“Нельзя безоглядно помогать в той ситуации, когда спасать уже нечего”, — Дмитрий Медведев, президент Российской Федерации

— Господин президент, вы собираетесь в США. Чего вы хотите достичь в ходе этого визита? И что, в частности, по вашему мнению, изменилось в характере отношений с новым президентом США?

— Я хотел бы продолжить наше общение с президентом Обамой. Хотел бы закрепить те положительные тенденции, которые образовались в российско-американском диалоге. Не секрет, что еще несколько лет назад он деградировал практически до очень низкого уровня, чуть ли не до состояния холодной войны. Это очень печально, на мой взгляд, и для американцев, и для русских. За последнее время нам удалось восстановить полноценное общение, мы достигли вполне конкретных результатов. Достаточно вспомнить нашу синхронную работу по международным проблемам, подписание договора СНВ-3, наши проекты, которые сейчас пытаемся реализовывать, и целый ряд других аспектов, по которым мы стали лучше друг друга понимать.

Поэтому мне бы хотелось продолжить общение с моим коллегой, с которым у меня установились хорошие отношения. Я всегда говорю, что отношения между президентами — это необходимое условие добрых отношений между странами, но не достаточное. Нужно, чтобы была еще и государственная воля, поддержка других властей, поддержка гражданского общества, поддержка бизнеса, и тогда все получится. Я впервые собираюсь посетить Кремниевую долину. Это интересно мне и как человеку. И интересно познакомиться с теми достижениями, с теми компаниями, которые размещены в Кремниевой долине и которые представляют квинтэссенцию научно-технической мысли Соединенных Штатов Америки. А с другой стороны, впитывают в себя все лучшие силы, которые приезжают в США из других стран, в том числе из России. [В Кремниевой долине] очень много выходцев из России, наших граждан. Задача моя очень проста и сложна в то же время. Я хотел посмотреть, как это устроено в Кремниевой долине. Мне бы хотелось создать что-то подобное в Российской Федерации, но, естественно, соответствующее нашему представлению. Есть такой проект “Сколково”, который был уже подготовлен и по которому есть решение. Мы хотим создать отдельный город недалеко от Москвы, куда [должны будем] привлечь частные инвестиции — как российские, так и иностранные. Поэтому знакомство с опытом Кремниевой долины мне представляется весьма и весьма любопытным. Есть и другие интересные встречи, другие предприятия, которые для меня будут интересны. Я никогда не был в Сан-Франциско, никогда не был в Калифорнии. Но помимо этой части есть, конечно, более формальная часть — это переговоры с моим коллегой в Вашингтоне. Типичная страница [повестки дня], но от этого не меняется суть наших дискуссий, суть наших переговоров. Надеюсь, что мы сможем обсудить практически всю российско-американскую повестку дня. Но упор мне бы лично хотелось сделать на нескольких вещах, я сказал уже об этом Бараку Обаме, — на экономическом сотрудничестве между Россией и Соединенными Штатами Америки. Потому что мы за последнее время укрепили наше сотрудничество в сфере безопасности, но существенно не улучшили контакты в области экономики. Это не значит, что их нет: и инвестиции существуют, и объем торгового оборота измеряется десятками миллиардов долларов, но это все равно не тот уровень, который приличествует России и Америке. Вот об этом я надеюсь поговорить.

Есть еще ряд застарелых болезней — таких как, например, наше вступление в ВТО. Американские партнеры обещали нам здесь поддержку. Не знаю, как будут развиваться события, но я хотел бы поговорить об этом с моим коллегой и делать все для того, чтобы вступление Российской Федерации во Всемирную торговую организацию наконец состоялось. Как принято говорить, мяч на стороне американцев.

— Что реально может сделать американское правительство в ходе этого визита для того, чтобы ускорить присоединение России к ВТО?

— Нужно договориться по нескольким относительно небольшим, но еще остающимся дискуссионными позициям, по которым сейчас ведут переговоры наши коллеги: и правительство РФ, и торговые представители, и другие официальные лица из Соединенных Штатов Америки. Расхождения, на мой взгляд, сейчас совсем минимальные, они носят такой [вкусовой] характер, на мой взгляд, или же все-таки они связаны с тем, как понимают свои экономические интересы Соединенные Штаты Америки. Я думаю, что мы должны перешагнуть через этот рубеж, потому что от присутствия России в ВТО здесь выигрывает не только Россия, для России это в известной степени испытание, но выигрывает и в целом вся система Всемирной торговой организации. Потому что мы хотим действовать по одним и тем же правилам. [Нас порой критикуют]: “Здесь что-то не так сделано, здесь вы занимаетесь какой-то поддержкой той промышленности или тех отраслей, которые в этих условиях поддерживаться не должны”. В общем, обычно идет на эту тему дискуссия. Так вот, она отпадет сама собой, как только Российская Федерация вступит в ВТО. Нас уже водят за нос довольно давно, гораздо больше, чем некоторые другие очень крупные экономики. Я уже не говорю о том, что сегодня во Всемирной торговой организации присутствуют такие страны, чью экономику рыночной назвать нельзя, но они там есть, а России нет. Поэтому еще раз повторяю, я надеюсь, что те обещания, которые были когда-то и мне даны со стороны действующей американской администрации, будут исполнены.

— Сейчас большинство стран Западной Европы страдают от финансового кризиса. Вы тесно за этим следите. Как вы думаете, этот кризис в самом начале, в середине или в конце?

— Если говорить, внимательно относясь к событиям, то я думаю, что мы находимся на стадии выхода из кризиса и уже пора готовить то, что называется стратегией выхода. Другое дело, насколько подготовлены к этому наши экономики. Где-то это может быть лучше сегодня, где-то это может быть хуже… Я знаю, что многие государства, и Соединенные Штаты, пока еще настаивают на том, чтобы продолжить стимулирование собственной экономики. Но мне представляется, что все-таки стратегию выхода уже пора вовсю обсуждать. Потому что в противном случае мы будем только разогревать аппетиты и не получим окончательного результата. Поэтому я думаю, что мы приблизительно в этой точке — и это подтверждается рядом экономические показателей. Практически везде, во всех странах, крупных экономиках, быстро развивающихся рынках, допустим, таких, как Китай или Индия, начался рост. У нас рост медленнее, но неплохой, около 4% сейчас. Если удастся его сохранить, я считаю, что это уже неплохой показатель, и именно поэтому нам нужно думать о стратегии выхода. Конечно, при этом необходимо сохранить отдельные стимуляционные меры — нельзя сразу все бросить. Мы в прошлом году истратили на поддержку собственной экономики около $200 млрд, это очень приличные деньги, и за счет этого нам удалось решить целый ряд проблем, в том числе и не остановить важные предприятия, обеспечить их заказами и мягко выйти [из кризисной ситуации]. Но так не должно продолжаться все время, условия несколько иные, все меняется. Поэтому я надеюсь, что мы сейчас находимся в этой [завершающей] фазе.

— Считаете ли вы, что некоторые европейские страны извлекли жесткий урок относительно того, как надо балансировать бюджет? И какую точку зрения вы больше поддерживаете — германскую или французскую?

— Некоторое время назад у меня был визит в Германию. И мы долго, на протяжении часов, эту тему обсуждали с моей коллегой, канцлером Ангелой Меркель. И весь разговор крутился вокруг того [вопроса ]: вы за что — за стабильность или за солидарность? Это как бы водораздел позиций ряда стран Европейского континента, Евросоюза. Но всякое сравнение — оно достаточно примитивно. Понятно, что позицию солидарности в значительной степени отстаивают те, кто придерживается в большей степени левых взглядов, а позицию стабильности обычно отстаивают правые. Я считаю, что надо отстаивать прагматичную позицию.

Эта позиция заключается сегодня в следующем. Мне трудно давать советы Евросоюзу, они не нуждаются в моих советах, они сами справляются, я надеюсь, — но тем не менее нужно все равно выбирать какую-то золотую середину. Не должно быть экономики, нельзя безоглядно помогать той ситуации, когда уже спасать нечего, нужно все-таки исходить из трезвых соображений. Но в то же время разумные меры по поддержке ряда слабых экономик для спасения общей идеи, а общая идея — это общий европейский рынок и единая национальная валюта евро. Так вот: в этом случае общие меры — они необходимы, и, кстати сказать, они такие меры приняли. Потому что решение о выделении триллиона евро — это решение в пользу поддержки общей стабильности на Европейском континенте. Поэтому мне кажется, что здесь нельзя эти вещи противопоставлять друг другу, но, конечно, бесконечная солидарность и помощь, которая не приносит результата, — это очень опасный путь.

