Модернизация: Oтнестись к словам всерьез

Поскольку обновление страны в компетенции руководства, кажется, что все претензии к нему. Однако реальная политика формируется в наличной интеллектуальной среде, активно влияющей на идеологию и стратегическое планирование. Эта среда у нас крайне неоднородна, как и само экспертное сообщество. Пока оно расколото и хотя бы частью строит прогнозы и планы, в которых глубокая модернизация страны необязательна или может подождать, власть всерьез ничего делать не будет. Но и претензии не только к ней. В самой касте интеллектуалов хватает безответственного сервилизма, конформистского нейтралитета и простого непонимания, к чему все идет.

Для запуска процесса нужна консолидация экспертного сообщества по базовым вопросам и хотя бы в критической массе. Чем чреват срыв модернизации? Каким резервом времени мы располагаем? Каковы предельные цели проекта — параметры рывка, на который реально рассчитывать и под который имеет смысл подгонять политику и институты?

Первая развилка — между умеренными сценариями срыва модернизации и версиями почти или вполне катастрофичными.

На бытовом уровне царит бессознательная вера в “нулевой вариант” — модернизация может что-то ценное добавить, но при неудаче мы всего лишь не получим обещанного: уровня жизни, “как в средней Европе”, места в пятерке мировых экономик, лидеров инноваций… И все якобы останется “как сейчас”. Даже те, кто так не думает, так чувствуют.

Сценарий “тихая деградация” — кредо независимых экспертов: страна вяло сползает в третий мир, народ все же успевает адаптироваться и лишь ропщет, дна не видно, но и удара нет… Острые версии вне зоны внимания.

В “черном сценарии” сползание оборачивается падением: экономический и потребительский кризис, социальный коллапс и срыв в политическую реакцию, необратимая консервация технологического отставания, провалы в обороне и геостратегии, рост центробежных сил с угрозой дезинтеграции, утрата базовых суверенитетов… Эффект может быть катастрофичным для страны и даже глобальным.

У нас любят щеголять “реализмом”. Часто даже согласие с долей вероятности черного сценария не убеждает, что его надо всерьез учитывать в стратегии. Но это оптика зрения. В экспертном сопровождении бизнеса и целых экономик еще работают достаточно вероятные сценарии. Национальная стратегия сначала должна исключать катастрофические варианты при любой, сколь угодно малой их вероятности. Это логика неприемлемого ущерба. Реакторы не строят по принципу “если рванет, то накроет всех, хотя вряд ли”.

В алармизме интеллектуалы пока уступают политикам. В желтых майках лидирует тандем: модернизация — вопрос “выживания” (Дмитрий Медведев), “самого существования страны” (Владимир Путин). Это уже не только приподнятая риторика: такими словами в обращениях к нации не бросаются даже для ораторского эффекта. Осталось отнестись к словам всерьез, в том числе самим говорящим, и понять, что будет, если вопрос о “выживании” и “самом существовании” вдруг встанет практически и жестко.

То же с проблемой времени. Обвал сырьевой экономики не обсуждается — обсуждаются сроки. Один наш первый зампред заявил: “Технико-внедренческие зоны спасут страну, когда рухнет сырьевая экономика”. Спасут ли — вопрос; важно, что рухнет. Экстремалы дают пять лет, реалисты — 10-20, оптимисты — 30-40, фантасты — 50. Наверху тоже люди; они слышат то, что хотят слышать. Однако все эти допущения не учитывают шансы технологических мутаций. А они есть — судя хотя бы по ресурсам в альтернативной энергетике: капитализм фантастику не финансирует. И что тогда? У нас даже мрачные экономисты склонны утешаться тем, что при любых прорывах Запада экономики Индии и Китая будут развиваться консервативно, обеспечивая нам сбыт углеводородов. А если нет, если события пойдут иначе и сроки вдруг сдвинутся? Эти варианты при любой их невероятности также надо считать в логике неприемлемого ущерба.

