Лекция премьер-министра Польши Матеуша Моравецкого по истории польско-еврейских отношений стала новой — и определенно не последней — соломинкой, ломающей горб верблюда отношений польско-украинских. Потому что цитирование некоего раввина, поставившего Богдана Хмельницкого в один ряд с Адольфом Гитлером и Генрихом Гиммлером, в украинском публичном пространстве однозначно интерпретируется как очередное “иду на вы!”. Тем более — ввиду статуса говорящего. Причем контекст в лучшем случае будет проигнорирован, в худшем (и более вероятном) — воспринят как отягчающее обстоятельство.
Так что с контекста, пожалуй, и начну. Моравецкий, хоть и построил карьеру на финансовом поприще, по первому образованию — историк. Впрочем, область его компетенции в данной ситуации имеет второстепенное значение. Он — не более чем функция своей должности, и если бы польским премьером вдруг оказался, скажем, сантехник, ничего бы не изменилось — разве что ему пришлось бы потратить больше усилий на подготовку к выступлению. Собственно, этот нюанс и является ключевым: глава польского правительства без малого час публично говорил на весьма узкую тему.
В сущности, Моравецкий взял на себя роль пожарного: нынешние отношения Варшавы и Иерусалима все сильнее искрят из-за поправок, которые Сейм внес в закон об Институте национальной памяти. Точнее, той их части, которая предусматривает уголовное наказание за публичные заявления о причастности поляков к преступлениям Третьего рейха — потому что вторая часть, пугающая сроком за отрицание преступлений украинских националистов Израиль по очевидным причинам не беспокоит. В отличие от посягательства на отрицание Холокоста, которое вполне можно прочесть между строк новой редакции закона. И на выходе получился пренепреятный для Варшавы разговор:
— Поляки нацистам никогда не служили! Они были только жертвами!
— Посмотрим-посмотрим... У нас все ходы записаны...
Записаны они, само собой, и у поляков (одно только слово szmalcownik (шмальцовник) чего стоит — так в годы гитлеровской оккупации называли тех, кто шантажировал евреев выдачей, вынуждая их откупаться. Специальные лексемы для единичных эксцессов обычно не появляются). Так что лекция Моравецкого — это следующая реплика в диалоге с Израилем. Дескать, всяко бывало, но польское государство, в отличие от других, к евреям всегда относилось более чем толерантно. “У нас почти тысяча лет сотрудничества на одной земле с евреями, этого нельзя сравнить с другими странами в Европе и мире”, — заявил Моравецкий, подчеркнув, что суверенная Польша никогда не изгоняла евреев, а нацисты именно в Польше наиболее жестоко карали за помощь им, но именно в Польше эта помощь была наибольшей.
Собственно, это и был основной посыл речи: не извинение, но попытка смягчить чреватую крупными неприятностями неловкость. Попытка, тем более примечательная, что Моравецкому — при его деятельном участии — пресса, в том числе, и западная, и израильская, слепила образ парня с еврейскими корнями.
На прошлогодней церемонии в честь бывшего директора варшавского зоопарка Яна Жабинского и его жены Антонины, спасших сотни евреев, премьер заявил, что его тетя Ирина пережила Холокост благодаря полякам, а другая тетя, Рума, сумела спастись, бежав на восток (вероятно, на территории, оккупированные СССР), и теперь живет в Израиле.
Впоследствии Корнель Моравецкий, отец премьера, некогда диссидент, возглавлявший антикоммунистическую “Борющуюся Солидарность”, а ныне депутат от инициировавшей скандальный закон популистской партии Кукиз'15, рассказал в эфире радио RMF FM, что сын имел в виду не родню, а близких подруг матери. Но этого уточнения, как водится, иностранные новостные ленты уже не заметили. Так что, думается, у премьера были основания рассчитывать на имидж “не чужого” Израилю человека.
И все бы ничего, если бы не грязный прием: выпячивая “польскую добродетель”, Моравецкий для контраста помянул “украинский порок”. Показательная цитата: “Первым крупным преступным актом против евреев, который в еврейской историографии часто приравнивается к Холокосту, было восстание Хмельницкого. Очевидно, что тогда доходило до страшных преступлений, историки говорят о ста тысячах убитых евреев”. Далее следует ссылка на некоего раввина, встреченного на конференции “Память и идентичность” в Торуни: он “представил свой взгляд на историю. Он говорил о трех преступниках на “х” — Гитлер, Гиммлер и Хмельницкий (по-польски Hitler, Himmler и Chmielnicki — ред.). Это показывает, как с другой стороны можно посмотреть на реальность. Народный герой наших соседей, для нас — человек, сыгравший де-факто первый аккорд упадка Речи Посполитой <...>, королевства и упадка свобод и относительного благополучия жизни еврейского общества”.
В общем, поляк с евреем — братья навек, и все их беды — от украинцев. И здесь совершенно неважно, существует ли в самом деле анонимный раввин и действительно ли он озвучивал формулу трех Х. Важно то, что, Моравецкий размыл рамки узкого исторического контекста, приведшего к конфликту с Израилем, символически предложив вернуться в Первую Речь Посполитую, бывшую для европейских евреев если не подобием Земли обетованной, то самым комфортным прибежищем вплоть до открытия Америки. И важно то, что его манипуляция обречена на, по меньшей мере, частичный успех. Причем сразу по трем причинам.
Во-первых, польский премьер заговорил с евреями на одном языке. Дурная слава Хмельницкого прочно сидит в их исторической памяти, и, следует признать, отнюдь не без оснований. Исчезновение десятков еврейских общин, массовые убийства и продажи в рабство — неоднократно подтвержденные факты. Считать ли это геноцидом или сопутствующим ущербом ввиду той социально-экономической ниши, которую отвела евреям польская корона — вопрос, который, вероятно, никогда не получит однозначного ответа. Как и вопросы о реальном числе жертв, о правде и лжи очевидцев, об эффективности тогдашних пиар-технологиях, наконец. Но для большинства евреев это не имеет принципиального значения. О чем Моравецкий, безусловно, знает — и даже если свои слова он выдает за цитату, в один ряд с Гитлером Хмельницкого поставили задолго до него. В конце концов, еще в годы Второй мировой советские офицеры-евреи, случалось, отказывались от ордена его имени, а генеральный прокурор Израиля Гидеон Хаузнер в своей речи на процессе над нацистским преступником Адольфом Эйхманом говорил, что “Хмельницкий вырезал евреев массами” (там же, к слову, был и пассаж “Петлюра устраивал погромы”).
Во-вторых, Хмельницкий действительно стал первым могильщиком Первой Речи Посполитой. Вот только лучшая ложь есть недоговоренная правда, и Моравецкий ни словом не обмолвился ни о том, что гетман был подданным польской короны и шляхтичем, ни о том, что он хоть и поднес фитиль к пороховой бочке, элиты королевства приложили титанические усилия, чтобы эту бочку наполнить. Такая фигура умолчания — прием, с нынешним массовым сознанием срабатывающий безупречно: винить пострадавшего от насилия в его провокации есть деяние, лежащее в спектре от моветона до преступления.
В-третьих, ожидать адекватного ответа на заявление Моравецкого с нашей стороны не приходится. Киев уже давно и не без удовлетворения играет в ту же игру, что и Варшава: “Свои — не злодеи, чужие — не герои”. Максимум, на что сподобятся наши более или менее официальные лица, — это в более или менее резкой форме парировать в стиле “Сам дурак!”. Что, собственно, уже наблюдается.
Увы, популистский призыв на большевистский лад “Историю — историкам!” имеет не больше шансов на реализацию, нежели “Землю — крестьянам!” и “Фабрики — рабочим!”. Просто потому что историческая дихотомия палач/жертва, возведенная в ранг инструмента государственного строительства, в принципе исключает полутона — и тем более возможность перемены мест. Этот способ преодолеть травматический стресс и обернуть трагедию себе во благо — ноу-хау евреев, но показательно, с каким увлечением их бывшие соседи по Речи Посполитой, поляки с украинцами, занялись его внедрением. Успешно игнорируя тот очевидный факт, что такой подход исключает возможность диалога — он предусматривает исключительно диктат и разговор на повышенных тонах.
Так что баталии вокруг общей истории будут все горячее — и все дальше от профессиональных площадок. Тем более что в исторических сообществах по обе стороны гражданское неминуемо начнет превалировать над профессиональным. Как минимум, в силу формируемого в обществе запроса на взгляд в прошлое через призму исторической памяти. Вот только историческая память — и не память, и не историческая, а пропаганда, обращенная в прошлое. Как она работает, можно увидеть на примере все той же Хмельниччины.
Сам гетман был крайне неоднозначной личностью, но эта неоднозначность либо остается на задворках массового сознания, либо вообще не замечается, и даже удивительно, что по нынешним временам образ величайшего сепаратиста своего времени совершенно не привлекает внимания, несмотря на множество аллюзий с современностью. События 1648-1654 годов выходят далеко за рамки “народно-освободительной борьбы”, они имеют невероятное множество измерений и пластов, как и любое потрясение такого рода, но ни о масштабном переделе собственности, ни о гражданском конфликте, ни о кризисе элит, ни о бесконечных интригах в окружениях первых лиц широкая общественность не имеет ни малейшего представления.
И дело здесь не в школе, а в мировоззрении. Именно этот одномерный взгляд на историю — причем на всю историю — сформированный при деятельном участии умов Российской империи в обеих ее ипостасях, романовской и советской, остается у нас превалирующим. Собственно, подход к прошлому с точки зрения массовой классовой борьбы, мнение, что историю делают беднота, крестьянство и героические, но незаконные вооруженные формирования, а не интеллектуальные, культурные и политические элиты, — это щупальца русского мира, куда более опасные, нежели все поэты, певцы и писатели, которых смогут припомнить все сотрудники Института национальной памяти и весь наш депутатский корпус вместе взятые.
И поскольку надежд, что в обозримом будущем ситуация изменится, нет, мы будем вместе со всеми соседями ходить по заколдованному кругу взаимных обид и самоутверждения за чужой счет. Тем более что вся Восточно-Центральная Европа всячески избегает хештега #янебоюсьсказать в отношении неоднозначных страниц своей истории. Избегает настолько, что готова ограничивать свободу слова и карать за преступления мысли.