— Если кризис будет распространяться и, например, Испания или Португалия столкнутся с проблемами, то Россия предложит институциональную финансовую помощь для того, чтобы обеспечить стабильность в Европе?

− Очень заинтересован в том, чтобы была стабильность, потому что Россия — европейская страна. Мы не член Евросоюза, но мы европейская страна. [Кроме того] наши золотовалютные ресурсы разделены между несколькими корзинами. Они в долларах, они в евро, частично в фунтах стерлингов, некоторые другие валюты тоже используются, такие как швейцарские франки. Поэтому от того, насколько хорошо обстоят дела на Европейском континенте, зависит и наше благополучие. Поэтому мы очень наблюдаем за этой ситуацией, и, когда последний раз я общался на эту тему — долго общался, подчеркиваю, — с канцлером Федеративной Республики Германии, я сказал, что мы очень надеемся, что меры по поддержке евро, поддержке экономики принесут результаты. У нас есть отдельные отношения со всеми странами, в том числе с теми, которые сейчас попали в трудную ситуацию, — с Грецией, и с Испанией, и с Португалией, и, конечно, мы будем это учитывать в наших отношениях. Но я все-таки считаю, что основные меры поддержки должен предпринять Евросоюз, и они такие решения приняли. Сейчас главное, чтобы они довели это до конца, чтобы они не бросили. Потому что иначе, как я уже сказал, может начаться центробежный процесс, и тогда в Евросоюзе будут побеждать те, кто выступает за сворачивание единой валюты и сворачивание единого рынка. [А это] шаг назад.

— Вы серьезно опасаетесь провала единой европейской валюты?

— Такую опасность исключать нельзя. Не так давно у нас был саммит Россия — Евросоюз, и [на нем] мы обсуждали ситуацию [с евро]. Потому что возникла уникальная ситуация. Сегодня в Европе есть государства со слабой экономикой и сильной валютой, чего никогда не было в истории человечества. Никогда не было в экономической истории. Потому как эта валюта носит наднациональный характер, но она в конечном счете определяется экономической мощью отдельных государств, а некоторые из них — слабые звенья. <...>

Я не преувеличиваю угрозу, но ее недооценивать нельзя.

− А вы как считаете?

— Есть угроза того, что действительно это может произойти. Правительства должны выполнять меры, которые они объявили. И если вдруг мы увидим, что они не привержены этим обещаниям, то это вновь усилит кризис, и его надо будет решать уже с гораздо меньшими ресурсами. Россия сможет оказать поддержку, если действительно эта проблема окажется заразной?

— По поводу поддержки России я просто отдельно скажу. У нас есть внутренние задачи, которые мы должны решать. И у нас достаточное количество внутренних проблем, у нас экономика еще не оправилась от кризиса. Но есть целый ряд проектов, где мы действительно работаем с государствами, у которых сегодня ослаблена экономика. И если рассматривать это сквозь призму наших отношений в этой сфере, по таким проектам, то, наверное, да. Если говорить о прямых финансовых вливаниях, желательно, чтобы это делали партнеры по Евросоюзу.

Есть еще одна проблема, очень сложная: каким образом побудить слабеющие экономики осуществлять жесткую экономическую политику. Это как раз и есть этот конфликт между стабильностью и солидарностью. Потому что выполнять рекомендации, даже самые умные, которые дают другие страны или Еврокомиссия, это очень сложно. Особенно когда на улице стоят тысячи людей и требуют роспуска парламента и правительства как не справившихся [с ситуацией]. Поэтому от того, насколько последовательны будут правительства государств со слабеющей экономикой в реализации этих экономических мер, и зависит успех общей политики по преодолению кризиса, который возник некоторое время назад в экономике Евросоюза. Вообще, это все настораживает, потому что, конечно, это может восприниматься и как вторая волна того кризиса, который начался в 2008 г., это очевидно. Я думаю, что мы завтра об этом поговорим во время нашей дискуссии, которая будет проходить на [Петербургском экономическом] форуме.