Кроме того, даже при 30-летнем лаге точки невозврата и зоны принятия решений страна проходит буквально в ближайшие годы. С нашими инерциями изменить за такой срок экономику (а значит, и само общество) уже малореально. А мир прямо сейчас стремительно делится на тех, кто еще успевает войти в поток ускоренных изменений, и на тех, кто в него уже никогда не войдет. История догоняющих модернизаций на исходе: отставания имеют свойство становиться необратимыми.

Это третья развилка. По одним оценкам, вход в постиндустриальный мир нам уже закрыт; максимум возможного — “новая индустриализация” (о чем пишут горестно, но безапелляционно). Или наоборот: ничего, кроме постиндустриального, мы уже не можем, надо забыть о производстве и “жить мозгами”.

Обе позиции ущербны. Без свежих мозгов в этой “новой” индустриализации не будет ничего нового. И наоборот: такие гиганты, как Россия, не могут выжить только на экспорте знания и ноу-хау без своих производств и относительно автохтонной экономики.

Реиндустриализация — восстановление самой способности к производству — нужна для баланса: при осадке экспорта сырья экономика знаний не спасет, будь мы в два раза умнее, чем все. “Середина” между нефтью и хайтеком делает заказчиком инноваций бизнес (а не только ТЭК и слегка просвещенный авторитаризм). Без “середины” не будет и базовой технологической культуры, а значит, и хайтека: страна, не умеющая хорошо делать простое и старое, делает новое и сложное либо плохо, либо в виде экспонатов.

Но главный маневр реиндустриализации — в институтах: без них инновации еще можно имитировать — производство имитировать нельзя. Если эта среда убивает производство простых неинновационных железок, значит, она выбьет и любые инновации, как только те рискнут выйти из-под сколковской крыши.

Рецепт реиндустриализации и постиндустриального маневра один — устранение паразитарного нароста, превращающего взаимодействие бизнеса и творчества с властью в обременительные, затяжные страдания. Мы неконкурентоспособны от институционального проклятия (хотя и производного от проклятия сырьевого). “Голландская болезнь” — насморк, если страну разъедают такие метастазы.

Но тогда иначе выглядят и наши постиндустриальные перспективы. Интеллектуальный потенциал сильно трачен, но он больше, чем кажется. Надо очистить эксперимент: 1) мысленно переместить оставшийся креатив в институциональную среду “как у наших конкурентов” и просчитать выход; 2) хотя бы отчасти восполнить внутреннюю утечку мозгов — бегство из бизнеса и науки от неустроенности, нежелания поступаться достоинством и вступать с властью в “неформальные отношения”. Не надо видеть в людях “человеческий капитал” страны. Страна — это люди и есть, а государство — часть их капитала, один из национальных ресурсов (наряду с природой, историей и проч.). Пока у нас это скорее обременение.

Финансовый ресурс обновления тоже не весь учтен. Это средства, которые могли бы быть вложены в наши инновации в нормальной институциональной среде:

1) бизнесом, освобожденным от непрофильных расходов на коррупцию и барьеры; 2) самим государством, излеченным от синдрома нецелевого разворовывания. Плюс увеличение отдачи на порядки, если бы средства доходили до креатива, а не оседали в администрировании. Чем сетовать, что бизнес не вкладывает длинные деньги в инновации, лучше понять, что при таких издержках и рисках этого не делает никто из уважающих себя и умеющих считать деньги.

Это меняет логику. Отрицание постиндустриального потенциала — прямой призыв к сохранению неофеодализма в институтах и палеоконсерватизма в политике. Обвинение власти в порче остатков нашего потенциала, наоборот, призывает снять ярмо и впервые увидеть, насколько наши “светлые головы” без него поднимутся. Возможно, это последний исторический шанс выяснить, на что способны страна и народ, если им не мешать отсталым менеджментом и паразитарными обузами.

Модернизация всерьез не начнется, пока интеллектуальное сообщество и эксперты не заявят: модернизация не имеет альтернатив без недопустимого риска; времени уже практически нет; политику и институты надо делать под умную экономику и для умных людей, а не под инфантилизм электоральной массы и затравленных обывателей. Каждое экспертное суждение, каким бы объективным оно ни было, несет в себе вполне внятный идеологический смысл и политический сигнал. Здесь не так трудно предугадать, как слово наше отзовется.

Александр РУБЦОВ, руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН