привело к краху выстроенной на азиатском кумовстве финансовой системы и многолетней стагнации.

Пекин оказался неподатливей. Конечно, Китаю приходилось накапливать гигантские долларовые запасы от почти односторонней торговли с США, тем самым поддерживая курс доллара и американское потребление. Но при этом Китай развернул инфраструктурное строительство, перед которым меркнут достижения “нового курса” Рузвельта. Прямая война с ядерным Китаем тоже исключалась. Антикоммунистическая либеральная революция пережившему свой 1989 год Китаю явно не грозила.

Война же с Ираком убивала много зайцев. США демонстрировали миру возможности самой дорогой армии в мире и способность действовать по собственному усмотрению, блокировали беспокойный Иран, получали центральное место на Ближнем Востоке и, наконец, фактически входили в состав ОПЕК. Не Европа и не арабы были призваны стать главной аудиторией этой демонстрации имперской мощи, а именно Китай. Но вышло иначе.

Об опасности геополитического перенапряжения давно предупреждали и умнейший консервативный политолог Джон Миершаймер, и левый радикал Иммануил Валлерстайн, и либеральный историк Пол Кеннеди. О том, что будущие войны на периферии будут вестись не в пустынях и джунглях, а в городских трущобах, где высокоточное оружие бесполезно и всё будет по-прежнему зависеть от пехоты, говорили и Анатоль Ливен, и многие другие трезвомыслящие теоретики. В Пентагоне едва не все смотрели “Битву за Алжир” — великий и беспощадно реалистичный фильм Джилло Понтекорво о городских партизанах в мусульманской стране. Но имперская идеология и сознание собственной мощи ослепляют самих пропагандистов. На закате империи такое случается нередко.

Георгий ДЕРЛУГЬЯН