— Когда вы поедете в США, то увидите, что страна сильно сейчас сосредоточена на кризисе в Мексиканском заливе. Прежде всего, BP или американское правительство обращались к российскому правительству, учитывая российский опыт в добыче нефти на больших глубинах?

И в более широком контексте: как вы считаете, этот кризис фундаментально изменит характер глобальной нефтяной промышленности? Как изменится уравнение между риском и доходами из-за этой утечки нефти?

— Это большая проблема. Такая проблема способна расшатать все что угодно. И ответ на эту проблему — он очень сложный, [ потому что] масштаб бедствия такой большой. Да, разливы нефти были и раньше. У нас есть целый набор [международных] конвенций на эту тему, для того чтобы посмотреть, что делать. Вы знаете, [вот] к какому выводу я пришел: несмотря на то что у нас есть юридическая база для устранения небольших проблем, у нас все-таки нет глобальной правовой базы для устранения таких мегакатастроф, как [в Мексиканском заливе], нет технического решения, которое позволило бы это сделать. Очевидно абсолютно. Возникает вопрос: а кто будет компенсировать убытки и хватит ли имущества, хватит ли денег? А если денег не хватит, то кто отвечает за страхование [нефтедобывающих компаний]? И я даже не знаю, кто готов выступить в качестве страховщика по такого рода операции и кто мог бы заняться перестрахованием. Какая компания может выступить в качестве перестраховщика. Потому как объем потенциального возмещения — это сотни миллиардов долларов. Значит, нам нужны международные подходы к этой проблеме. У нас тоже большая добыча [нефти], у нас тоже есть свои подобные объекты, [как те] которые находятся в Мексиканском заливе, мы, конечно, за ними следим, и надеюсь, что там все будет хорошо, но это [тревожный] звонок. И поэтому мы должны консолидировать здесь свои усилия. Я, конечно, очень надеюсь на то, что администрация Соединенных Штатов Америки вместе со специальными службами, которые для этого созданы, все-таки эту проблему решит.

Что же касается нашего участия [в ликвидации последствий разлива нефти в Мексиканском заливе], пока к нам обращения на эту тему не было. Но мы готовы к тому, чтобы обсудить эту проблему, что называется, от корки до корки.

— После того как авария случилась, попросили ли вы провести инспекцию российских глубоководных месторождений, чтобы подобная ситуация не повторилась?

— Да, конечно. Естественно, как только все это произошло, были отданы поручения нашим министерствам, которые отвечают за соответствующую безопасность. И даже неформальные разговоры с крупнейшими компаниями. И за этим следят все, включая даже Генеральную прокуратуру. Но здесь есть две стороны. Первая из них — это технологическая сторона. И большая проблема — каким образом справляться с подобными происшествиями на больших глубинах, особенно когда давление очень высокое. Я думаю, на эту тему будет написан еще не один десяток исследований. Потому что очевидно: после этой катастрофы риски в нефтяной отрасли будут выглядеть иначе. И второе: кто будет выступать в качестве страховой компании по подобным происшествиям в будущем и каким образом международному сообществу распределить здесь свою роль. Я думаю, те конвенции, которые были приняты на эту тему в XX в. (в том числе и Международная морская конвенция в части, которая посвящена разливам нефти), — их пока недостаточно.

— Как повлиял разлив нефти на ваше мнение о BP как о партнере России? Беспокоит ли вас финансовое положение BP?

— Ну, с BP у нас проблем нет. Очевиден прогресс в отношениях с нашими компаниями. Я и сам неоднократно с ними встречался, когда работал в правительстве. Не помню, встречался ли, когда уже стал президентом, — но несколько встреч у нас было, мы обсуждали самые разные вопросы еще до этой трагической катастрофы. Поэтому нам, конечно, небезразлично, что будет с BP, тем более что у нас есть российская компания, создавшая совместную компанию с BP. Но я не знаю, что будет. Знаю только то, что BP [на ликвидацию последствий аварии] потребуется большое количество денег. Насколько они смогут переварить эти траты, не приведет ли это к аннигиляции основной компании и ее разделению на части — это вопрос целесообразности. Мы бы хотели, чтобы — скажем прямо — интересы российских инвесторов, которые создавали совместный бизнес с BP, были каким-то образом застрахованы. Но с другой стороны, я понимаю, что бизнес есть бизнес — тут могут быть самые разные повороты. В любом случае я уверен, что за этой ситуацией смотрят партнеры BP, которые работают с ней и в Российской Федерации, и в других странах. Я вот сейчас посмотрел — достаточно по-разному оценивается эта ситуация в Соединенных Штатах Америки и в Великобритании. Британцы считают, что позиция американцев в отношении BP избыточно жесткая.

— Да, это касается интересов британских пенсионеров. Если говорить о Киргизии — что Россия может там сделать? Какие у вас сведения — кто виновен в начавшихся межэтнических столкновениях?

— Ситуация там исключительно сложная — я бы даже сказал, трагическая — и, к сожалению, объясняется несколькими причинами. Во-первых, я напомню, что господин Бакиев, который сейчас покинул страну и сложил с себя полномочия президента, вначале пришел к власти… ну, по сути, революционным путем, в результате переворота. Впоследствии, конечно, его легитимность была подтверждена народом, они получили ту власть, которую выбрали.

Но тем не менее эта проблема родилась не сегодня. Она коренится в общей неустойчивости гражданского общества в Киргизии и в слабости развития политических институтов. Я понимаю, что такого рода процессы не проходят быстро. Мы сами развивали наши политические институты и очень плотно наблюдаем за тем, что происходит в Киргизии, — это наш близкий партнер, стратегический партнер. Киргизия, я напомню, является участником “Евразэс” и Договора о коллективной безопасности. То есть мы союзники. Но вот эта внутренняя политическая неустойчивость и желание решать все проблемы при помощи вот такой быстрой смены всей политической колоды уже один раз Киргизию подводили. Мы перестраивали отношения с прежним киргизским руководством, но надо признаться, что прежний режим заигрался. И дело тут не только в какой-то близости с другими странами, с Соединенными Штатами Америки — это как раз не вызывает вопросов, как их внешнеполитическое дело. Но нужно было честно вести себя по отношению к избирателям. Не обманывать своих партнеров. Нужно было принимать решения, которые поддерживал народ, а не только тратить [государственные] средства для собственного потребления, для решения личных задач. Всего этого [честной политики по отношению к избирателям] сделано не было. Поэтому авторитет [режима Бакиева] был практически нулевой. И поэтому, по сути, падение прежней администрации произошло мгновенно. Этого, кстати, никто не ожидал на самом деле — даже, я думаю, сам Бакиев не ожидал, что его позиция столь неустойчива. Полгода назад, на выборах, он получил значительную поддержку — а оказалось, что все гораздо более сложно. Сейчас существует временное правительство, которое не имеет достаточной юридической легитимности, но пытается справиться с проблемой. Мы работаем с этим правительством, помогаем ему — оказываем гуманитарную помощь, консультируем. Естественно, готовы к тому, чтобы развивать экономические отношения. И очень внимательно наблюдаем за тем, что произошло в последнее время.

Произошло, к сожалению, то, что уже было когда-то в Киргизии. Те межэтнические противоречия, которые обострились в конце 1980-х гг., практически в период, когда Советский Союз распадался, они, к сожалению, вылезли с той же самой остротой и привели к кровопролитным столкновениям на этнической почве, что особенно опасно! Потому что мы понимаем: такого рода конфликты потом тлеют десятилетиями, если не веками. А в некоторых случаях приводят к дезинтеграции стран и возникновению совершенно новых географических конструкций.

Поэтому корни этого конфликта, к сожалению, достаточно глубоки. Но я надеюсь, что руководство Киргизии все-таки сегодня предпримет все от него зависящее, чтобы повысить свой авторитет и навести порядок. Уже сейчас ситуация на юге Киргизии близка к гуманитарной катастрофе. Огромное количество беженцев, которые пересекли границу соседнего Узбекистана, — около 100 000. Узбекистану тоже с ними будет не так легко справиться — кормить, поить их и размещать как-то… С другой стороны, туда по-прежнему продолжают ехать молодые люди в каких-то весьма странных повязках, как правило, в состоянии возбуждения от алкоголя и наркотиков. Стреляют туда-сюда, избивают людей. Меня поразило то, что была такая ситуация, когда раненых убивали — и сжигали [машины] “скорой помощи”, просто не давали оказать медицинскую помощь! Это показывает степень наэлектризованности ситуации, напряжение, которое существует в обществе. Это не значит, что [такая] ситуация не лечится. Но очевидно, что здесь нужно проявлять и мудрость, и такт, и внимание, стараться общаться с руководителями соответствующих диаспор, общин, делать так, чтобы они находились в постоянном диалоге [с властью]. Ну и в некоторых случаях применять силу, конечно. Потому что без полицейских функций государство не может существовать.

Что же касается обращений по поводу российского миротворческого контингента — то пока, во всяком случае, как мне представляется, такой необходимости нет. Эта внутренняя проблема наших киргизских партнеров, и они сами должны ее решить.

— Вы продолжаете выступать против американской базы?

— Знаете, я никогда не был против авиабазы в Манасе. Это база на территории Киргизии. Я же не президент Киргизии — я президент России. У нас нет американской базы, она нам не нужна. И у них нет российской военной базы.

Если киргизское руководство в какой-то момент посчитало, что эта база [в Манасе] им нужна, это же их решение! И я помню, на каких условиях это решение принималось. Решение принималось в начале этого десятилетия и согласовывалось на самом верхнем уровне, когда началась кампания в Афганистане и потребовалась помощь нашим американским партнерам. И Россия тогда поддержала это решение, сказав : если это нужно для борьбы с терроризмом — пожалуйста. При этом было понятно, что эта база не должна существовать вечно. Она должна решить конкретные задачи и завершить свою работу. И вот этот вопрос, наверное, и является наиболее дискуссионным: надо или не надо с ней что-то делать. В любом случае мы сотрудничаем с Соединенными Штатами Америки по Афганистану, как вы знаете. И оказываем всемерную поддержку Америке и другим странам по наведению порядка в Афганистане. Вопрос баз [в Киргизии] не входит в компетенцию российского руководства. Но если вы хотите знать мое мнение, то я еще раз подчеркиваю: такого рода объекты не должны иметь постоянного применения, а должны завершать свою работу после выполнения соответствующих операций. Судьба этой базы — в руках руководства Киргизии.

— Вы звонили в Узбекистан, призывали к спокойствию, чтобы не допустить интернационализации проблемы?

— Я поговорил с президентом Узбекистана. Мы, кстати, были с ним сначала на саммите Шанхайской организации сотрудничества, когда все это произошло. Но, на мой взгляд, сейчас руководство Узбекистана занимает очень аккуратную и взвешенную позицию по этому поводу — вмешивается и в то же время не нагнетает страстей. И я говорил об этом неоднократно с президентом Казахстана. Мы обсуждали возможные сценарии развития ситуации в Киргизии. Я могу сказать, что, конечно, самым опасным сценарием будет следующий. Если порядок не будет наведен и возникнет необходимость немедленно проводить выборы в Киргизии, политический ландшафт окажется разбит на целый ряд участков, вначале они будут создавать сильное напряжение, полемику в парламенте, будут возникать какие-то группы — а поскольку новая конституция, которая сейчас предлагается, предполагает переход от президентской республики к парламентской, это будет провоцировать опасные ситуации. Но самым опасным сценарием был бы приход к власти радикалов, причем абсолютно легальным путем. Тогда мы будем иметь Киргизию, которая будет развиваться по афганскому пути, причем с талибами. Это было бы крайне опасно и для нашей страны, и для других стран Центральной Азии.

— Теперь об Иране. Что вы думаете о санкциях против него? Иран неизбежно получит ядерное оружие, как тогда с ним взаимодействовать?

— Знаете, я думаю, что по Ирану нам удалось найти весьма и весьма общеконструктивную позицию — что еще несколько лет назад было невозможно. Во-первых, это произошло потому, что Иран, к сожалению, не хотел и сейчас не хочет слушать голос разума. Не хочет договариваться по поводу своей ядерной программы. Мы к этому не можем относиться безучастно. И Соединенные Штаты Америки, и Европа, и Российская Федерация, и Китайская Народная Республика — все мы заинтересованы в нераспространении ядерного оружия. Раз программа непрозрачна и к ней есть вопросы — значит, надо либо сотрудничать, либо придется терпеть эти проблемы. Но, с другой стороны, мы смогли при этой сложной конструкции согласовать проект резолюции [Совета Безопасности ООН], который устроил всех. Я напомню, что ситуация по Ирану [у различных стран] достаточно разная. Ну давайте смотреть правде в глаза: Соединенные Штаты Америки вообще не видят никакого [возможного] сотрудничества с Ираном. Что касается других стран, то у них довольно мощные связи с Ираном — и у нас, и у Китая. А это всегда должно приниматься во внимание. Я уже говорил о том, что такого рода санкции [как предлагали США] не должны наносить ущерб разным народам. Санкции обычно принимаются для того, чтобы побудить [страну] к каким-то действиям — но не для того, чтобы навредить разным народам. Так вот, та резолюция, которая в итоге была принята, оказалась вполне сбалансированной по этому подходу. Санкции введены, они достаточно жесткие, но побуждают иранское руководство к тому, чтобы в какой-то момент все-таки принять решение о сотрудничестве с мировым сообществом, о сотрудничестве с МАГАТЭ. Я не знаю, что из этого получится, но все-таки не хотел бы, чтобы то, что мы сделали, вылетело в трубу и пошло прахом. Если мы сейчас договорились, что эти санкции носят коллективный характер, то односторонние санкции — со стороны Соединенных ли Штатов, Евросоюза ли — будут ухудшать ситуацию, потому что они ни с кем не согласованы. Но в то же время они будут наносить ущерб и нашим договоренностям. Потому что в конечном счете под эти санкции могут попасть и другие государства — а мы, что называется, об этом не договаривались. Поэтому, на мой взгляд, ситуация должна быть такой. С Ираном нужно выстраивать диалог. В необходимых случаях — давить и призывать к конструктивной позиции. Ни в коем случае не создавать проблем для гражданского населения. И действовать коллегиально, действовать коллективно! Вот если мы будем так ответственно себя вести — я уверен, что в конце концов мы добьемся [положительного] результата.

— Как вы думаете, через пять лет у Ирана будет атомная бомба? Какова вероятность — 60, 80 или 100%? Британская разведка, разведки в других странах — они уже предполагают, что именно так произойдет.

— Мне, конечно, трудно определять проценты, потому как я располагаю, конечно, данными, мне их периодически приносят, докладывают о том, какие есть доводы за, какие есть доводы против, что сообщает одна разведка, что говорит другая разведка. То же самое, что, естественно, делают помощники президента Обамы и любого другого главы государства. Но вопрос, мне кажется, сейчас трудно мерить процентами. Мне бы, конечно, очень хотелось, чтобы иранская ядерная программа (а они на нее имеют право) была исключительно мирной. Но я вполне себе могу допустить, что у этой программы есть разные измерения, особенно принимая во внимание то, с какой настойчивостью они добиваются ряда целей. И если все-таки в конце концов здесь возникнет угроза создания ядерного оружия, это будет очень большой проблемой для Ближнего Востока.

Когда я посещал некоторые страны Африки, страны Ближнего Востока, то мне прямо было сказано: наличие ядерного оружия у Ирана спровоцирует волну создания ядерного оружия, атомных бомб у целого ряда государств, которые расположены там. Тогда почти все этим оружием озаботятся и будут его создавать. И если оно появится в таком количестве, это очень страшно будет. Потому что когда в таком взрывоопасном регионе, как Ближний Восток, такая концентрация ядерного оружия, вероятность его применения возрастает стократ, возрастает очень серьезно. Хватит уже того, что соответствующее оружие имеют соседи Ирана, и, кстати сказать, там тоже есть вопросы, каким образом они этим оружием будут пользоваться. Уже то плохо, что наш ядерный клуб имеет формальных членов, таких как Российская Федерация, Соединенные Штаты Америки, Франция, Великобритания, Китай, и есть неформальные члены этого клуба, у которых нет никаких полномочий. Но все знают прекрасно, что эти страны ядерные и что за их президентами или премьер-министрами носят ядерный чемодан. Уже это очень большая опасность, и чем больше будет таких стран, тем эта опасность будет выше.

— Как изменились ваши отношения с премьер-министром Путиным за последние годы?

С формальной точки зрения, конечно, изменились, потому что я стал президентом, а он премьер-министром, и этим все сказано. И я неоднократно об этом говорил. Потому что президент — это глава государства, верховный главнокомандующий. Премьер-министр занимается экономикой. У нас в этом смысле иная система, отличная от Соединенных Штатов Америки. Если же говорить о персональном факторе, то, наверное, они никак не изменились. У нас добрые и товарищеские отношения, общаемся, регулярно встречаемся, обсуждаем самые разные вопросы, а их достаточно. То есть с формальной точки зрения изменились очень сильно, а с личной, надеюсь, не изменились почти никак.

— Вы по-прежнему ведете тот же общественный образ жизни: ходите на одни и те же футбольные матчи, за “Зенит” болеете?

Я сейчас редко хожу на футбол, у меня много дел. Но если все-таки получается, я иногда бываю на матчах. Иногда они доставляют большую радость, а иногда серьезные огорчения. Я не так давно присутствовал на матче со Словенией, где российскую сборную вышибли с чемпионата мира. Могу сказать, были неприятные эмоции, и даже последующий разговор с президентом Словении мне настроение не поднял. Но что делать? А если говорить о каких-то других вещах, конечно, я стараюсь отдыхать, это нормально. Мне хватает публичного общения в разных местах, а в выходные я стараюсь побыть дома, пообщаться с семьей. Конечно, стараюсь заниматься спортом, потому что без этого невозможно поддерживать нормальное расположение духа.

— Вопрос по Северной Корее. Недавно было потоплено южнокорейское судно, большая часть международного сообщества согласилась относительно того, что послужило причиной, — это торпеда, которая была пущена северными корейцами. Как вы считаете, что происходит реально в Северной Корее? Мы сейчас на стадии переходного этапа в этой стране, и, возможно, именно это послужило причиной произошедшего? Что вы можете сказать миру, что вы знаете о Северной Корее?

— Я был в Северной Корее в составе делегации в 2000 г., кажется. Это, конечно, очень своеобразная страна. У нас с ней тоже добрососедские отношения, они естественно, восходят еще к советскому периоду, но Северная Корея — очень закрытая страна, и то, как принимаются там решения, всегда вызывает много вопросов. Мы бы хотели, чтобы эта страна развивалась, чтобы жители этой страны были обеспечены какими-то благами, продуктами питания. Но как будут развиваться события [там], я не знаю.

По этому инциденту. Могу сказать следующее, могу сказать, что это очень печальный инцидент и, конечно, один из возможных вариантов сводится к тому, что этот корвет “Чхонан” был потоплен торпедой, которая была выпущена из соседнего государства. Но это не единственная версия. Я когда разговаривал с президентом Южной Кореи, то я ему сказал: требуется максимально тщательное расследование, включая работу экспертов. Он говорит: пусть ваши эксперты приедут. Наши эксперты туда съездили, сейчас они везут сюда отчет. На мой взгляд, это достаточно важная вещь, потому что все-таки, несмотря на то что распространение получила только одна версия, нужно провести расследование. И как только результаты будут очевидны, как только они станут достоянием общественности, в этом случае речь может идти о наказании виновных, о привлечении их к ответственности. В зависимости от того, конечно, кто будет назван в числе этих виновных, я имею в виду — государство или какие-то иные силы.

— Как вы считаете, какова должна быть роль Китая в отношении Северной Кореи: они должны быть более активными в разрешении ситуации или менее активными?

— Мне кажется, что наши китайские партнеры занимают очень взвешенную и аккуратную позицию по этому вопросу и вы, кстати, тоже, понятно, по каким причинам. Потому что еще раз повторю: мы соседи, и, во-вторых, несмотря на трудности общения с [Северной] Кореей, нельзя их загонять в угол и напрягать ситуацию до такой степени, когда это спровоцирует какие-то неадекватные действия. Ведь и сейчас из Пхеньяна раздаются очень воинственные заявления. И если занять такую несбалансированную позицию, то это будет весьма и весьма опасно. А Китайская Народная Республика — это ближайший партнер Северной Кореи и, если хотите, один из важнейших каналов общения с ней. Поэтому я прекрасно понимаю, почему они ведут себя столь осторожно.

Роберт ТОМПСОН, Ребекка БЛЮМЕНШТЕЙН